«Иудейские войны»

Московская интеллигентная семья. Мама — инженер генплана. Военное детство, эвакуация, голод. Папа — журналист, член партии. С шестнадцати лет на фронте, контузия, ранение, Берлин, МГУ, «истмат-диамат». Я — третий ребёнок в семье, «мизинчик». Вдруг этот «мизинчик» (при нормальных старших сёстрах) начинает интересоваться всем еврейским, ходить в синагогу по праздникам и просто так, попадает в компании каких-то диссиденствующих еврейчиков. Этим дело не ограничивается. Оболтус (слово из папиного лексикона) приносит домой старые книги на древнееврейском языке. Пытается учить иврит по самоучителю, напечатаному на фотобумаге, а позже — в подпольной группе. Слушает кассеты с ивритскими песнями. Печатает дома (вейзмир!) самиздат фотоувеличителем.

Во-первых, это опасно! Для самого оболтуса. ЧК не дремлет. Все его друзья — «на карандаше». Не «берут» только для того, чтобы «разработать» все связи. Да, забыл сказать: мой папа — сын бывшего офицера НКВД, уволившегося из органов в тридцать шестом году. А ещё он написал повесть про разведчиков и партизан. Папа видел мои увлечения в другом свете. Исключат из комсомола, выгонят из института, посадят. Между прочим — как в воду глядел! Не то, что я… Кроме того — это опасно для всей семьи. У нас сын за отца не в ответе. А за сына — в ответе и отец и мать и сёстры… Отец-журналист — особенно…

А во-вторых, «мы его теряем!» Идеей отца было — приучить сына к самостоятельности. Попав на фронт оголодавшим пацаном, выжив в невероятных перипетиях, окончив университет в сапогах и гимнастёрке, он привык полагаться только на себя. Ночью разгружал вагоны с углём, днём сидел на лекциях, а вечером в библиотеке заглатывал книги, которые его сверстники прочитали, пока он сидел в окопах. Меня он приучал самостоятельно ездить в общественном транспорте с очень юного возраста — я практически вырос в московском метро. Поощрял моё увлечение туризмом. Приучал читать, общаться, выбирать друзей, мыслить, — самостоятельно. И в конце концов вынужден был признать: «За что же мы боролись — на то и напоролись!»

Отец спорил со мной часами, ночи напролёт. С позиций материализма, атеизма и марксизма-ленинизма. Дискутировал, увещевал, пугал и запрещал. С прямо противоположным эффектом. По Третьему закону Ньютона.

К спорам подключалась бабушка, папина мама, вдова бывшего чекиста. Когда гостила у нас. И в тот момент я воспринимал бабушку и папу как один фронт. Только десятилетия спустя я стал вспоминать её аргументы и переосмысливать их.

Одну историю мне рассказала сестра. Наш отец — герой войны, студент журфака МГУ, красавец — пришёл как-то к своей маме и рассказал, что полюбил русскую девушку и хочет на ней жениться. Зисля Гершковна сказала на это три слова: «Через. Мой. Труп.» Папа, а он свою маму уважал и почитал, со своей подругой больше не встречался.

Интересно, что у бабы Жени (как мы её называли) всегда была к Песаху маца. Сама она за ней в синагогу не ходила, у неё ведь сын-журналист, её для бабушки покупала подруга, тётя Дора. До Песаха маца лежала спрятанная на антресолях, чтобы мы, дети её раньше времени не начали есть. А в какой-то день бабушка давала нам всем по кусочку.

Вторая история случилась со мной. Я был тогда в таком юном возрасте, что о девочках у меня и мыслей не было. А бабушка, оставшись со мной наедине, сказала мне очень серьёзно: «Друзья у тебя могут быть кем угодно, но жениться ты должен только на еврейке!» Позже, споря с бабушкой, я напоминал ей тот наш разговор: «Если ты говоришь, что это всё (имея в виду своё соблюдение) — ерунда, то почему же ты говорила, что жениться надо на еврейке? Мы что — племенной завод?» Бабушка сердилась и не отвечала.

Но сейчас я вспоминаю, что она никогда и не говорила, что Идишкайт (еврейство) — ерунда. Она убеждала меня, что то, чем я увлёкся, к настоящему еврейству не имеет отношения. «Ваш иврит даже не похож на Лошон-кейдэш! Вы не видели жизни в местечке! Вы слышали звон, но не знаете — откуда он! Вас дурят, а всё это страшно опасно!» Помню, через пару месяцев после моего Бриса, бабушка в присутствии отца эмоционально говорит: «Если так пойдёт, он скоро и обрезание сделает!» Я, с вызовом: «Я уже сделал!» И тут я увидел во взгляде Зисли Гершковны настоящее уважение, если не восхищение! Помню её выражение лица до сих пор.

Дело доходило до физического противостояния. Однажды отец пытался разгромить мою подпольную фотолабораторию, где я печатал самиздат. Состояла она по большей части из его же оборудования, да и обучил меня фотоделу именно он. Один увеличитель, папин, использовался мной для печати с негативов, а другой, мой собственный — для съёмки. Сам корпус с лампой и линзой при этом снимался, а на стойку прикреплялся фотоаппарат «Зенит». Отец громил «съёмочную» часть моей лаборатории. Он тянул мой увеличитель в одну сторону, а я — в другую. Но он держался за доску-основание, а я — за металлическую стойку штатива. В результате желоб на стойке вырвал мне кусок кожи на ладони, след остался на всю жизнь.

Мама старалась держать нейтралитет, успокаивать и отца и меня, но ей наши конфликты попортили много крови. Сестры проявляли сарказм, воспринимаемый мной враждебно.

Другая моя бабушка, Анна Израилевна, держала нейтралитет, граничащий с поддержкой. Она давала мне «политическое убежище» во время обострения отношений дома, немножко учила меня идишу, говорила, что сама постится в Йом Кипур и напоминала, что сама она — внучка Ольгопольского Гаона.

Кульминацией было приобретение «мизинчиком» своей электроплитки, сковородочки, кастрюлечки, вилочки и ложечки. Я окунул всё это хозяйство в микву и следил, чтобы другие к нему не прикасались.

Мы жили впятером в трёхкомнатной хрущёвке, и своей комнаты у меня никогда не было. Я жил в проходной «большой комнате». В двух отдельных комнатах жили родители и старшие сёстры. На подоконнике за моим письменным столом стояла моя посуда и плитка, а также субботние подсвечники и бутылка самодельного изюмного вина. Над столом я повесил массивную полку, на которую поставил старые разваливающиеся фолианты на древнееврейском — не помню уже какие. Ниже были стеллажи с обычными книгами и учебниками. Как-то, во время ожесточённого спора с папой и бабушкой, кронштейн под верхней полкой обломился, и весь этот «опиум» стал падать, книга за книгой, на сидящую на диване бабушку. Я кинулся спасать её от сфорим, понимая, что мне уже ничем не оправдаться.

Установить на дверь квартиры мезузу было целой операцией. В дверном косяке с внутренней стороны я стамеской вырубил углубление, поместил туда завёрнутый в целлофан свиток, сказал благословение, заклеил углубление несколькими слоями бумаги и закрасил краской так, что снаружи всё это было незаметно. Я ощущал себя мараном двадцатого века…

Домашний консилиум поставил мне диагноз «религиозный фанатизм» (иногда звучал и другой — «кликушество»). Тогда я взял блокнот и отправился к людям, авторитетным для моего отца. Среди них были большие интеллектуалы: писатель, замначальника отдела ТАСС, профессор истории. Каждого из них я попросил дать определение религиозного фанатика. Проанализировав с десяток самых разных дефиниций, я понял, что фанатиком на данный момент не являюсь, но цель — достойная!

А с отцом, до самой его смерти, отношения у нас так и не нормализовались. Он не смог принять мой образ жизни, а я не смог принять его сарказма…