«Иди, сынок». Глава 38

У реки Вепш немцы сражались отчаянно: они понимали, что это один из последних рубежей на польской земле. На западном берегу реки спешно возводились укрепления — там были сосредоточены главные силы немцев. Но, чтобы немного выиграть время и продержаться подольше, на другом берегу были оставлены укрепленные объекты.

Перед польской армией стояла двойная задача: во-пер­вых, захватить небольшую железнодорожную станцию, ко­торая будет очень важна для доставки понтонов, необходимых при форсировании реки. А во-вторых, переправиться через Вепш и освободить Люблин — один из круп­нейших городов Польши.

Железнодорожные пути шли вдоль возвышенности, где немцы хорошо укрепились и сосредоточили много артиллерии. С этой высоты они могли контролировать всю окрестность, включая станцию.

Майор Балабанов сказал:

— Чем скорее мы возьмем станцию, тем быстрее переправимся через Вепш и тем меньше укреплений встретим на другом берегу. Наша артиллерия не могла выбить врага с высоты. Придется сделать это с помощью наших танков!

Ответственным за операцию назначили капитана Галивкова. За последние несколько дней в нашем подразделении погибло четыре танка: мой взвод потерял два, и в другом взводе было подбито тоже два. Люди устали от бес­прерывных боев, нервы у всех были на пределе. Но нам сообщили хорошую новость: по данным разведки, у немцев танков не было.

Я был назначен командиром колонны из трех танков. Таким образом, в лесу около высоты было сосредоточено всего семь наших Т-34. Как обычно, перед боем мы с Га­ливковым вышли к краю леса, чтобы осмотреть местность. К нам подошли два офицера из польского пехотного подразделения и подтвердили, что разведчики не обнаружили у немцев танков, но на высоте много пушек и пулеметов. Склон высоты был очень крут, и мы удивились, как им удалось затащить наверх артиллерию. Офицеры объяснили, что противоположный склон более пологий, даже танки без труда могут подняться наверх. Для нас это было чрезвычайно важно: ведь бой на крутом склоне очень опасен для танков — при смещении центра тяжести 35-тонная ма­шина может перевернуться. Дополнительную опасность пред­ставляла отдача после выстрела из пушки танка. А перевернувшись, танк легко мог самовозгореться от собственных топливных баков!

— Предлагаю такой план, — сказал Галивков. — Мой взвод пересекает поле и двигается на высоту. Враг сосредоточится на моих танках, а вы поведете свой взвод вокруг высотки под прикрытием леса и внезапно атакуете противника с тыла!

Операция началась. Пока взвод Галивкова был в поле моего зрения, я видел, как танки на полной скорости мчатся к высоте под огнем немецкой артиллерии. Один танк был подбит почти сразу. Оставшиеся три продвигались к цели, зигзагами уходя от снарядов.

Обогнув высоту, я заметил на склоне клубы пыли. Я решил было, что это немцы спасаются бегством на грузовиках и вездеходах. Но вот пыль осела, и я отчетливо увидел — в нашем направлении идут пять немецких танков.

— Вижу пять немецких танков! — быстро передал я по радио Галивкову. Тот ответил:

— Вперед! Мы поймаем их под перекрестный огонь!

В бою главная задача танкового экипажа — уничтожить танки противника, потому что своей огневой мощью и мобильностью они могут дезорганизовать пехоту. Поэтому в случае обнаружения вражеских танков все действия приостанавливаются, пока те не будут уничтожены.

Опередивший свой взвод танк Галивкова развернулся и начал спускаться с высоты, а два других у подножия прикрывали его огнем. Немецкие танки, не подозревая, что в лесу, совсем рядом, стоим мы, стали обстреливать взвод Галивкова, и попали под наш перекрестный огонь. Через несколько минут три из пяти танков загорелись. Но и фашистам удалось вывести из строя две машины Галивкова.

Когда дым чуть рассеялся, я обнаружил, что один из двух уцелевших немецких танков — огромная «пантера», для которой наш Т-34 слишком несерьезный противник!

Я тут же сообщил плохие новости Галивкову и предложил атаковать немцев, чтобы дать ему возможность спу­ститься.

Но Галивков ответил:

— «Пантеру» беру на себя! — Его танк находился на склоне выше «пантеры», и он, вероятно, намеревался использовать свое позиционное преимущество.

Все еще находясь в укрытии, мой взвод подбил четвертый вражеский танк, и я видел, как пытавшиеся спастись фашисты выбирались наружу и попадали под огонь нашей пехоты.

А между тем танк Галивкова на крутом склоне принял бой с «пантерой». Чудовищный танк постоянно менял по­ложение, но вдруг на месте развернулся на 360 градусов! Я облегченно вздохнул. Это могло означать, что повреждена гусеница или ведущее колесо, таким образом, танк обездвижен. Но когда я снова взглянул туда, то увидел ужасную картину: танк Галивкова, переворачиваясь, летел с го­ры, в огне и клубах дыма!

Хотя у «пантеры» осталась в действии только одна «но­га», танк все еще представлял серьезную опасность из-за своей башни, мощной пушки и пулеметов, которые могли действовать в различных направлениях. Покончив с Галивковым, «пантера» направила огонь против нашего маленького Т-З4.

Мы все еще находились под прикрытием деревьев. Я приказал своему взводу сосредоточить огонь на корпусе «пантеры», в то время как я целился в пушку и башню. Снаряды «пантеры» ложились рядом с нами, и мы продвинулись глубже в лес, чтобы получше укрыться.

Вдруг раздался оглушительный взрыв. Никто из нас не пострадал, но одна гусеница оказалась поврежденной — теперь мы тоже не могли двигаться. Я сообщил об этом двум другим экипажам, добавив, что мы можем продолжать стрельбу. Неожиданно стало трудно дышать. Через вентилятор в башне начал поступать удушливый дым. Мы стали кашлять и задыхаться.

Я открыл люк: вокруг горел лес, все пылало. Водитель не мог вывести танк из огня, так как гусеница была повреждена. Немцы, решив, что с нами покончено, перенесли огонь на два других наших танка, но нам угрожала еще одна опасность: наши собственные топливные баки могли взорваться в любую минуту!

Я приказал экипажу немедленно покинуть танк, но вопрос был в том, как это сделать? Через верхний люк выбраться было невозможно — мы сразу стали бы мишенью для вражеских снайперов. Внизу в танке находился запасной люк, предназначенный для подобных ситуаций, но открыть его мешали корни деревьев.

Оставалось одно: выбираться через узкий и неудобный люк водителя. Мои товарищи стали осторожно протискиваться наружу. Пока они скользили по горячей стали, я снова взглянул в перископ и увидел, что «пантера» все еще ведет огонь по нашим танкам. Я воззвал к Б-гу: «Спа­си нас всех! Сделай так, чтобы мой танк не взрывался еще хоть минуту! И пусть рассеется дым перед моим прицелом, чтобы я смог еще раз выстрелить по “пантере”!»

Мой радист дернул меня за ногу, это означало, что все уже выбрались наружу. Я прицелился и в последний раз нажал на педаль пушки. Определить, попал я или нет, было невозможно — все кругом застилал дым. Выбираясь наружу, я почувствовал легкую боль в шее, как будто меня укусила пчела, но не обратил на это внимания.

Прижимаясь к земле, мы быстро отползли от танка и, добравшись до опушки леса, увидели, что экипаж «панте­ры» выбирается из горящего танка прямо под огнем нашей пехоты, которая с криками «ура!» поднялась на штурм вы­соты. Впереди пехоты мчались два танка из моего взвода!

Только теперь я почувствовал боль в шее и тепло на спине. Дотронулся рукой — кровь! От слабости закружилась голова, но прежде чем потерять сознание, я успел прошептать: «Шма Исраэль…»

…Очнулся я в полевом госпитале, в большой палатке, где было много раненых — и поляков, и русских. Так при­ятно было лежать на кровати после стольких ночей, проведенных на земле или на ящиках со снарядами внутри танка.

«Значит, я ранен», — подумал я. Попытался поднять руки — обе на месте, пошевелил ногами — двигаются, провел руками по телу — порядок. Почему же тогда я в госпитале? Я хотел повернуть голову направо, но не смог, налево — тоже никак. Потрогал шею руками и почувствовал под рукой плотную повязку. Я стал звать сестру.

Появилась молоденькая девушка в белом. Она пощупала мой пульс и улыбнулась:

- Наконец-то вы проснулись! Двое суток подряд спали!

Я хотел спросить, что у меня с шеей, но медсестра не дала мне говорить:

— Не беспокойтесь, рана не тяжелая! Доктор говорит, что вам повезло. Если бы пуля прошла на миллиметр глубже, вам бы грозил паралич или… Так сказал доктор. А сейчас у вас все в порядке. И крови вы потеряли немного, так что через несколько недель будете, как новенький.

Она опять улыбнулась и ушла. Я вспомнил, как, выбираясь из танка, ощутил укус пчелы. Значит, это была пуля, рикошетом ранившая меня в шею.

Поправлялся я быстро, и вскоре мне разрешили ходить по госпиталю. Однажды привезли новую группу раненых, и я смотрел, как сестры перевязывают их. Дневальный подбирал грязную форму и бросал ее в грузовик. И тут меня охватила страшная тревога: а где же моя форма? Где мои тфилин, Танах и календарь, которые всегда были у меня в кармане?

Я бросился к старшему дневальному, чтобы узнать, куда отвозят форму. Он ответил, что это довольно далеко, километра за три, во временной прачечной, где всю форму подвергают санобработке и стирают.

— А можно мне поехать с вами? — спросил я.

— Ни в коем случае! У нас строгое указание от врачей: никто из раненых и больных не должен там находиться. Ведь можно подцепить заразу от грязного белья!

Сердце у меня оборвалось: мои тфилин! Все эти годы я так берег их, постоянно носил с собой, а теперь они пропали!

Около госпиталя я заметил немецкий мотоцикл. Вероятно, он был трофейным и принадлежал какому-нибудь офицеру или врачу. Я никогда не водил мотоцикл, но решил, что если я управлял танком и трактором, то наверняка справлюсь и с мотоциклом. В коляске мотоцикла было несколько бутылок виски и винтовка. Как был, в больничной пижаме, я вскочил в седло и рванул с места. О последствиях я не думал: только бы найти мои тфилин!

Среди поля я заметил столб густого дыма и пара. Это и была полевая прачечная, кипел огромный котел, а вокруг лежали кучи грязной формы. Четыре пожилых санитара бросали форму в кипящую воду. Я подлетел к ним и сказал, что у меня в одном из карманов ручная граната. Они рассмеялись:

— Ты думаешь, мы такие дураки! Перед стиркой мы проверяем все карманы!

Тут я обратил внимание, что польская форма отсортирована в отдельную кучу. Я предложил каждому санитару по бутылке виски, если они помогут найти мои брюки. Они все бросили и начали искать. На каждой связке белья была метка с датой получения, и, поскольку польской формы было мало, мы быстро нашли мои вещи. И я наконец-то получил обратно мои драгоценные тфилин!

Когда я вернулся в госпиталь, меня уже дожидался взбешенный водитель мотоцикла.

— Ты за это ответишь! — заорал он. — Знаешь, чей это мотоцикл! Доктора Кравеца, главного хирурга! Иди за мной!

Доктор Кравец? Услышав еврейское имя, я немного успокоился.

Около палатки стоял маленький домик, служивший операционной, а рядом с ним — небольшое помещение, кабинет доктора Кравеца. Сначала доктор сурово отчитал меня за неосторожность.

— Вы знаете, как наши партизаны добывают мотоциклы? Через дорогу натягивают тонкую проволоку, немцы едут на большой скорости и не замечают ее. Представляете, что происходит дальше? Теперь бандиты из Армии Крайовой проделывают это же с нами. А вы сорвались на полной скорости! Вам повезло, что вы еще живы!

Потом он поинтересовался, куда я ездил и почему украл виски. Я сказал, что у меня в кармане были фотографии моих родителей и я хотел вернуть их во что бы то ни стало.

— Покажите! — потребовал он. В замешательстве я пробормотал, что покажу, когда мы останемся наедине. Доктор приказал солдату и медсестре выйти из кабинета. Тогда я достал мои бесценные тфилин и протянул ему со словами:

— Я не расставался с этим всю войну, они всегда были со мной со дня 6ар-мицвы.

Его глаза наполнились слезами. Он сказал:

— Я тоже, бывало, накладывал тфилин, пока мне не исполнилось восемнадцать лет. Мой отец был портной, любавический хасид. Я бы, наверное, тоже стал портным, но пришла революция, и я стал хирургом. — Он вытер глаза и добавил: — Вы должны были отправляться на фронт через неделю, но я оставляю вас здесь еще недели на три. Они должны закончить войну без вас!