«Иди, сынок!». Глава 7

Оглавление

— Входите, входите! — приветливо встретил меня старый сапожник.

Хотя в этот поздний час он явно никак не мог проснуться, но по всему было видно — признал меня. Впустив гостя, старик первым делом ткнул пальцем в потолок и шепотом предупредил, что наверху живет советский офицер с женой и детьми. Мы прошли на кухню. Шлепая босыми ногами, появилась жена сапожника и принялась греть чайник. Я стал извиняться за столь позднее и внезапное вторжение, но она тут же меня прервала:

— Не стоит! О чем вы говорите? Не каждый день оказывают нам такую честь!

Вкратце я описал гостеприимным старикам свои мытарства последних дней и ту ситуацию, в которой теперь очутился.

— Прежде всего, надо написать отцу, чтоб достал и выслал мне советские документы, — закончил я. — Только тогда можно будет, не боясь, ехать домой.

Сапожник с женой в один голос принялись уверять, что я им нисколько не помешаю. А что касается русских, то старик скажет им, что я приехавший погостить племянник.

— Ну, а как там наша ешива? — этот вопрос с самого начала не давал мне покоя.

Здание русские, конечно, конфисковали и приспособили под обувную фабрику. Когда сапожник рассказывал мне об этом, глаза его увлажнились, а уж про то, что его самого назначили туда мастером-наставником, он сообщил с откровенным возмущением.

— Да пусть у меня руки отсохнут, глаза ослепнут, если я хоть раз переступлю порог этого оскверненного дома!

…Утром жена сапожника отправила моим родителям телеграмму: «Двоюродный брат Хаим очень болен. Сейчас ему лучше. Может принимать гостей». Я был уверен: отец сделает все возможное и невозможное, чтобы достать мне документы. А мама, та, прочитав телеграмму, непременно сразу же бросится в Барановичи. Однако весь мой пыл от предвкушения скорой встречи с матерью вмиг угас после того, как вернувшаяся с почты жена сапожника сказала:

— Так, сегодня у нас пятница, значит, будем надеяться, телеграмму ваши получат в понедельник. Ничего не попишешь, так уж эти советские умеют работать!

Стараясь скоротать время и попутно пополнить свои знания в русском языке, я играл с детьми живущего наверху советского лейтенанта, а с ним самим даже несколько раз сразился в шахматы.

В воскресенье под утро нас разбудили сильные взрывы. Совсем рядом полыхал огромный склад горючего. То и дело грохотали взрывающиеся бочки. Но вот послышался гул самолетов. Кто-то закричал, что это нас бомбят немцы. Мы включили радио, но оно молчало. Люди высыпали на улицу: все были в страшном волнении, и никто не понимал, что же происходит.

С рассветом появилась новая волна самолетов. Они шли строем и очень высоко. Внезапно от самолетов начали отделяться какие-то точечки, которые быстро росли на глазах и превращались в бомбы. Взрывы загремели то тут, то там. Люди лежали, прижавшись всем телом к земле и накрыв голову руками, а советские солдаты — иные спросонья в нижнем белье — бежали кто куда. Ревели дети, истошно визжали женщины. Еще немного, и царящая кругом суматоха перерастет в панику.

В полдень наконец ожило радио. «Внимание! Внимание! — раздался голос московского диктора. — Работают все радиостанции Советского Союза!» Следом выступил Молотов, объявив, что Германия, несмотря на Пакт о ненападении, вероломно, без предупреждения, вторглась на советскую территорию, развязав войну. «Под водительством великого Сталина непобедимая Красная Армия разгромит и отбросит атакующего германского зверя, чтобы поразить его на его же собственной земле! Вместе со Сталиным вперед к победе!» — так закончил свою речь Молотов.

Начался самый длинный день в году — 22 июня.

Бомбардировщики люфтваффе, не встретив почти никакого сопротивления, легко подавили несколько советских зениток и в считанные часы превратили Барановичи в руины.

Днем на своем грузовике примчался за своей семьей лейтенант. Он предложил взять с собой и стариков-хозяев, но те отказались.

— Мы уж лучше дождемся смерти здесь, где прожили всю свою жизнь, — степенно ответил старый сапожник.

Его жена стояла рядом и согласно кивала головой, а глаза у нее были полны слез.

— Если можете, — вдруг попросила она, — возьмите, пожалуйста, нашего племянника. У него-то вся жизнь впереди.

— Конечно, — с готовностью согласился лейтенант, и я без долгих разговоров забрался в кузов.

— Мы через несколько дней вернемся, — на прощание заверил стариков лейтенант. — Вот увидите, Красная Армия быстро отбросит врага!

Мы не проехали и двух кварталов, как путь нам преградил патруль. Дома по обе стороны улицы представляли собой груды развалин. Мне тут же вспомнилась моя разрушенная Ломжа, и я подумал, что под этими обломками покоится немало погибших и погребенных заживо. Военные что-то кричали нам, но машина рванула с места и снова помчалась, объезжая груды битого кирпича и камня.

Мы подъехали прямо к товарному поезду, у которого толпились женщины и дети. Провожавших свои семьи офицеров было мало. Все быстро рассаживались по вагонам. Над толпой стояли крик и плач. Лейтенант наскоро обнял жену и ребятишек, пожал мне руку и подсадил нас в вагон.

— Поезд вывезет вас из города, там будет безопасно! — крикнул он нам, и состав тут же тронулся, резко набирая ход.

Поезд шел быстро, не останавливаясь ни на од ной станции. Лишь когда мелькнула табличка «Столбцы», до меня вдруг наконец дошло, куда мы едем. Нас везли к старой советской границе, в Россию.

Беспредельное чувство одиночества охватило меня. Все мои отчаянные попытки пробраться домой оказались напрасными. Что же теперь? Сколько придется мне пробыть в России? Дни? Недели? А может быть, месяцы и даже годы? Я позабыл в этот миг обо всем — и об окружающих, и о том, что было бы, если б мне все же удалось добраться до родной Ломжи. Меня мучило только одно — как я буду жить совершенно один в чужой стране, которая к тому же кичится своим безбожием, какие новые испытания меня там ожидают? Достанет ли у меня силы духа вынести все, что уготовила судьба?

За время учебы в ешивах я узнал, что жизнь состоит из соблазнов и испытаний и что у всего, что создал Б-г, есть своя цель. Наши мудрецы спрашивают: «Какую цель преследовал Г-сподь, создавая мир?» Ответ таков: «Б-г создал мир для человека, который является венцом и славой Его создания. Б-г, источник добродетели, пожелал всем людям вечного счастья. Однако человек должен заслужить это счастье. Только для этой цели и приходит человек в этот мир, на эту землю испытаний, полную соблазнов и капканов. Пораженный амбициями и стремлениями, которыми поровну управляют душа, разум, а также законы, согласно коим лишь можно жить праведной жизнью, — этот человек знает: в конце его ждет или награда, или наказание. Очень часто выбирать бывает неимоверно трудно. Но что такое человеческая жизнь в сравнении с вечным счастьем?»

«Знай, кто над тобой: всевидящее Око и всеслышащее Ухо; все твои деяния записываются в книгу». «Раби Яаков сказал: “Этот мир как преддверие Грядущего Мира. Готовь себя уже в передней, чтобы ты смог войти в банкетный зал”». Только сейчас, в этом поезде, впервые всем сердцем прочувствовал я эти слова из трактата Авот.

Как я сейчас жалел, что покинул Расейняй! Если б я все же остался с родной ешивой, мне бы во сто крат легче было встретить грядущие испытания. Человек не может один, на него сильно влияют — во благо или нет — те, кто его окружает. Русские же, с которыми мне уже не раз довелось близко столкнуться, живут в мире, прямо противоположном тому, в каком я вырос и был воспитан.

На память мне пришли слова одной из лекций, которую я слушал в ешиве: «Того, кто желает достичь духовных высот Моше, ожидает удача, но тот, кто захочет превзойти самого себя, обречен на гибель». Поскольку на пути к испытаниям я теперь оказался в совершенном одиночестве, Святой Создатель наверняка считал, что это в пределах моих возможностей. И я тут же поклялся сделать все, чтобы жить, как меня учили, и, если только мне суждено когда-нибудь вернуться домой, я смогу предстать перед отцом и мамой, а самое главное — перед Б-гом, с чистым сердцем.

…Поезд остановился на каком-то полустанке. Паровозные котлы залили водой из высокой водокачки, что стояла рядом с путями, и мы поехали дальше. Как оказалось, до Минска было уже рукой подать.

На вокзале белорусской столицы нам дали хлеба и кипятку. Я хотел сойти и пересесть на поезд, идущий обратно, в сторону Ломжи, но выходить из вагонов никому не разрешили. Часовые, оцепившие наш состав, были немногословны:

— Еще не хватало, чтобы Минск заполонили беженцы! Тут и без вас забот полно.

Одна женщина доказывала, что она жена капитана и дом их как раз здесь, в Минске. Но ни ей, ни ее детям не позволили даже спуститься на землю.

Между тем город был весь в огне. Грохотали пушки, зенитки с неистовством стреляли по висящим над головами немецким бомбардировщикам. Но вот наконец появились советские самолеты, и завязался воздушный бой. Несколько немецких самолетов загорелись и рухнули на землю.

Впервые увидел я, что нацистская армия встречает достойное сопротивление. Нет, Россия — это им не Чехословакия и не Польша!

Мы простояли в Минске довольно долго, дожидаясь, когда к нашему эшелону прицепят еще несколько вагонов с эвакуированными. Лишь к ночи двинулись в дальнейший путь и до утра ехали, нигде больше не задерживаясь.

На рассвете мы прибыли в Смоленск. Здесь нам снова выдали хлеб и кипяток, и снова у нас над головами раздался гул немецких бомбардировщиков. Где-то неподалеку грохотали разрывы. Какая же сила у гитлеровцев! Война длится меньше двух дней, а сколько русских городов уже разрушено, и не только приграничных, но даже Минск, Смоленск!

На сей раз нам удалось незаметно выскочить из вагона. Решив во что бы то ни стало сесть на любой другой поезд, идущий в обратном направлении, я нашел на вокзале укромное местечко и принялся ждать. Мимо меня сновали толпы людей — оборванные, грязные, чуть не в лохмотьях. Я в своем костюме выглядел тут, как белая ворона. Любой ребенок мог без труда признать во мне иностранца, а значит — по советским понятиям — и капиталиста.

Я сидел и в сотый раз размышлял, получили уже родители мою телеграмму или нет, как вдруг двое мужчин схватили меня за руки.

— А ну-ка, пошли с нами! — гаркнул один из них.

Крепко держа меня с обеих сторон, они вышли на вокзальную площадь, пересекли ее и направились в большое здание. «Народный комиссариат внутренних дел. Гор. Смоленск», — успел прочитать я вывеску у дверей. Меня провели к какому-то капитану, и тот с ходу потребовал у меня документы. Я вручил ему единственное, что у меня было, — свидетельство о рождении. Капитан наскоро его просмотрел и вдруг стал орать:

— И это все?! А где паспорт? Где фотография?

Путаясь в русских словах, которые помимо моего желания мешались у меня с польскими, я стал объяснять, что гостил у родственников в Барановичах, когда в воскресенье рано утром немцы начали бомбить город. В спешке я надел, что попало под руку, и это оказался выходной костюм. Ведь мне даже в голову не могло прийти, что я поеду в глубь России. Советский офицер отвез меня на станцию вместе со своей женой и детьми. Мы думали, нас только вывезут из города в более безопасное место, но поезд доехал аж до самого Смоленска. Утром в воскресенье в Барановичах царила такая неразбериха, что я не подумал о паспорте. Вот ведь и жена советского офицера не взяла с собой никаких документов. Это еще мне повезло, что в кармане выходного костюма оказалось свидетельство о рождении.

— А зачем ты сошел у нас в Смоленске? — перебил меня капитан. — Ведь вам было запрещено покидать вагоны!

Тут уж я мог дать совершенно честный ответ: чтобы с первым же поездом вернуться обратно.

— Я уверен, что не пройдет и нескольких дней, как доблестная Красная Армия отбросит врага до самого Берлина. — Я умолк, но, спохватившись, тут же прибавил: — Под руководством великого Сталина.

Я надеялся, что слова про доблестную Красную Армию и особенно про великого Сталина послужат мне лучше всякого паспорта. Но капитан вдруг наклонился вперед и буквально прошипел:

— Признайся: ты — шпион! Ну?! С каким заданием тебя забросили в Смоленск? С кем ты здесь должен встретиться?

Тут я занервничал. Отступив на шаг назад и дрожа как осиновый лист, я взмолился:

— Товарищ капитан! Я — еврей! Как я могу шпионить против собственного народа? Ведь вы наверняка знаете, как немцы обходятся с евреями.

Он снова подошел ко мне вплотную, и я почувствовал его горячее, возбужденное дыхание. Но на этот раз он уже не шипел, а снова орал:

— Ты что, за идиота меня держишь?! Да чем ты докажешь, что ты не немец? Этой вшивой бумажкой?! — И он помахал у меня перед носом моим свидетельством. — Какой ты еврей? Волосы у тебя светлые, кожа белая. Давай, признавайся быстрей, тебе же лучше будет. Уж будь спокоен, я из тебя все вытрясу! Ну, так какое у тебя задание? С кем назначена в Смоленске встреча?

У меня окончательно душа ушла в пятки. И до войны-то об НКВД повсюду шла дурная слава: кто не знал, как в этих стенах мучают и убивают подозреваемых? А теперь, в военное время, и тем более не станут чикаться.

— Товарищ капитан! Поймите: если б я и вправду был шпионом, разве бы я вырядился так, чтобы привлекать внимание окружающих? Отчего вы не сведете меня с другим евреем? Вы тогда сразу же убедитесь, что я не вру.

Трудно сказать почему, но этот довод неожиданно сработал. Молча вернув мне свидетельство о рождении, капитан приказал стоявшему рядом милиционеру отвести меня обратно на вокзал и с ближайшим же эшелоном отправить на восток.

— Куда, на восток? — удивился я, решив, что капитан попросту оговорился.

— Да-да, на восток!

Милиционер шагнул ко мне и приказал пошевеливаться.

— Ты находишься в Советском Союзе, — кинул напоследок капитан. — У нас такие вопросы самостоятельно не решают. Тем более сейчас, в военное время. Есть приказ — выполняй. И не вздумай перечить, иначе нарвешься на такие неприятности, что костей не соберешь. Понял?

Я поспешил заверить, что все понял. Тогда капитан без дальнейших разговоров протянул мне буханку хлеба, и вдвоем с милиционером мы отправились на вокзал.

Мой провожатый засунул меня в первый же состав, который, как потом выяснилось, шел на Москву. Однако до столицы мы так и не доехали. Нас остановили на какой-то подмосковной станции и, снова не разрешив выходить, повернули в Куйбышев.

Спустя еще сутки поздним вечером мы в конце концов прибыли на куйбышевский вокзал. Целая колонна грузовиков приняла пассажиров и отвезла на волжский причал, где нас ожидала большая баржа.

Я отыскал на переполненной женщинами и детьми палубе место и уселся на голые доски в скорбном одиночестве. От реки веяло ночной прохладой. Кто бы мог еще несколько дней назад предположить, что я окажусь в самой глубине России? Какой-то старик с седой благообразной бородой учтиво попросил разрешения расположиться рядом.

— Конечно, пожалуйста, — я подвинулся, освобождая место.

— Профессор Константин Иванович Романов, — отрекомендовался старик и тут же заметил: — А вы, судя по одежде, прибыли с запада. Что ж, добро пожаловать в Россию! — Мне показалось, что сказано это было не без сарказма. — Да вы дрожите! Возьмите-ка мое пальто.

Я поблагодарил, но отказался.

Мой сосед был весьма словоохотлив. Буквально через несколько минут я уже знал, что он филолог и свободно говорит по-французски, немецки и польски. Последнее обстоятельство было как нельзя кстати, так как русский мне пока давался с превеликим трудом. А когда выяснилось, что профессор до недавнего времени преподавал в Вильнюсском университете и в былые годы бывал к тому же во Франции и Германии, мы с увлечением заговорили о Вильно, Литве, Польше и вообще западной жизни. Для молодого поколения русских Запад в те дни оставался тайной за семью печатями, поэтому не удивительно, что старик так со мной разоткровенничался.

— С нашими молодыми людьми говорить о загранице не только бессмысленно, но и опасно. — Старик, усмехнувшись, подмигнул. — Может, вы слышали анекдот про то, как советский человек говорит своему отражению в зеркале: «А ведь один из нас стукач!»

Сам профессор вряд ли относился к людям этой профессии. И тем не менее, спрашивая его мнение о начавшейся войне, я на всякий случай подстраховался, добавив, что уверен — непобедимая Красная Армия под руководством великого Сталина собьет спесь с немцев. Мне почудилось, мой собеседник улыбнулся. Некоторое время он молчал, глядя куда-то в темноту, а затем снова повернулся ко мне:

— Когда в восемьсот двенадцатом году французы вошли в Москву и туда же прибыл сам Наполеон, город уже догорал. Его сожгли мои же соотечественники. Это была тактика выжженной земли, которую проводил фельдмаршал Кутузов: враг должен был оставаться один на один с русскими морозами. И вот Наполеон, проезжая по мертвой Москве, вдруг увидел из окна кареты какого-то русского солдата. Замерзший, голодный, тот пытался разгрызть заледеневшую краюху хлеба. Но она не поддавалась. Он попробовал раздробить ее камнем — опять безрезультатно. И тогда солдат, простите, помочился на свой хлеб и наконец его съел. Наполеон повернулся к своему адъютанту и сказал: «Мы обречены. Ни один француз на такое не способен». …Это очень мудрая история. Выносливость, неприхотливость русских воинов помогла победить Наполеона, она же поможет разбить и Гитлера.

Мы помолчали. Профессор огляделся и, убедившись, что никто нас не слушает, прошептал мне в самое ухо:

— Если б только они перестали трубить о социалистическом отечестве!.. Вместо этого достаточно сказать: «Родина-мать в опасности!» — и народные чувства всколыхнутся с такой силой, что никакие гитлеровские полчища не устоят. Любовь русских к Родине — наша главная сила.

Старик нашел во мне благодарного слушателя, и в нем незамедлительно пробудился профессиональный лектор.

— А хотите, я покажу вам сердце нашей матери России? — спросил он. — Вы даже сможете услышать, как оно бьется. Вы никогда не слышали песню о Стеньке Разине и о Волге?

— Нет.

Старик разгладил длинные усы и стал рассказывать:

— Разин был донским казаком, жившим в ХVII веке. Он поднял восстание против царя и помещиков. Это восстание разрослось в настоящую войну, и царю пришлось за голову Стеньки назначить огромную цену. Однажды Разин со своими товарищами плыл на челнах по Волге. Но его больше занимали не общество друзей и не вино, которое они пили, а персидская княжна, захваченная в плен в одном из сражений. Сподвижники атамана не на шутку приревновали его к чужеземной красавице. И тогда Стенька схватил княжну и бросил ее в волны реки. Крик, плач, мольбы о пощаде — ничего ей не помогло. Она утонула. А в народе об этом родилась песня:

«Волга, Волга, мать родная.

Волга, русская река.

Не видала ль ты подарка

От донского казака?»

— Это была не просто песня, — продолжал профессор, с чувством пропев один куплет. — Это символ жертвенности, которая живет в душе каждого русского человека. Не верите? Тогда смотрите!..

И он снова запел, но уже громко, теплым баритоном. К концу первого же куплета к певцу присоединились еще несколько голосов. И вот уже целый хор зазвучал над рекой. В руках какого-то солдата появилась гармонь, а у старого крестьянина — балалайка.

В пении этом было столько души, что у меня мурашки побежали по спине и слезы выступили на глазах. Было такое ощущение, будто не только все пассажиры нашей баржи, но даже сама природа эхом вторит пению. И легкие волны, ударявшие в борт, казались аплодисментами этому хору. Впервые почувствовал я душу русского народа, веками угнетаемого, нищего, полуголодного, но имеющего свою гордость. Да, именно в тот момент я понял, что этот народ невозможно покорить.

Песня закончилась, и над рекой снова все стихло. А мне вспомнился еще один пример из русской истории. В 1825 году царь Николай I издал указ о призыве на двадцатипятилетнюю военную службу еврейских юношей. Это была одна из многочисленных в истории России попыток ассимилировать евреев. Еврейских юношей вылавливали по всем местечкам необъятной империи и тысячами забривали в солдаты, где их ждали православные священники со своей христианской верой. Так появились в России кантонисты, еврейские рекруты. Никто не знает, сколько же еврейских юношей навсегда лишились тогда права принадлежать своему народу, иметь семью и воспитывать детей в еврейской вере. Но один случай все же остался в истории. Именно в том 1825 году и именно здесь, на Волге, более тысячи евреев-рекрутов были выстроены на берегу для крещения. Но едва священник дошел до того места в литургии, когда надо было окунуться в волжскую воду, эту огромную купель, как юные евреи шагнули в реку и с возгласом: «Лучше смерть, чем предательство!», распевая: «Слушай, Израиль: Г-сподь — наш Б-г, Г-сподь один!», под ругань и крики командиров, — все до единого навсегда скрылись под водой.

«Готов ли я на такое?» — спрашивал я себя. И честно отвечал: «Не знаю». Вот мои родители, те — да, способны были бы пожертвовать жизнью ради веры. Ведь они добровольно лишились меня именно ради Всевышнего, а для любящих родителей дети дороже собственной жизни. А мои братья, друзья по ешиве — каких жертв потребует судьба от них?

Я так углубился в свои мысли, что не сразу заметил исчезновение профессора. Оглянувшись, я увидел его стоящим у борта.

Я поднялся и подошел к нему. Он плакал. Я встал рядом, склонившись над водой, и у меня тоже потекли слезы. Одиночество, тоска по дому, рвущая душу русская песня, тысячи юношеских лиц, которые, казалось мне, смотрят на меня из темной реки, — все это так сдавило мне грудь, что слезы хлынули сами собой.

Вдруг впереди на высоком берегу загорелись огни. Через несколько минут уже можно было различить сторожевые вышки, а затем и часовых, бараки, столбы, соединенные колючей проволокой. Эту столь распространенную примету сталинской действительности я увидел первый раз и потому без всякой задней мысли спросил профессора, не воинская ли это часть. Старик ничего не ответил, только отвернулся. Спустя некоторое время он обнял меня за плечи и, борясь со слезами, произнес:

— Я боялся, что вы спросите меня об этом. Мне очень не хотелось, чтобы вы начинали знакомство с моим отечеством с этого позора. Мне хотелось, чтобы вы увидели сперва только хорошее — красоту нашего народа, наши корни и нашу силу.

В первый момент я даже не понял, о чем это он.

— Я бы никогда не заговорил об этом с посторонним, — тяжко вздохнул старик, — но я знаю, вам можно довериться. Я видел, как вы плакали: только глубоко порядочному человеку, чье сердце умеет сострадать, дарована способность облегчить свою душу слезами. Так вот: в Советском Союзе есть три касты людей…

— Простите, — невольно прервал я профессора, — но ведь в СССР бесклассовое общество.

Старик грустно улыбнулся:

— Я сказал: «касты», а не «классы». Итак, первая — бывшие, вторая — нынешние и третья — завтрашние. То, что вы, мой молодой друг, приняли за армейский лагерь, на самом деле лагерь тюремный. И, к нашему стыду, таких лагерей по России великое множество. Что может быть страшней тюрьмы? А между тем — вы не поверите — у нас считается почти позором, если тебя не посадят в один из лагерей или сейчас, или чуть позже. Цвет нации или уже побывал там, или сидит, или скоро сядет. Вот они и есть бывшие, нынешние и завтрашние. Но вы, юноша, иностранец, старайтесь не попасть ни в одну из трех каст. Держитесь от всего в стороне, и пусть вас минует чаша сия. …Я понятно все объяснил, мой мальчик?

Я кивнул. Мощные прожектора били с холма. Возможно, они предназначались для того, чтобы во время воздушных боев наводить на цель зенитки. Но здесь они нацеливались в бараки с заключенными, и установленные на вышках пулеметы следили за тем, куда светили эти яркие немигающие снопы света.

— Профессор, а к какой из трех каст принадлежите вы сами?

Он ответил мгновенно, не колеблясь:

— К первой! И горжусь этим.

Старик произнес это с таким горьким чувством, что я вмиг понял, насколько больно задел его, и решил больше не задавать подобных вопросов. Однако он сам продолжил эту тему:

— Особенно опасно быть преподавателем, педагогом: одно неверное слово, даже один взгляд могут обернуться бедой. А если к тому же тебе надо отвечать на вопросы твоих учеников… Меня арестовали, ибо я позволил себе сказать то, что по мнению власть предержащих контрреволюционно.

И он поведал мне, как после его ареста, не перенеся такого удара, скончалась от сердечного приступа жена, как сын, поклявшийся добиться освобождения отца, зашел в своей борьбе слишком далеко, тоже сказал где-то лишнее, тоже был арестован и до сих пор находится в заключении.

— Кто знает, может быть, мой сын именно в этом лагере на берегу Волги!.. — Старик глубоко вздохнул. — Как-нибудь я расскажу о жизни в исправительных лагерях, хотите?

— Хочу. Но почему вы называете их исправительными?

— Так ведь каждому известно, что воспитательный дом не воспитывает, трудовая колония не приучает к труду, вот они и выдумали этот новый эвфемизм. Тем более что исправительные лагеря действительно исправляют. Правда, на свой манер: порядочных людей они превращают в воров, обманщиков и убийц, потому что только преступники могут выжить в таких условиях. Недаром в народе говорят: «Кто не был, тот будет, а кто был — не забудет».

…Уже почти рассвело, когда мы высадились на небольшой причал. На берегу нас разбили на отдельные группы, профессор попал в одну, я — в другую. Прощание наше было коротким и грустным. Всех наскоро рассадили в грузовики и повезли кого куда. По колхозам, как нам сказали.

Разбитая тряская дорога казалась нескончаемой. Но в маленьком городишке под названием Буинск пришел конец и ей. Мне сообщили, что я направляюсь в колхоз «Сталино».

Продолжение

Издательство Швут Ами. Публикуется с разрешения издателя