«Иди, сынок». Глава 3

Оглавление

Весь следующий день я старался не думать о том, что меня ожидает. Единственной моей поддержкой была субботняя молитва: «Наш Б-г и Б-г наших отцов! Да будет угоден Тебе наш субботний покой…» Но после Авдалы, для исполнения которой, вместо толстой крученой свечи, у нас оставались только две тонкие спички, — наступила неотвратимая близость отъезда.

В ту ночь я не сомкнул глаз, все время ожидая, что сейчас что-то произойдет и родители переменят свое решение. Но ничего не произошло. Вечером мама перемыла наши жалкие тарелки и принялась подметать пол, а отец долго сидел на шаткой скамейке, так ни разу и не оторвавшись от своего карманного издания Торы. Не выдержав, я отправился в свой угол, прошептав «Шма» и попытался устроиться на ночь. Кроватей у нас в лачуге было меньше, чем людей, и спать мне приходилось прямо на земляном полу.

Странное чувство испытал я в ту ночь! Я прижимался к этой земле, будто прощаясь и с ней, и с любимым городом, и с собственным детством.

В темноте ночи перед моими глазами возник белый талит, и я вмиг узнал его: это был тот самый талит, которым отец — в точном соответствии с ортодоксальной традицией — обернул меня, когда мне исполнилось три года, и в котором впервые повел меня в школу. Обычай накидывать на ребенка молитвенное покрывало символизирует горячую просьбу к Б-гу защитить дитя от зла и враждебных влияний, наделить способностями к успешной учебе, короче говоря — дать ребенку возможность вырасти достойным Б-га и своего народа. Отец всегда свято верил, что учить детей надо начинать как можно раньше, а потому, когда я первый раз переступил порог хедера, то уже умел читать. Школу я окончил, будучи на два года младше всех одноклассников. В 14 лет я уже стал учеником ешивы в Барановичах, которую возглавлял раби Эльхонон Вассерман.

Конечно, в Ломже тоже была своя ешива, но меня отослали за триста километров от родного дома, посколь ку отец полагал, что «ребенок не сможет нормально учиться, держась за материну юбку». В Барановичах я стал преданным талмидом раби Эльхонона Вассермана, который, как священная гора, возвышался над своими учениками. Говорил он очень мало, но влияние на нас имел необычайно сильное. Во время шиура, тщательно подготовленной лекции по Талмуду, раби обычно делал несколько замечаний, которые на первый взгляд являлись отступлением от темы, но когда потом мы начинали разбирать эти замечания, они поражали нас точностью и глубиной. Чтение других лекций раби Вассерман предоставлял машгиаху — раби Исроэлю Яакову Любчинскому. Делал он это не случайно: когда говорил раби Любчинский, все слушали его, затаив дыхание, и даже сам раби Вассерман, бывало, тихонько входил в аудиторию через заднюю дверь и садился рядом с нами на заднюю скамью.

Я проучился в Барановичах уже два года и в очередной раз приехал домой погостить. Помниться, то были дни Песаха. В первый же вечер отец заявил, что у него для меня есть необычный подарок. По традиции он всегда дарил что-нибудь детям после Седера. И в тот раз, как обычно, вручил братьям по игрушке. Но когда дошел черед до меня, отец, переглянувшись с мамой, вдруг произнес:

— Хаим, тебя приняли в ешиву Каминец! — И столько радости, гордости за своего первенца было в том, как он это сказал.

Ешива Каминец имела всемирную известность. Уровень обучения там был чрезвычайно высок. Вне всякого сомнения, меня, семнадцатилетнего мальчишку, приняли туда только благодаря тому, что глава ешивы раби Реувен Грозовский некогда был школьным товарищем отца.

В ешиве Каминец мне открылся новый мир. Я стал учиться у прекрасных педагогов. Достаточно назвать только двоих: реба Баруха Бера Лейбовича — в прошлом ученика великого раби Хаима Соловейчи ка из Брест-Литовска (Бриска); всепоглощающая любовь к Торе присутствовала у него, казалось, в каждой мысли, слове, движении; и реба Реувена Грозовского — зятя раби Лейбовича, который добровольно принял на себя заботу обо всей ешиве, но все же находил свободное время, чтобы побеседовать с учениками на темы Торы.

Мне нравилась сама атмосфера интенсивных занятий по изучению Торы. Одни из моих новых соучеников жили по соседству, другие приехали издалека, но все они были единым целым, и я стал частицей этого единства.

И вот теперь мне надо было уйти из моего привычного мира, одному, в неизвестность.

Мои рабейим, мои дорогие родители, ставшие мне после гибели Носсона еще дороже, мои младшие братья!.. Как же я покину вас всех? Я был слишком молод и слаб, чтобы в одиночку справиться с таким ударом. А кроме того, меня подспудно грызло чувство вины — кто знает, а если, уйдя сейчас, я и вправду обездолю своих близких, причем именно тогда, когда они во мне нуждаются? Разве я, как старший после отца мужчина в семье, не отвечаю за братьев, за мать?

Ночь, последняя ночь в отчем доме, между тем неумолимо клонилась к рассвету. Холодный ветер своим завыванием только усиливал мои муки. Неужели уже завтра покину я всех, кого так люблю и кто мне так дорог? Увижу ли я их когда-нибудь снова?..

Тут я не мог сдержаться и заплакал.

Лишь под утро я забылся сном, а когда проснулся, было уже около полудня.

Отец сказал, что со мной через границу пойдут еще двое ребят — мой друг Зелиг, сын булочника, и двоюродный брат Хаим, который тоже был учеником ешивы, уже перебравшейся в Вильно. В целях конспирации в наш план было посвящено всего несколько человек. И уж, конечно, ничего о нем не говорилось детям. Обоим моим братьям сказали, что я еду к бабушке с дедушкой, которые жили недалеко от Щецина. Мы попрощались с братьями, будто расстаемся совсем ненадолго, и они тут же убежали играть на улицу. Мама стояла, прислонясь к стене, не в силах унять слезы. Я обнял ее, поцеловал руку. Еще немного, и у меня самого перехватит дыхание от рыданий.

— Вильно не так далеко, но оттуда ты сможешь перебраться в Эрец Исроэль или даже в Америку, — всхлипнула мама.

Затем она собралась с силами и еще раз твердым голосом повторила свое напутствие:

— Иди, сынок! Иди! И да поможет тебе Б-г!

Мама положила мне руку на голову и зашептала молитву, благословляя перед дорогой. На прощанье она подала мне узелок с едой и тут же отвернулась, склонившись над Теилим.

Я шагал по булыжной мостовой нашей улицы и неотступно чувствовал на спине мамин взгляд. Но ни разу не позволил я себе оглянуться.

До станции меня провожал только отец. По дороге он в который раз повторил, что куда бы я ни попал, прежде всего надо связаться с местным раввином, потому что многие из них тоже учились в Слободке, отцовской альма матер, и наша фамилия может оказаться им знакомой. Достаточно будет сказать, что я сын Шапиро, и обо мне позаботятся.

— Главный раввин Литовской армии полковник Самуил Шниг — мой близкий друг, — наставлял отец. — Учась в ешиве, мы жили с ним в одной комнате. Поэтому, как только доберешься до Литвы, сразу же постарайся с ним встретиться.

Напоследок он дал мне записку с адресом еще одного своего товарища, который жил в Лиде, неподалеку от литовской границы. Этот человек, по словам отца, вероятно, сумеет помочь мне пересечь границу.

Зелиг и Хаим уже ждали на станции. Едва заметно для посторонних мы кивнули друг другу. Отец подошел к кассе и купил мне билет до Лиды. Когда подали поезд, мы с отцом, чтобы не привлекать внимания милиции и вездесущих сексотов, ограничились рукопожатием. И все-таки в последний момент, понимая, что поступаю неосторожно, я наклонился и поцеловал отца в щеку. Поезд тронулся, набрал ход, а я еще долго глядел в окно на удаляющийся город. Увижу ли я когда-нибудь Ломжу снова?..

Все трое — Зелиг, Хаим и я — добрались до Лиды без приключений и сразу отправились по адресу, который дал мне отец. Но старый отцовский товарищ, едва услышав о наших намерениях, наотрез отказался нам помогать. Он с ходу заявил:

— У меня маленькие дети, и я не собираюсь из-за вас загреметь в Сибирь, оставив их сиротами.

Мы стали его умолять, чтобы он по крайней мере свел нас с кем-то, кто поможет нам перейти границу, клятвенно при этом заверяя, что даже под дулом пистолета не выдадим его имя. С превеликим трудом, в конце концов, нам все же удалось растопить это каменное сердце. И мы услышали следующее: есть два маленьких городка — Эйшишкес и Радунь, они расположены совсем близко друг к другу, и до войны оба находились на польской территории, но сейчас новая граница прошла как раз между ними: так вот в Радуни, по эту сторону, живет человек, который перевел в Литву уже немало людей.

— Однако в саму Радунь ни в коем случае не ходите, — предупредил нас отцовский друг. — Русские бросили все силы, чтобы прекратить побеги в Литву. Радунь кишмя кишит солдатами, пограничниками и сексотами. Городок маленький, незнакомцев быстро вычислят и арестуют.

Но что же тогда делать?

И тут выяснилось, что есть еще один вариант. На окраине Радуни стоит ферма, где живет крестьянин, который, вполне вероятно, возьмется перевести нас в Литву. За деньги, разумеется.

До фермы мы добрались к вечеру. Она представляла собой бревенчатую избу с соломенной крышей и захламленным двором. Грязь везде стояла ужасающая, и навозом несло отсюда за три версты. Наш крестьянин оказался жалкого вида молодым парнем, который к тому же был болен. Укрывшись затертой овчиной, он лежал на служивших ему постелью не скольких досках, поверх которых была брошена охапка соломы, и смотрел на нас весьма подозрительно.

Назвав того, кто нас к нему прислал, мы выложили свою просьбу. Сперва наше заявление не вызвало у больного ни малейшего интереса, но стоило нам показать деньги, как ему вмиг полегчало.

— А сколько заплатите? — оживившись, поинтересовался больной.

— По сотне за каждого, — пообещали мы.

Этого, видимо, оказалось более чем достаточно, потому что парень, не став торговаться, тут же предложил послать за братом, который и переведет нас через границу.

Пока мы с беспокойством ожидали, владелец этого жалкого хозяйства принялся рассказывать о своих бедах.

— Сам-то я белорус, — говорил он. — Вот польское правительство несколько лет назад и отобрало у меня ферму. Выдумали, будто я не платил налоги. Все мое добро досталось одному поляку, а я очутился у разбитого корыта. Ну, бился-бился, каждый злотый экономил и совсем недавно выкупил гектар своей собственной землицы. А теперь, после всего, — закончил он, горестно тряхнув головой, — сижу и жду, когда русские у меня снова все отберут и к тому же загонят в колхоз.

Он закашлялся и отвернулся к стене.

Брат появился, когда уже совсем стемнело. Это был высокий здоровенный крестьянин, сыпавший ругательствами по любому поводу. Особенно он поносил русских с их «треклятыми колхозами». В нашу сторону он глядел со злобой и недоверием. Но упоминание о деньгах сделало свое дело.

Перво-наперво наш проводник отвез нас на повозке до своего дома и потребовал плату вперед.

— А вдруг эти чертовы русские нас поймают. Пусть уж лучше жена спрячет денежки. Так надежней, — объяснил он.

Мы отдали триста рублей и снова стали ждать, потому что, по словам крестьянина, отправляться можно только после того, как наряд пограничников обойдет свою территорию.

*

Лишь глубокой ночью мы тронулись в путь. Вокруг было черным-черно: не светила ни луна, ни звезды. С одной стороны, это было хорошо, но с другой — мешало идти за нашим провожатым след в след по глубокому снегу. Один раз я ступил чуть правей и сразу провалился под лед, очутившись по колено в ледяной воде. Я сдавленно вскрикнул от неожиданности. Меня тут же вытащили, и мы двинулись дальше. Ноги у меня окоченели, но сам я был мокрый как мышь: наш высоченный проводник делал один шаг, тогда как мне надо было сделать два, поэтому я скорей не шел, а делал огромные прыжки. От страха быть пойманными или застреленными все наши чувства были напряжены до предела.

Внезапно в темноте послышались шаги. Мы упали куда-то в кусты и затаили дыхание.

— Патруль? — спросил один из нас, когда все стихло.

— Да нет, скорей всего, такие же путешественники, как и вы, — откликнулся проводник. — Вставайте, пошли дальше!

Мы брели еще довольно долго, прежде чем вышли к замерзшему ручью. — Вот вам граница, — прошептал проводник, потом, указав на мерцающие вдалеке огоньки, прибавил: — А там Эйшишкес. Идите через ручей и попадете в эту чертову Литву. А мне пора возвращаться, пока русская сволота меня здесь не словила.

И тут он исчез. Несколько секунд мы еще слышали скрип снега под его сапогами, но затем воцарилась мертвая тишина, и мы остались один на один с границей.

Лед прогибался у нас под ногами, но не проламывался. Достигнув противоположного берега, мы устремились напрямик, навстречу огням, и очень скоро вышли на дорогу. Идти стало намного легче. Но вдруг из-за поворота вынырнули горящие фары идущей навстречу машины. Мы прыгнули в канаву и зарылись в снег. Когда все вокруг окутала тьма, мы вскочили на ноги и все трое в один голос зашептали:

— А ведь это уже нерусские грузовики! Чего русским грузовикам делать в Литве?

И с этими словами мы отправились дальше. Но не прошли и сотни метров, как из темноты кто-то крикнул по-русски:

— Стой! Кто идет?

Мы остолбенели. Литовские пограничники и — по-русски?!

В считанные минуты нас окружили советские солдаты и, уперев винтовки штыками нам в спину, отвели к себе в караулку. Там нам приказали раздеться догола и тщательно осмотрели каждую складку в одежде. Ничего не найдя, разрешили одеться. Затем стали допрашивать поодиночке. Но мы были хорошо подготовлены и рассказывали одно и то же: живем в Вильно, навещали родственников в Брест-Литовске, то есть в Польше, а потом началась война, и мы теперь пытаемся вернуться домой, к себе в Литву. Главный козырь нашей легенды заключался в том, что советские вряд ли будут проверять, есть ли у нас родители в чужом для них государстве.

После допросов офицер приказал посадить нас под замок. И мы отправились под конвоем в соседнее строение, которое еще не так давно, видимо, было частью фермерской усадьбы, а отныне превратилось в тюрьму. В углу нашей камеры прямо на голом полу кто-то громко храпел. Мы растянулись рядом и, вконец обессиленные, моментально провалились в сон.

Поутру нас разбудил русский солдат, принесший каждому немного хлеба и по кружке воды. За завтраком мы разговорились с соседом по камере, который, кстати, проявил к нам неподдельный интерес. Да и мы старались разузнать о нем как можно больше. Он забросал нас вопросами, мы добросовестно ему соврали. Потом мы обменялись теми же любезностями, но в обратном порядке. Выяснилось, что перед нами человек, учившийся в университетах Варшавы, Берлина, Парижа, Лондона и Берна. Возможно, что-то из этого и было правдой, во всяком случае, нам был продемонстрирован польский паспорт, в котором стояли английская, немецкая, французская и швейцарская визы, а сам владелец сего редкого документа даже произнес две-три фразы на всех этих языках.

Прошло несколько часов. Разговор в камере то увядал, то начинался вновь. Время от времени кто-нибудь подходил к окну и подолгу смотрел, что происходит на воле. Каждый из нас был во власти своих дум.

Но вот к окну подошел наш новый знакомый.

— Послушайте-ка, ребята! — вдруг воскликнул он. — Часовой повернул за угол! Все, что от нас требуется, так это открыть окно и дать деру. Через минуту мы будем уже вон в том лесу, а уж там-то большевикам нас не достать.

В России слово «большевик» было в чести, но среди поляков оно всегда употреблялось как оскорбление, и никто никогда не произносил его в открытую, потому что за одно это слово с таким подтекстом можно было схлопотать десять лет в Сибири. Мы сразу догадались: шпион переиграл!

— Нет-нет, спасибо, — поспешил ответить я. — Нам нечего бояться, так зачем же убегать? Мы несовершеннолетние, да и большевики относятся к нам хорошо. Нам жаловаться не на что. — Зелиг и Хаим мне поддакнули.

Когда днем всех четверых нас повели под конвоем в Радунь, до которой оказалось около пяти миль, и между советскими солдатами и нашим «полиглотом» завязался разговор, мы не могли не обратить внимание, что для иностранца он слишком хорошо говорит по-русски.

В Радуни нас снова допросили, и мы повторили свой рассказ, но уже несколько иными словами, чтобы он не выглядел заученно. К нашей радости допрашивающий нас капитан вдруг стал орать:

— Марш отсюда, сопляки! И чтоб больше не попадаться мне на глаза!

Тут уж мы так расхрабрились от полученной свободы, что принялись умолять капитана, чтобы он сам переправил нас через границу:

— Товарищ капитан, нам нужно домой в Литву! Ну, пожалуйста, пропустите нас на ту сторону!

Однако все наши мольбы были тщетны.

— Если вы предпочитаете фашистский, капиталистический режим нашему свободному социалистическому Советскому Союзу, — прорычал он, — тогда идите! Но я вам гарантирую: кто-нибудь вас обязательно пристрелит — если не мои ребята, то уж литовские пограничники наверняка.

Мы догадались, что хватит искушать судьбу, и с благодарностями выскочили на улицу. Теперь надо было решать, что делать дальше. В конце концов остановились на том, чтобы вернуться на ферму к тому парню и рассказать, как его брат выдал нас советским пограничникам.

Так и сделали. Но когда мы поведали будущему колхознику о предательстве его братца, он лишь безразлично пожал плечами:

— А чего вы от меня-то хотите? Вы же с ним имели дело, а не со мной.

Тогда Зелиг ударил наверняка:

— Русские были бы просто счастливы оторвать вас с братом от вашей работенки на долгие годы, если бы кто-нибудь рассказал им, в чем она заключается.

Равнодушие бывшего фермера как корова языком слизала.

— А ну-ка, заткнись, — прошипел он. Но спустя мгновенье добавил: — Ладно, я сам вас поведу. Но учтите — не дальше нейтральной полосы, за нее я шагу не ступлю. Видеть не могу этих литовских свиней! — И он, не откладывая, начал облачаться в свои лохмотья, ворча при этом какие-то проклятия по поводу предстоящего похода.

И снова нам пришлось дожидаться темноты. Мы сидели на полу, молясь и с нетерпением поглядывая на небо. А оттуда нежданно-негаданно полил дождь со снегом.

В путь мы отправились уже на ночь глядя. На сей раз он показался нам не таким изнурительным. Может быть, потому что младший брат был не таким длинным, как старший, и не шагал так широко? Не прошло и получаса, как мы добрались до грязной дороги.

— Клянусь вам, эта земля уже не советская, — изрек наш новый проводник и в подтверждение своих слов перекрестился. — Видите вон те огни? Это Эйшишкес. Идите прямо на них, только осторожно, чтобы не напороться на пограничников. Может, эти ленивые литовцы в такую погодку вообще не выберутся из своей караулки. — И он презрительно сплюнул.

Мы заплатили ему и посоветовали забрать еще триста рублей у брата. Поблагодарив за деньги, парень пожелал нам удачи и исчез.

А мы двинулись на свет огней: впереди — Зелиг, за ним — Хаим, замыкающим — я. Зелиг шагал по целине, и при каждом его шаге оледеневшая корочка снега проламывалась с таким хрустом, что слышно было, казалось, за версту. Неожиданно грохнули выстрелы. Сперва нам почудилось, что стреляют где-то сзади, и мы рванулись вперед. Но через некоторое время пальба раздалась вроде бы и впереди.

Хаим закричал:

— Мы попали под перекрестный огонь! Падайте на землю! — И по его команде мы рухнули в снег.

Огонь с обеих сторон усилился. Пули свистели у нас над головами. Я всем телом вжался в снег, как можно глубже, и рад был бы зарыться даже в землю. Прошла целая вечность, прежде чем стрельба стала стихать. А затем и вовсе все умолкло.

Боясь подняться, насквозь промокшие в талом снегу, мы наскоро посовещались. Хаим сказал, что слышал, будто советские пограничники частенько палят в темноту «просто так», а литовские отвечают им «на всякий случай». И мы решили, что сзади открыли огонь русские, спереди в ответ начали стрелять литовцы, а мы, значит, на нейтральной полосе. Выход у нас был один: ползти вперед и во что бы то ни стало постараться добраться до Эйшишкес, пока не рассвело — не то будет поздно.

И мы поползли, а я все думал, как это было бы ужасно — оказаться застреленным здесь, в двух шагах от свободы. Мы все ползли и ползли, и огоньки домов в Эйшишкесе становились все ближе и ближе. И вот до нас донеслись крики на незнакомом языке. Прошло совсем немного времени, и нас окружили солдаты. На сей раз мы были просто счастливы, что нас поймали!

Однако когда нас отвели в ближайший полицейский участок, старший офицер, говорящий по-польски, неожиданно обозвал нас …коммунистическими агитаторами. Мы попытались уверить его, что он ошибается. Тогда офицер объявил нас шпионами. Мы наперебой объясняли, что учимся в ешиве, ищем защиты у великой и свободной Литовской республики, чтобы продолжить учебу, и не имеем ничего общего ни с агитаторами, ни со шпионами.

— Продолжим допрос завтра, — заключил офицер. — А сейчас сержант отведет вас на ночевку и даст одеяла. Скидывайте свою мокрую одежду и устраивайтесь прямо на полу.

Нас привели в какую-то комнату, и мы последовали совету литовского офицера — разделись догола, завернулись в одеяла и улеглись на пол. Неимоверная усталость навалилась на нас, но на душе было необычайно легко. Холодный каменный пол полицейского участка казался роскошной постелью. Засыпая, я не уставал шептать:

— Барух Ашем! Барух Ашем!

Утром нас посетил неожиданный гость — раввин, глава еврейского общества Эйшишкес. Его прислали выяснить, являемся ли мы и вправду учащимися ешивы. На дробном литовском идише почтенный раввин попросил нас назвать хотя бы несколько преподавателей нашей уважаемой ешивы, потом задал два-три вопроса по Танаху, Талмуду и другим священным книгам. Наши ответы его вполне удовлетворили, после чего офицер дал раввину подписать какие-то бумаги, свидетельствующие, что он поручается за трех своих единоверцев, и нас отпустили наконец на все четыре стороны.

Раввин договорился с тремя местными еврейскими семьями, что они временно приютят перебежчиков. Мы получили также по десять литов и по железнодорожному билету до Вильно: деньги и билеты были выданы нам за счет еврейской общины.

Продолжение

Издательство Швут Ами. Публикуется с разрешения издателя