«Иди, сынок». Глава 4

Оглавление

На протяжении столетий Вильно был причиной конфликтов между Польшей и Литвой, разорвавшими некогда свой мощный союз. Обе страны претендовали на этот город. Но для литовцев он был не просто городом, это была их древняя столица, и они всегда называли ее исконным именем — Вильнюс.

После окончания Первой мировой войны политика самоопределения наций, проводимая президентом США Вудро Вильсоном, вновь вернула оба эти европейские государства к полнокровной жизни. Но они не успели возродиться, как Вильно опять превратился в камень преткновения в литовско-польских отношениях. Решение вопроса о том, кому будет принадлежать город, взяла на себя Лига наций. Одним из доводов, который литовская делегация выдвинула перед участниками заседаний Лиги, был древний Талмуд, в котором значилось: «Отпечатано в Вильно, столице Литвы». И Лига наций после продолжительных прений передала город Литовской республике.

Но дело в том, что польский маршал Юзеф Пилсудский происходил из небольшой деревеньки, расположенной неподалеку именно от Вильно. И, естественно, он никак не мог согласиться с принятым решением. А потому в 1920 году одно из соединений польской армии — якобы против воли своего правительства — напало на Вильно, захватило его, и город был наскоро аннексирован Польским государством. Литовцы временно перенесли свою столицу в Каунас (Ковно), но по конституции Вильнюс по-прежнему оставался официальной столицей страны. Обе стороны объявили, что находятся в состоянии войны, и так продолжалось до тех пор, пока в сентябре 1939 года не началась другая, большая война.

В сентябре того же года, перед тем как оккупировать восточную Польшу, Вильно заняли русские. Однако спустя всего двенадцать дней Советское правительство пригласило литовского министра иностранных дел в Москву и предложило вернуть литовцам их столицу. За это прибалтийская республика должна была разрешить Советам разместить на своей территории русские военные базы.

Представить себе, чтобы литовские государственные деятели отказались от любимой древней столицы, было просто невозможно. Президент Антанас Сметона прекрасно сознавал, что его родине грозит опасность попасть «в лапы сибирскому медведю», но иной альтернативы у него не было, и он вынужден был принять условия Кремля.

Приходилось учитывать и то, что Англия уже воевала с Германией, Франция стояла на пороге войны, а вермахт успел захватить Мемель, единственный литовский порт. Маленькая Литва оказалась совершенно беспомощной в окружении крупнейших держав и должна была согласиться на «защиту» русских или поставить себя, в противном случае, перед лицом национальной гибели.

Так в октябре 1939 года возник советско-литовский «Договор о дружбе и взаимопомощи», в котором говорилось: «Уважая права и чаяния литовского народа, Советское правительство решило исправить историческую несправедливость и вернуть город Вильнюс и его окрестности Литве».

Спустя совсем немного времени Советский Союз вынудил подписать аналогичные договоры еще два прибалтийских государства — Латвию и Эстонию. Это позволило русским разместить свои военные базы по всей Прибалтике и тем самым значительно укрепить подходы к Ленинграду на западных направлениях. И все это не взирая на то, что еще не просохли чернила под двадцатилетним «Пактом о дружбе» между Советским Союзом и нацистской Германией. Первый этап советизации трех прибалтийских республик был осуществлен.

Как только советско-литовский договор вступил в силу, «механизированные дивизии» литовской армии вошли в Вильнюс. Кавычки тут объясняются просто: передовые части въехали в город на велосипедах! Руки солдат были в белых перчатках, а висевшее на плече ружье направлено дулом в землю — как знак мирных намерений и доброй воли. За велосипедистами ползли семь миниатюрных танков, вызывая смех встречавших родную армию горожан.

И, тем не менее, все литовцы, участники той незабываемой встречи, были в отличном настроении, ведь они приветствовали родную армию, освобождавшую их от двадцатилетнего польского гнета. Однако что касается стоявших рядом на тротуарах поляков, то их назвать счастливыми было никак нельзя. Во-первых, Польша проиграла войну в поразительно короткий срок — за три дня; во-вторых, она теперь была оккупирована немцами и русскими; и, наконец, в — третьих, ко всем прочим горестям прибавлялось отныне еще одно унижение — местные поляки оказались под пятой крошечной Литвы. Одно дело проиграть войну гигантам, другое — попасть под власть маленькой республики и ее крошечной армии. Душевная рана поляков была огромной, сейчас на нее сыпали соль.

Впрочем, если и всего этого было еще недостаточно, чтобы сокрушить иллюзии польского величия, то ждать осталось совсем недолго. Немецко-польская битва завершилась настолько, повторяю, молниеносно, что сперва судьба северо-восточной группировки польских войск, призванной защищать Вильно, была неизвестна. О том, что стало с «грозным легионом», ходили разные слухи. Теперь же, после вступления в Вильно литовских солдат, выяснилось: все эти польские дивизии, спасаясь от нацистских полчищ, просто-напросто перешли в свое время границу. В первый момент крохотная прибалтийская республика подумала, что поляки решили посягнуть на их землю и провела срочную мобилизацию, намереваясь дать отпор врагу. Но каково же было ее изумление, когда этот враг, едва перейдя границу, разоружился и попросил убежища!

С приходом в Вильно литовских войск польское чувство униженности не замедлило прорваться наружу. Местные поляки в буквальном смысле слова взбунтовались: сначала они грабили магазины и частные дома, а потом, врываясь в квартиры, принялись безжалостно убивать «оккупантов». Первыми жертвами, как водится, стали евреи. Поскольку литовцев пока не трогали, власти оставались безучастными к бесчинствам. Но очень быстро ситуация вышла из под контроля, и поляки стали стрелять в литовских офицеров и полицейских. Ободренные бездействием литовских властей во время еврейских погромов, поляки были уже неуправляемы. Лишь когда на улицах внезапно появились русские танки, погромщики, будто по мановению волшебной палочки, враз утихомирились. Видимо, одного присутствия танков хватило, чтобы охладить пыл самых храбрых польских патриотов.

Подавленные с помощью русских беспорядки вынудили литовское правительство применить тактику закручивания гаек. Оно издало указ, разрешающий во всех публичных местах общаться только на литовском языке. Иноязычных владельцев магазинов, ремесленников, интеллигенцию предупредили, что они обязаны овладеть литовским к назначенному сроку, в противном случае их лишат патента на право иметь собственное дело. Повсюду появились портреты Антанаса Сметоны, а рядом — национальный литовский герб: тевтонский рыцарь на вздыбленном коне.

Поляки попытались бойкотировать указ, но на сей раз тихо, ибо им не хотелось вновь конфликтовать с русской армией. Они отказывались учить литовский язык и насмехались над тевтонским рыцарем:

— Знаете, почему лошадь стоит на задних ногах? — со смехом спрашивали они друг друга, и сами же отвечали: — Потому что иначе она окажется поперек границы.

Особенно остро вражда поляков и литовцев проявлялась в костелах. Литовцы настаивали, чтобы служба велась на их языке, но большинство духовенства составляли поляки. Когда же два ксендза-литовца попытались произнести проповедь на литовском, их тут же, на церковном дворе, забили насмерть. На следующий день в отместку были убиты два ксендза-поляка.

Многие поляки опасались, как бы Ватикан не заменил польское духовенство литовским. И для того были все основания: после того, как Гитлер объявил западную Польшу частью рейха, папа римский прислал на эти земли немецких ксендзов. По просьбе литовского правительства он мог теперь сделать то же самое. Однако убийство двух ксендзов-литовцев должно было предотвратить подобную акцию Рима, которому таким образом дали понять — костелы являются для поляков последним оплотом национального существования.

Короче говоря, поляки и литовцы на первое место поставили не религиозные, а национальные интересы. В отличие от евреев, у которых религия возникла прежде, чем сложилась нация, эти народы сложились задолго до принятия христианства. А потому для них национальное самосознание всегда выступало на первый план.

В то время как взрослые поляки и литовцы грызлись между собой, Кремль постарался завлечь в свои сети их детей: он предложил им убить в себе все национальное и религиозное разом!

…Именно в Вильно, в самой большой городской синагоге, возродилась ешива Каминец. Когда там появились мы с Зелигом (мой двоюродный брат Хаим присоединился к другой ешиве, тоже обосновавшейся в Вильно), нас встретили, как родных. Я с радостью обнаружил, что ничего, кроме новой среды обитания, тут не изменилось: те же студенты, те же преподаватели и тот же курс обучения. Бюджет ешивы частично обеспечивали нью-йоркские евреи, собиравшие для нас пожертвования; остальное давал «Джойнт», благотворительная организация, тоже находившаяся в Америке.

Живя рядом с «русским медведем», чьи огромные лапы могли в любой момент задушить в Литве всякую свободу, в том числе и нашу возможность нормально учиться, мы ощущали особое пристрастие к занятиям. Ни одна секунда не пропадала напрасно. Каждый день в ешиве проходил по раз и навсегда заведенному распорядку: спозаранку молились Шахарит, потом шли на уроки, штудировали вопросы и ответы по Гемаре, вечером съедали скудный ужин и молились Маарив. Дух ешивы остался неизменным, лишь переместился на новое место.

В Вильно находилась крупнейшее в Европе хранилище еврейских книг — знаменитая Страшунь. Ученики припадали к этому неисчерпаемому источнику знаний, подобно странствующим в пустыне путешественникам, попавшим в оазис. Иногда нам попадались редчайшие фолианты, и мы проглатывали их с жадностью. Но настоящий ажиотаж вызвала у всех находка одного ученика — маленькая книжица, в которой, как нам представлялось, было предсказано возвышение Гитлера, за которым должно последовать избавление еврейского народа от всех бед. Это пророчество нас, бездомных беженцев, одновременно и взволновало, и утешило…

А рядом жизнь текла своим чередом. Несмотря на то, что русские уже многих арестовали и сослали в Сибирь, тысячи людей продолжали просачиваться через границу. У каждого была одна цель: эмигрировать в какую-нибудь страну свободного мира. Литовское правительство взирало на этих перебежчиков сквозь пальцы, ведь они способствовали притоку в страну американских долларов. Кроме того, оно, вероятно, и само понимало, что в скором будущем тоже может очутиться в эмиграции. «Джойнт» организовал для беженцев кухни, раздавал одежду и оказывал медицинскую помощь.

*

Письма из России приходили нетронутыми. Многие, нервничая, усматривали в этом явный признак уверенности Москвы в том, что прибалтийские страны уже у нее в кармане. Было ясно: надо делать все, чтобы как можно скорей вырваться отсюда.

Пронесся слух, будто президент Рузвельт выделил для учеников европейских ешив пять тысяч виз, но чтобы их получить, необходимо представить свидетельство о рождении. Я написал домой и вскоре получил свое свидетельство на русском языке. Вместе с документом в конверт была вложена записка от отца: «Лазарь сильно заболел, пытаясь последовать за братом. Сейчас он дома и уже здоров». Нетрудно было догадаться — 15-летний Лазарь пытался перейти границу, но был задержан и, как несовершеннолетний, возвращен обратно к родителям. Эта новость не могла оставить меня равнодушным.

В то смутное время беженцы, терзаемые тяжелыми предчувствиями, нередко прибегали к помощи гадалок. Вообще-то Тора (Дварим 18:10-11) запрещает евреям обращаться к оккультным силам. Но чтение по руке не считается колдовством, это всего лишь чтение и объяснение прочитанного, никак не претендующее на какую-либо точную информацию о прошлом, настоящем и будущем. Короче, я тоже отважился попробовать.

Явившись по адресу, который мне дали знающие люди, я очутился в небольшом помещении, напоминавшем приемную врача. Самая разношерстная публика ожидала здесь своей очереди, и каждый был явно смущен, что решился на такой визит. Но еще интереснее было наблюдать за теми, чья судьба уже выяснилась: одни радостно улыбались, другие выглядели мрачно-угрюмыми.

Наконец подошел и мой черед. Предсказатель, молодой человек с небольшой книгой в руках, первым делом попросил не считать его прорицателем:

— Я всего-навсего читаю линии на вашей руке и никакими предсказаниями не занимаюсь.

Пока он изучал мою ладонь, я вдруг ощутил всю смехотворную глупость ситуации. Тем временем, однако, юный вещун перелистал несколько страниц своей книги и изрек:

— Я вижу кровь. Вот только не знаю, ваша это кровь или кого-то из членов вашей семьи.

Весь мой скептицизм как ветром сдуло. Это кровь Носсона!

— Я вижу долгую жизнь, счастье, детей и богатство, — продолжал молодой человек. — Я вижу много путешествий и преодоление огромных водных просторов, должно быть, морей. Сначала вы будете жить в одной стране, потом в другой, затем в третьей. Но в какой и когда, сказать не могу.

Я вышел ободренный и даже счастливый, в будущее я смотрел с оптимизмом. Сегодня, оглядываясь назад, надо признать — многое в словах предсказателя сбылось.

*

Тот, кто попадался при попытке перейти границу, обычно или погибал на месте, или получал десять лет лагерей. Но несмотря на это поток перебежчиков не иссякал, и Вильно в итоге был перенаселен настолько, что литовское правительство решило рассредоточить беженцев по другим городам страны. А поскольку единое учебное заведение вместе с его преподавателями и учащимися переселить гораздо легче, чем такое же число отдельных граждан, нам недолго пришлось ждать команды отправляться на новое место жительства в Расейняй, городок неподалеку от Каунаса.

Нашим надеждам на дальнейшую эмиграцию был нанесен серьезный удар. С одной стороны, выбраться из Литвы можно было, только находясь в Вильно или Каунасе, но никак не в Расейняй. Ситуация усугублялась еще и тем, что откладывать выезд было нельзя: окончательное подчинение Литвы русскими, а значит, и окончательное закрытие границы было только вопросом времени. Но с другой стороны, невозможно было и ехать сразу, минуя Расейняй: двери всех стран мира оставались закрытыми для беженцев.

На расейняйском поезде отправилось нас около трехсот человек — преподаватели с семьями и ученики. Я хотел навестить старого отцовского друга полковника Самуила Шнига, и мне разрешили сойти в Каунасе. Расспросив прохожих, я без труда разыскал нужный мне адрес. Раби Шниг восседал за огромным письменным столом, строгий и величественный в своем мундире.

— Меня зовут Хаим, — робко начал я. — Мой отец — Альтер Тиктинер.

При этих словах полковник поднял голову и широко улыбнулся. Он обнял меня и поцеловал. Все прошло именно так, как говорил отец.

Сначала я во всех подробностях рассказал о нашей семье, а потом мы отправились в город, и полковник показывал мне достопримечательности Каунаса. Он был неотразим в своей военной форме, и я гордился тем, что иду рядом с таким человеком.

— Вот тут, Хаим, по этой самой улице мы с твоим отцом, бывало, бродили по субботам часами, обсуждая все на свете, — сказал раби, когда мы остановились у огромного величавого здания главной каунасской синагоги. — Иногда твой папа вдруг замолкал, сцеплял за спиной руки, и тогда я знал, что мыслями он сейчас где-то далеко-далеко и лучше ему не мешать. У него были выдающиеся способности. С одной стороны, он ничем не выделялся среди других ребят — так же шутил и смеялся. Но при этом он сумел написать блистательный ученый труд о воздержании. Уверен, Хаим, ты и сам отлично знаком с отцовской книгой, не так ли?

— Да, конечно, — ответил я. — Она называется «Обет назорейства» и рассказывает о правилах и законах, необходимых для того, чтобы стать назиром и вести жизнь аскета.

Полковнику мой быстрый ответ очень понравился. Мы поднимались по высокому крутому холму к синагоге. Уже у самых ее дверей сильный порыв ветра неожиданно сорвал с головы моего собеседника фуражку. Я тут же кинулся, поймал ее и вернул хозяину.

— Знаешь, — заметил раби Шниг, — одно из последних преданий о Наполеоне гласит, что однажды во время войны с русскими он тоже поднимался по этому самому холму и у него ветром тоже сорвало шляпу. Интересно, сколько еще полководцев пройдет по этой земле и лишится головного убора… а может быть, и головы?

Меня так и подмывало спросить, кого он имеет в виду — русских или немцев, но я промолчал.

Войдя в синагогу, мы присоединились к молящимся Минху, послеобеденную молитву. Затем я распрощался с раби и вернулся на вокзал. Мне предстояло сесть на поезд до Видуклиса. Оттуда до Расейняя надо было добираться на лошадях.

По литовским меркам Расейняй считался довольно большим городом. Евреев там было немало, и они встретили нас по-братски: для ешивы выделили самую большую в городе синагогу, учеников распределили по еврейским семьям. В каждой семье местных евреев возможность помочь беженцам считалась привилегией, а уж принимать у себя ученика ешивы — особой честью.

Вдвоем с Ашером Кацем, приехавшим из Германии, мы попали к бездетной чете Бораков. Эти добрые люди встретили нас, словно родных сыновей. Сколько раз мы смущались, слушая, как наши хозяева повторяют, насколько лестно им видеть в своем доме двух учеников ешивы.

Не прошло и нескольких дней, как жизнь снова вошла в свою колею. Когда-то, в годы Первой мировой войны, наша ешива Каминец, спасаясь от боев, перебралась из России в Каунас, оттуда в Вильно, затем в Польшу, в Каменец и снова в Вильно. Теперь она опять вынуждена была сняться с насиженного места, но и в пути продолжала работать, нести знания сотням своих учеников.

…Тем временем пришли долгожданные визы до Кюрасао (см. приложение). Их добился для нас в Швеции раби Шломо Вольбе, который сейчас, когда я пишу эти строки, живет в Иерусалиме. Именно добился, потому что ни одна страна, в том числе и Соединенные Штаты, не выдавала беженцам въездные визы, и путешествие на далекий Кюрасао служило единственным путем к спасению. Однако что значит виза, если нет паспорта! И мы ждали — в тревоге и волнении, помогая себе молитвой, — когда же удастся получить и паспорта.

Международная обстановка продолжала быстро ухудшаться. 10 апреля 1940 года Германия напала на Данию и Норвегию и покорила их в считанные дни. Спустя ровно месяц пали Бельгия и Голландия. Западный фронт развалился: в ходе дюнкеркской катастрофы Англия потеряла свою континентальную армию, чудом успев спасти лишь ее малую толику, всего за две недели осталась без армии и Франция. Понимая, что немцы стали бесспорными хозяевами Европы, русские начали проявлять беспокойство. Невзирая на двадцатилетний «Договор о дружбе» с Германией, они принялись укреплять свои позиции. В частности, и литовскую границу. Представить себе, что литовская армия способна дать отпор германскому вторжению, было абсолютно невозможно, и Россия просто вынуждена была дислоцировать на границе свои собственные войска. Но для того, чтобы это сделать, необходимо было проглотить крошечную Литовскую республику.

Советский Союз избрал скорее политический, чем военный способ осуществления стоявшей перед ним задачи. Широко известный журналист, член компартии Литвы Юстас Палецкис и поэт-лауреат Креве Мицкявичус публично обратились к Сталину: «Помогите нам, освободите от капиталистов и фашистов — кровопийцев пролетариата». Нежданно-негаданно на улицы выплеснулась хорошо организованная массовая демонстрация рабочих. И вот 14 июня 1940 года Советы поставили Литве ультиматум, потребовав, чтобы она, во-первых, создала новое, просоветское, правительство и, во-вторых, допустила вступление неограниченного контингента советских войск на свою территорию. В разгар всех этих событий президент Сметона внезапно улетел в Германию и, по слухам, прихватил с собой всю государственную казну.

Новым руководителем Литвы был поставлен Юстас Палецкис. Вскоре по приглашению республиканского правительства сюда двинулась Красная Армия. 3 августа правительство независимой Литовской республики объявило о своем роспуске и провозгласило Литву «одной из дружественных республик счастливой семьи народов Советского Союза, который возглавляет великий Сталин».

Дни сменяли друг друга, и постепенно хаос уступил место относительному порядку. К нашей неописуемой радости стало известно, что выездные визы все еще выдаются всем, у кого имеется паспорт. Народный комиссариат внутренних дел опубликовал заявление, в котором указывалось: желающие эмигрировать должны зарегистрироваться, другими словами заполнить несколько анкет и приложить к ним три свои фотографии. Мы с готовностью это исполнили и превратились, таким образом, в официальных эмигрантов.

…Испокон веку Литва была преуспевающей сельскохозяйственной страной. Здесь не знали безработицы, а средний уровень жизни был несравнимо выше, чем в соседней Польше. Крохотная Литва умудрялась кормить немцев и англичан, покупая у них самый широкий ассортимент промышленных товаров. Но не прошло и нескольких дней после вступления в Литву русских, как полки магазинов и склады опустели. Советские командиры, прибыв на новые земли с полными карманами рублей, на которые в России купить было абсолютно нечего, в момент опустошили запасы маленькой республики.

Русские были изумлены, обнаружив, что есть, оказывается, в мире такие места, где можно купить все, чего пожелаешь, без всяких очередей. Жены командиров были просто поражены кажущейся им роскошью квартир местных рабочих, а те, в свою очередь, впервые осознали всю глубину нищеты советского образа жизни. Русские женщины стали предметом всеобщих насмешек: они были без ума от шелка («Шелк! Шелк!»), накупили себе шелковых ночных рубашек и щеголяли в них под руку с мужьями в парках и кинотеатрах.

Обескураженность русских была легко объяснима: советская пропаганда ежедневно вдалбливала им в головы, что Красная Армия «несет свободу и счастье голодающим рабочим терзаемой капиталистами Литвы». Но ни один русский солдат или командир так и не смог найти никого, кого бы надо было освобождать, разве что хозяев магазинов от залежей товаров. Русские были порядком раздосадованы, что ни один человек не испытывал энтузиазма в восприятии того нового, чем готов был «облагодетельствовать» Кремль своих новых подданных.

Что касается нас, беженцев, то первое же серьезное препятствие выдвинул перед нами «Интурист», имевший по всему Советскому Союзу исключительные права на любого иностранного туриста или транзитного пассажира. Получив над нами безраздельную власть, эта всемогущая организация отказалась принимать рубли, потребовав только американские доллары. Одновременно стоимость проезда из Каунаса во Владивосток была увеличена вдвое и достигала 360 долларов. Но вся ирония ситуации заключалась в ином — наличие у кого-либо иностранной валюты являлось в СССР противозаконным актом. Достаточно было попасться всего лишь с одним долларом в кармане, и десять лет тюрьмы или лагерей тебе были гарантированы. Как же можно было выполнить требование «Интуриста» — внести за билет 360 долларов наличными?!

Следом возникла еще одна непредвиденная трудность. Поскольку Литва отныне стала неотъемлемой частью Советского Союза, транзитные визы были уже не нужны, вместо них надо было получить «разрешение покинуть Россию». Тут таилась, пожалуй, главная опасность: прежде чем запросить о таком разрешении, следовало иметь в паспорте визу другой страны, а чтобы такой визы ни у кого не было, русские закрыли в Каунасе все иностранные посольства и консульства. За визой надо было ехать только в Москву.

Тут вдобавок пришла очередная тяжкая весть: японский консул в Москве отказался признать наши визы с указанием Кюрасао в качестве конечного пункта следования. Это сильно подрывало наши надежды вырваться из коммунистического рая. К тому же и местные умельцы, поднаторевшие в подделке любого документа, потерпели полный крах, столкнувшись с японскими иероглифами. Правда, вскоре выяснилось, что есть еще одно японское консульство, в Чите, и тамошний поверенный в делах выдает визы в Японию на основании кюрасаоских.

…Долго ли, коротко ли, но все же настал счастливый день, когда из польского посольства в Берне нам прислали польские паспорта. Воодушевленные, мы тут же отправились из Расейняя в Каунас, чтобы добиться разрешения на поездку через всю Россию в Японию. Однако, очутившись перед дверьми каунасского НКВД, мы узнали, что тут уже этим не занимаются. На запертой двери висело объявление: «По приказу народного комиссара внутренних дел выдача разрешений на выезд за границу прекращена!» Всех охватило отчаяние. Некоторые плакали. Неужели наши усилия пошли прахом? Вот паспорта, в которых по сорок пустых страниц для виз, а уехать никуда нельзя!

Впрочем, само объявление на дверях НКВД вряд ли можно было назвать неожиданностью. Всякому изначально было понятно, что эмиграция противоречит самой природе и традициям советской власти. Суть всей коммунистической пропаганды сводилась к тому, что надо быть идиотом или врагом государства, чтобы захотеть променять социалистическую Россию на рабство под игом капиталистов. Мы впали в отчаяние совсем не потому, что захлопнулось окно для эмиграции, рано или поздно это должно было произойти, — просто никто не рассчитывал, что это случится так скоро. Пока можно было уехать, у нас не было паспортов, а теперь, когда паспорта появились, поезд уже ушел.

Кое-кто поговаривал, будто Советы сперва разрешили эмиграцию, чтобы по всему миру разослать вместе с беженцами своих шпионов, ну а сейчас дело сделано, и мы больше не нужны.

Возник и другой слух: дескать, англичане в Палестине обнаружили у кого-то поддельные визы и сообщили об этом советским властям. Русских, само собой, это неприятно поразило: под самым их носом подделывают документы! Более того, они, честнейшие коммунисты, выдают по этим фальшивкам выездные и транзитные визы!

НКВД принялся за работу со всей энергией. Его сотрудники арестовали девушку, которая, как было известно, являлась активной сионисткой, и замучили ее до смерти, так и не получив, впрочем, никакой информации о том, кто и где подделывает документы. Единственное, чего они добились, — сумели найти небольшой печатный станок, на котором один из наших студентов выпускал еврейский карманный календарь. Боясь, что после вступления русских войск евреи перепутают даты своих праздников, он печатал календарики на перспективу — трех — и даже десятигодичные изданьица. Эта обеспокоенность стоила бедному студенту десяти лет лагерей.

Реальность была такова, что я решил вернуться домой в Ломжу и, не долго думая, написал родителям такое письмо:

«Болезнь вашего сына обострилась. Доктор утверждает, что ничего больше сделать нельзя, единственное лекарство — материнский уход».

Отец ответил мне из другого города, указав на конверте ложный обратный адрес: «Не все так просто. Граница охраняется, как и раньше. Судя по опыту прошлых месяцев, мы думаем, что ее не откроют, пока Литва не будет очищена от всех фашистов и капиталистов. Кроме того, наш родной город объявлен пограничной зоной и закрыт для въезда даже советских граждан. Местному населению выдали особые пропуска с фотокарточками, и каждый горожанин старше 16 лет обязан постоянно носить свой пропуск с собой. Раздобыть такой документ для старшего сына будет сложно».

Что за насмешка судьбы! Вернуться на родину теперь было трудней, чем оттуда убежать. Мне не оставалось ничего другого — только ждать. И я продолжал учиться в ешиве, как обычно, проводя вечера в кругу гостеприимной, добрейшей четы Бораков.

Продолжение

Издательство Швут Ами. Публикуется с разрешения издателя