«Иди, сынок». Глава 39

Война близилась к концу. Мы украсили свои танки знаменами с огромными надписями «На Варшаву!». Сердце каждого польского солдата было преисполнено гордости — ведь это польская армия освобождала Варшаву, нашу столицу. Правда, армия была под советским командованием, а в экипажах были люди разных национальностей, но, тем не менее, на каждом танке красовался белый орел!

Однако чем дальше в глубь Польши мы продвигались, тем тревожнее мне становилось. Где евреи? Мы освобождали город за городом, но ни одного еврея я не встретил ни в Хелме, в котором до войны насчитывалось более 25 тысяч евреев, ни в Люблине, где их было 50 тысяч. Немцы при усиленной помощи поляков превратили эти и другие города в Judenrein — «свободные от евреев».

Шел июль 1944 года. К концу месяца мы перешли Вис­лу. Колонна наших танков прогрохотала по мосту, и на расстоянии 12 километров от Варшавы нам приказали остановиться. Мы не могли понять, почему приостановлено наступление. Ходили слухи, что для последнего броска на Варшаву и Берлин должны сосредоточиться хорошо подготовленные свежие силы. Для бойцов названия этих двух городов значили очень многое, все понимали, что скоро конец войне!

Между тем пришел приказ окопаться. Видимо, нам предстояло остаться здесь надолго. Шли дни, экипажи танков переформировывали. В польские подразделения на­правляли больше советских офицеров. Вся линия фронта остановилась и замерла, хотя со стороны Варшавы слышались залпы и каждую ночь вдалеке небо полыхало от пожаров в городе.

Мы не знали, что происходит в столице, и только значительно позже поняли, что были свидетелями неудачного восстания Армии Крайовой. Фактически, это было уже второе восстание в Варшаве. Первое произошло год назад: восстание подняли евреи из варшавского гетто и держались сорок три дня. Хорошо вооруженное польское подполье не помогло им ни единым выстрелом. Лишенные поддержки и сочувствия со стороны поляков, оставшиеся в живых евреи сражались самодельным оружием, принося в жертву свои жизни, до самого конца одни!

Я лежал на танке лицом к ярким звездам. Почему эти звезды не упадут, как блестящие пули, и не уничтожат этот жестокий мир?

Я пытался постичь тайну жизни — как Б-г правит Своим миром, какой новый трагический путь предначертал Он Своему избранному народу? Избранному для чего? Чтобы умереть? Так спрашивал я себя в отчаянии. А тишину ночи время от времени нарушали взрывы, и вдалеке Варшава пылала в огне!

Я спустился с танка и прислонился к дереву. Картина была впечатляющая: сотни танков, врытых в землю, только пушки торчат, и тысячи артиллерийских орудий кругом. Я стоял и под шелест листвы так горячо молился, что каждое слово было, как стон моей души.

Неожиданно меня позвал радист:

— Лейтенант! Приказывают срочно явиться к полковнику!

Я был удивлен — что случилось? Почему приказ нельзя передать по радио? Стал вспоминать, о чем говорил с товарищами в течение последних нескольких дней. Возможно, что-то обеспокоило советское начальство. Или всплыла моя репутация польского националиста?

Я явился к полковнику, отдал честь, но он не ответил на приветствие, а затянувшись папиросой, сказал: «Воль­но, лейтенант!» Я заволновался еще сильнее, предчувствуя неприятности. Почему он не ответил на приветствие, почему курит? Ночью строго запрещалось курить, поскольку огонек папиросы мог быть замечен вражеским снайпером.

Полковник затянулся последний раз, погасил папиросу и, положив руку мне на плечо, сказал:

— Мне жаль расставаться с вами. Мы много пережили вместе, но приказ есть приказ! На Варшаву и Берлин вы с нами не пойдете! Вас направляют в Хелм — туда передислоцируется танковая школа из Рязани.

Оказалось, дело в том, что по мере освобождения все новых и новых польских территорий в нашу армию стали призывать больше поляков. Некоторым из них предстояло стать курсантами в танковой школе, а поскольку они не говорили по-русски, школе нужны были люди, свободно владеющие и польским, и русским языками. Очевидно, Миша, который по-прежнему был начальником танковой школы, потребовал моего перевода.

Танковая школа располагалась в Люблинском округе, на окраине города Хелм. Прибыв туда, я представился де­журному офицеру — молодому польскому капитану. Он обрадовался.

— Последние две недели полковник Крулевский каждый день о вас спрашивал, — сказал он и проводил меня в кабинет командира.

Я постучал и, услышав голос Миши, тихо вошел. Миша сидел спиной к двери, склонившись над кипой бумаг. Когда я по-военному доложил о прибытии, он обернулся и — странно! — отдал честь левой рукой! Он постарел, выглядел уставшим, а когда поднялся, я увидел, что левой рукой он тяжело опирается на палку, а правая висит без движения.

— Как я рад тебя видеть! — сказал он, подойдя ко мне. Я не мог выговорить ни слова, сердце разрывалось от боли. Я бросился к нему, и несколько мгновений мы стояли обнявшись со слезами на глазах. Наконец он сказал:

— Встряхнись, Хаим, ты ведь цел-невредим, правда? И свою лейтенантскую звездочку получил, да и медали тоже.

Мне не терпелось узнать, что произошло. Где его так ранило? Разве он снова был на фронте?

— Пойдем прогуляемся, — сказал Миша. — Врачи говорят, что если я буду мало двигаться, то могу потерять ногу.

Перед уходом он приказал дежурному офицеру приготовить мне жилье. Пока мы с ним гуляли, он отвечал на приветствия кивком головы, так как правая рука висела на повязке, а левой он держал палку.

— Ко всему привыкаешь, Хаим, — сказал он и. указывая на искалеченную руку, добавил: — По сравнению с тем, что произошло, это все ерунда!

И он рассказал мне, как все случилось. Пришел приказ перевести танковую школу из Рязани в Польшу. Тогда выбирать было не из чего — лишь небольшая часть польской территории была освобождена от немцев. Он выехал в Польшу, осмотрел несколько городков и остановил выбор на Хелме, где находились огромные армейские бараки с просторными комнатами для занятий.

Перевозить в Хелм жену и детей Миша не хотел, чтобы они не страдали там от ненависти поляков к русским, которая делала жизнь советских людей в Польше небезопасной. Решено было отправить их на Украину в русское село. Из Рязани они ехали на поезде, а затем добирались до места на армейском грузовике.

Миша сидел в кабине рядом с шофером, а жена и трое детей расположились на вещах в кузове. Когда они ехали по лесу, на них напала банда бендеровцев. Шофера сразу убили. Миша выскочил из кабины с пистолетом в руках, но его скосил град пуль, и он упал без сознания.

Только через несколько дней он пришел в себя, уже в госпитале. Врачи сказали, что нога сильно пострадала, а рука, к сожалению, останется парализованной. О семье сначала ничего не говорили, но потом он узнал, что жену и детей бандиты хладнокровно расстреляли.

Трагедия Миши потрясла меня. Мы оба не скрывали слез. Я тоже признался, что страшно боюсь за свою семью и меня не покидает чувство, что я их уже никогда не увижу. То, что я слышал и видел, приводит меня к убеждению, что ни один еврей не мог остаться в живых на этой войне. Кажется, что у всей Европы была только одна цель — уничтожение евреев. Мы с Мишей оплакивали своих погибших родных и самих себя.

…Так я стал маленьким винтиком в огромной машине, которая готовила кадры танковых офицеров для польской армии. Я не сожалел, что уехал с фронта, но и не радовался новому назначению.

Поляков теперь я ненавидел так же сильно, как и немцев, и вымещал гнев и боль на бедных курсантах, требуя от них строгой дисциплины. В другой обстановке они не­пременно постарались бы рассчитаться со мной за мою строгость и придирки, а главным образом, за то, что я еврей, но здесь я был командир, и у меня была власть.

В сводке от 13 сентября 1944 года мы услыхали, что маршал Сталин поздравляет генерала Сахарова, команду­ющего 2-м Белорусским фронтом, с освобождением города и крепости Ломжи на реке Нарове. Мой родной город наконец освобожден! Я с нетерпением ждал восстановления почтовой связи. Хотя я был почти уверен в том, что сделали немцы с евреями в Ломже, но в моем сердце все равно теплилась надежда. В конце концов, в моей семье около ста человек, да и во всей Ломже 12 тысяч евреев — кто-то ведь должен выжить!

Как только восстановили связь, я написал три письма: домой, в городскую управу и коменданту Ломжи. Поскольку мою семью хорошо знали в городе, я был уверен, что городским властям известно о ее судьбе. Я просил, чтобы мне сообщили хоть о ком-нибудь из моих родных или о любом еврее в Ломже. Шли дни, ответа не было…

Я пошел к Мише. Как командир, он мог напрямую связаться с комендантом Ломжи и навести справки о моей семье. Через десять дней во время одной из прогулок Миша сказал:

— Хаим, военный комендант Ломжи ответил на мой запрос. Я остановился и замер. — В Ломже и окрестностях не осталось ни одного еврея.

Я не произнес ни слова. Я был готов услышать это, но поверить все равно не мог. Я понял, что должен поехать туда и увидеть все сам. Может быть, мне удастся найти евреев, которые скрывались от немцев. В конце концов, я знаю город лучше любого коменданта. Я попросил Мишу, чтобы он достал мне пропуск в Ломжу.

Миша сказал, что сам он выдать такой пропуск не может, но обещал посодействовать. Прошло две недели, месяц — пропуска не было! Я продолжал настаивать:

— Миша! Я раньше никогда не пользовался твоим слу­жебным положением, никогда не просил об одолжении, но теперь я умоляю тебя — достань мне пропуск в Ломжу!

— Пойми, Хаим, идет война, я никому не выдаю пропуска!

— Тогда я уеду без разрешения! — сказал я в отчаянии.

— Ты не должен этого делать. Не забывай, что мы воюем не только с немцами, но и с Армией Крайовой, а в Белостокском районе она очень сильна. Они убьют любого человека в форме! А тебя тем более. Ты знаешь, несколько евреев три года скрывались в лесу от немцев, голодали, жили в землянках, чудом остались в живых. А когда наши войска освободили Ломжу, они вышли из укрытия, и их тут же расстреляли. Да в сводках постоянно сообщается о подобных случаях! А я не хочу, чтобы какой-нибудь подонок выстрелил тебе в спину! Теперь понимаешь, почему я не даю тебе пропуск?

Конечно, я понимал, что Миша прав. Годами Армия Крайова уклонялась от борьбы с немцами, годами берегла силы и оружие, ожидая исхода войны, чтобы освободить Польшу и от русских, и от немцев. Время показало, что они просчитались. Армия Крайова не освободила ни одной польской деревушки, а когда они начали свое обреченное на неудачу восстание в Варшаве, фашисты уничтожили их за три дня.

Остатки разбитой Армии скрывались в лесах, совершали диверсии и убивали советских и польских офицеров и коммунистов. Советское командование в ответ предприняло жестокие меры: если возникало подозрение, что в какой-нибудь деревне укрывают солдат Армии Крайовой, всю деревню сжигали, а пойманных расстреливали на глазах у всех.

Тогда они перестали нападать на русских, отыгрываясь на тех, кто был в польской форме или сотрудничал с новыми властями. Правда, для них это имело обратный результат, поскольку польские гражданские власти, чувствуя себя в безопасности только под защитой советских войск, еще теснее сотрудничали с ними.

Но в одном Армия Крайова и фашисты были на удивление единодушны — в истреблении евреев. После освобождения союзниками концлагерей многие евреи вернулись домой и сразу же были убиты бандитами из Армии Крайовой. Их лозунгом было: «Тот еврей, которого упустил Гитлер, попадется нам!» И, надо сказать, они преуспели в том, чтобы сделать Польшу Judenrein — свободной от евреев. Вскоре освобождаемые из концлагерей евреи поняли, что гораздо безопаснее оставаться на прежнем месте, чем возвращаться домой.

Пропуска в Ломжу я не получил.