«Иди, сынок». Глава 2

Оглавление

Несмотря на то, что коммунистическая партия находилась в Польше на нелегальном положении, действовала она весьма активно и была довольно многочисленной. Пополнение ее рядов объяснялось неуважением польского правительства к представителям национальных меньшинств.

К примеру, перед войной в Польше проживали три с половиной миллиона евреев. В полиции им служить не разрешалось, в офицерский корпус польской армии мог попасть только еврей, имеющий профессию врача. Правительство открыто поддерживало экономический бойкот в отношении еврейских граждан. Не удивительно, что многие евреи, в первую очередь молодежь, вступали в компартию, которая провозглашала всеобщее национальное и имущественное равенство.

Еще девять миллионов населения страны составляли украинцы и белорусы. Все они, без сомнения, не испытывали ни малейшей радости от польского гражданства и возмущались своим положением, понимая, что при изменении границ в ноябре 1918 года стали жертвами политических игр. Тогда дома и фермерские хозяйства, где веками жили их предки — вчерашние территории Украины и Белоруссии, — внезапно были объявлены частью свежеиспеченной самостоятельной Польши. С той самой поры они ни в какую не желали признавать себя частицей этого чуждого им государства. С какой стати им было становиться поляками, когда у них была своя родина? Вместо того чтобы постараться пробудить в этих людях добрые чувства к новому отечеству, правительство Польши, наоборот, жестоко их угнетало. И это при том, что украинцы и белорусы старшего поколения по религиозным и экономическим причинам были настроены против Советского Союза.

Но украинская и белорусская молодежь, повторяю, озлобленная неприкрытым угнетением, в массовом порядке пополняла ряды коммунистов. В восточных районах Польши компартия получала особенно много денег и пропагандистских материалов, а уж о том, что они в изобилии поступали из-за советской границы, которая была совсем близко, и говорить не приходится.

Были в Польше и другие национальные меньшинства — немцы, чехи, литовцы, которые жили неподалеку от родных государств. Люди этих национальностей тоже надеялись на скорый распад страны и последующее воссоединение с землями предков. Нередко можно было слышать:

— Только поляки да евреи хотят, чтобы их Польша не сгинела.

И в этой фразе было свое зерно истины, ведь евреи, наряду с поляками, единственные не имели никакой другой родины. Однако правительство было настолько близоруко, что, как представлялось, целиком посвятило себя стараниям перессорить поляков именно с евреями.

Неизбежным результатом такой политики стал дальнейший рост рядов коммунистической партии. Тюрьмы были переполнены коммунистами. Особый исправительно-трудовой лагерь для политических находился как раз в восточной Польше, около русской границы.

Естественно, как только пришла Красная Армия, она первым делом поменяла местами тех, кто сидел в тюрьме, и тех, кто их туда посадил. Все застенки опустели и тут же вновь заполнились, но уже судьями, прокурорами, законодателями, тюремщиками и полицейскими. В эту волну массовых арестов угодили капиталисты, а, кроме того, владельцы мелких магазинчиков и интеллигенты, среди которых было немало евреев. Попали за решетку и фашисты, лидеры других партий — национал-демократы, польские и еврейские (бундовцы) социалисты, а также члены разного рода сионистских организаций.

Коммунисты объясняли причину арестов социалистов весьма своеобразно: «Так называемые социалисты более опасны нам, пролетариям, чем даже фашисты и капиталисты. Эти — враги видимые, а социалисты — скрытые». Официальный партийный организатор, выдавший подобную сентенцию, сослался при этом на мнение «лучшего друга рабочих, нашего великого, гениального товарища Сталина».

Очень скоро стали раздражать нескончаемые цитаты из сталинских трудов и выступлений. Более всего действовала на нервы сама фразеология, используемая партийными функционерами и пропагандистами. Возникало такое ощущение, будто слова эти украдены из молитвенника: «великий Сталин», «всемогущий вождь», «солнце, озаряющее все человечество», «мудрость всех народов земли», «учитель и руководитель рабочего класса»…

Характерно, что те поляки, которые при польском правительстве были фашистами, а при немцах носили на рукаве повязки со свастикой, с приходом русских враз изменили своим убеждениям. Они нацепили на рукав красные повязки и принялись во всю глотку восхвалять и прославлять Сталина абсолютно в советском духе. Но все это спасло их ненадолго. Поскольку местные коммунисты прекрасно знали этих хамелеонов с давних времен, очень скоро и эта категория людей очутилась в тюрьме.

Однако самое большое потрясение все испытали спустя считанные недели, когда коммунисты — истинные коммунисты! — были тоже арестованы. Поляки — мужчины и женщины, — заплатившие за свою коммунистическую деятельность годами в польских каталажках, теперь снова попали за решетку! Какой горькой иронией обернулась для них радость по поводу падения полуфашистского режима в Польше, когда они получили ордера на арест из рук своих же единомышленников! Полной мерой вкусили они, что такое власть, «ведущая народы по пути к истинному социализму».

Польских коммунистов обвинили в троцкизме. И правда, большинство из них считали своим идейным лидером Льва Троцкого, который был противником Сталина и к тому же евреем. Но кто мог раньше знать, что посвятить себя делу коммунизма недостаточно, надо вдобавок быть преданным именно сталинскому курсу. Примыкать к другим направлениям коммунистической доктрины было, оказывается, равнозначно преступлению.

Трагедия заключалась еще и в том, что если при реакционном польском правительстве коммунисты, по крайней мере, имели право на открытый суд, адвокатов и подачу апелляции, то сейчас всех подозреваемых забирали и они пропадали бесследно. Близкие родственники и друзья исчезнувших обычно уезжали в страхе в другие города, взяв другую фамилию. Правда, поначалу семьи репрессированных не стремились скрыться, веря в советское правосудие, но, когда, упустив время, были арестованы и канули в безвестность и они, это послужило хорошим уроком для остальных.

После каждого ареста в городе тревога отца все возрастала. В конце концов, ведь он был раньше капиталистом!

Неожиданно 10 октября 1939 года, месяц спустя после появления русских, пришла ошеломляющая новость — между Россией и Литвой подписан договор. Цель этого соглашения с крохотной республикой, по которой русские передавали литовцам Вильно со всеми его окрестностями, была известна только советскому правительству. Двадцать лет назад Вильно было насильственно присоединено к Польше польской армией, а после раздела Европы Сталиным и немцами попало под контроль Советов как часть покоренной Польской республики.

Едва разлетелась весть об этом новом договоре, как с оккупированных коммунистами польских территорий тут же устремился в свободную Литву поток беженцев. Причем многие надеялись потом эмигрировать в третьи страны. В числе беженцев оказалось немало преподавателей, а также учащихся ешив, в том числе и той, где учился я, — ешивы Каминец. Но отец рассудил, что мне не следует спасаться вместе с товарищами, потому что если его арестуют, мама и мои младшие братья останутся совсем одни. И я никуда не поехал.

Однажды объявили, что скоро будут проводиться выборы. Все жители обязаны были присутствовать на политических мероприятиях, посвященных этому событию. Явка каждого фиксировалась специально назначенными для этого дела коммунистами. На всех углах появились ораторы, громогласно призывающие к одному и тому же — всем, как один, проголосовать за присоединение части польских земель к Советскому Союзу. Во время таких призывов обычно зачитывалась телеграмма, которую оратор собирается послать любимому Сталину. Послание гласило, что «великий Сталин во благо людей» соблаговолил «принять нас в счастливую семью народов, идущих уверенным шагом к социализму под руководством солнца всего человечества, отца всех народов, великого и любимого Сталина». В заключение долгой занудливой речи оратор обращался ко всем присутствующим с неизменным вопросом:

— Кто против?

Единственным ответом ему была гробовая тишина.

— Тогда — единогласно! — победоносно восклицал оратор.

К назначенному дню был утвержден ряд кандидатов. Впрочем, выбирать из них особо не пришлось: все они представляли одну партию — коммунистов. Едва прошло голосование, как новоиспеченные депутаты северо-восточной части Польши обратились к соседней Белоруссии с единодушной просьбой — присоединить их земли к этой советской республике. С тем же завидным единодушием депутаты юго-востока Польши умоляли о своем присоединении к соседней Украине. Нечего и говорить, что и Украина, и Белоруссия великодушно приняли эти предложения, а Верховный Совет в Москве моментально ратифицировал оба «воссоединения». Короче, мы не успели оглянуться, как Ломжа попала за советский железный занавес и стала одним из городов Белорусской ССР.

Одно из выдающихся достижений советского общества — это, несомненно, обязательное всеобщее образование, причем для каждого бесплатное. Прежде в городах Польши не надо было платить за учебу лишь в первых семи классах школы, в деревнях обычно — до пятого класса, а не то и до четвертого. Среднее и высшее образование было доступно только богатым. Впрочем, для обучения в университете и богатства было мало: вдобавок необходимо было происходить из привилегированных социальных, этнических и политических кругов. К примеру, для евреев ценз при поступлении в университет был настолько высок, что родители, если они, конечно, могли себе это позволить, посылали детей учиться за границу. Но и для тех молодых евреев, которым все же повезло (или, лучше сказать, — не повезло), условия обучения в польских университетах были крайне тяжелые: их безжалостно третировали христиане, причем как студенты, так и преподаватели. Достаточно сказать, что в аудиториях евреи обязаны были садиться только на специально отведенные места. Естественно, в такой атмосфере наиболее задиристые не упускали случая оскорбить и унизить еврейских студентов. Короче говоря, еврей, пожелавший учиться в польском университете, должен был быть не только богат и удачлив, но вдобавок и отличаться большой храбростью.

Отныне же для молодых парней и девушек открылись самые широкие перспективы в получении высшего образования. Все прежние требования отпали, нужна была только хорошая подготовка. Ну, а что касается денег, то новый режим, объявив учебу в университете бесплатной, еще и выдавал студентам стипендию.

Мой отец часто повторял: образование необходимо еврею как воздух, недаром большинство евреев, живя на протяжении тысячи с лишним лет в окружении безграмотных и суеверных инородцев, умели читать и писать. Однако — это может показаться смешным — именно провозглашенная Советами бесплатность образования обеспокоила моих родителей и заставила послать меня учиться куда-нибудь в другое место. Отец с матерью хотели, чтобы я поступил в ешиву, а ни в коем случае не в советский университет. Финансовый вопрос при этом даже не поднимался. Цена? О каких деньгах может идти речь, если в обмен на бесплатное образование студент должен отказаться от Б-га и своей веры!

А как настойчиво новые власти пытались устранить в школах любое упоминание о Б-ге, мы знали. В этой связи особенно характерен случай, происшедший с моим маленьким братом Шимоном. Однажды директор школы вошел в класс, где учился Шимон, в сопровождении толстого чиновника, прибывшего из Минского наркомата просвещения.

— Кто здесь лучший ученик? — спросил чиновник дрожащего от страха директора.

Учительница назвала Шимона. Он вышел вперед, и чиновник вручил ему награду — свежую белую булку. Брат принял булку действительно как большую награду: такого деликатеса никто из детей не видел с самого начала войны. Гость приказал Шимону съесть булку тут же, при нем. Шимон, само собой, вынул кипу, надел ее и принялся с самым невинным видом читать над хлебом молитву:

— Благословен Ты, Г-сподь, Б-г наш, Владыка вселенной, вырастивший хлеб из земли.

И половина класса вслед за ним хором подхватила:

— Амен!

Товарищ чиновник, услышав молитву, набросился на директора и учительницу, на бедного маленького Шимона, а заодно и на Г-спода.

— Ты когда-нибудь видел Б-га? — яростно заорал он, выхватив булку у несчастного малыша.

— Нет, товарищ комиссар, — пролепетал Шимон. Потом он призвал на помощь все свое мужество и прибавил: — Разве Б-г был бы Б-гом, если бы Его можно было увидеть и поздороваться за руку, как с обычным смертным?

Директор и учительница остолбенели. Ведь от этого чиновника зависело не только их настоящее, но и будущее. Одно его слово могло обречь их на гибель. Но, к счастью, гость утихомирился и приказал Шимону сесть на место. Правда, страстную лекцию он им все же прочитал — про то, что Б-г и религия «опиум для народа», «глупость», «суеверие» и вообще чепуха.

— Сталин, а не Б-г дает вам еду, одежду и крышу над головой, — заявил он напоследок, ткнув пальцем в портрет Сталина, висевший тут же на стене.

Директор с учительницей подобострастно извинялись. Волнуясь и перебивая друг друга, они пытались уверить гостя, что делают огромные успехи в искоренении среди детей религиозных предрассудков, и, чтобы доказать свою преданность, велели ученикам спеть песню о Сталине. Тут же по команде в классе грянул хорошо отрепетированный хор тоненьких голосов:

— От края до края, по горным вершинам,

Где вольный орел совершает полет,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню слагает народ.

Летит эта песня быстрее, чем птица,

И мир угнетателей злобно дрожит.

Ее не удержат посты и границы,

Ее не удержат ничьи рубежи…

Как и следовало ожидать, Шимон вскоре перестал быть редактором классной стенгазеты «Юный ленинец».

Как-то раз отец заметил, что Сталин, видимо, не очень-то интересуется стариками.

— На роль душеприказчика он, кажется, не претендует, — сказал отец. — Его волнует только юное поколение, те, кто войдет завтра в самостоятельную жизнь.

Раньше, рассуждал отец, еврей в Польше не мог рассчитывать на какую-либо государственную службу, даже уборщиком на почту его бы не взяли. Для этого надо было принять католическую веру. И тем не менее никто не шел на такое предательство. Нынче соблазн исходит уже не из Рима — из Москвы. В Ватикане провозглашали: «Или христианство, или вечные муки». У Кремля иной выбор: «Или коммунизм, или Сибирь». Там сулили царство Б-жие после смерти, тут предлагают бесплатное обучение и любую работу. Вот как обернулось: перед лицом коммунизма евреи с христианами очутились в одной упряжке.

Прежние отцовские опасения сменились уверенностью, что он не числится кандидатом в арестанты. Про него забыли либо решили, что этот бывший капиталист никому не нужен. И тогда отец начал пытаться изменить нашу жизнь. Случай с Шимоном наглядно доказывал: чтобы уберечь детей от искушений атеизма, надо что-то предпринять.

В считанные дни отыскались у отца еще несколько единомышленников, и они все вместе начали готовиться к созданию еврейской школы. Собирались и обсуждали свои планы тайно, ведь религиозное образование в Советском Союзе было запрещено законом, который грозил за такое преступление ссылкой всей семьи в Сибирь, а не то и смертью.

Нелегальную школу решили открыть под вывеской официального молодежного клуба. В ту пору партийные отделы народного образования и пропаганды повсеместно поддерживали создание таких центров, как Ленинский клуб, Красный кружок, клуб Сталина и тому подобных. Поэтому в намерениях отца и его товарищей никто не усмотрел ничего подозрительного.

Конспираторы постановили, что подростков принимать в «клуб» не будут. Уж слишком многие из них успели попасть под влияние комсомола, этого заведомо известного рассадника советского патриотизма. Иные комсомольцы даже открыто обвиняли собственных родителей в подрывной деятельности и при этом весьма гордились своим званием «защит ников социалистического Отечества от врагов». Только малыши не оторвались еще от семьи и были к ней ближе, нежели к всемогущему государству.

В старом здании, которое находилось в нескольких минутах ходьбы от нашей хибарки, отыскалась пустующая комната. Ее украсили портретами Ленина и Сталина в красных рамках, разложили на столах доски с шашками и с десяток комсомольских журналов. У входа повесили маленький колокольчик, веревку от которого протянули на улицу, где постоянно дежурил один из учеников. Ему было строго-настрого наказано: как только появится кто-нибудь посторонний, звонить и стремглав бежать за моей матерью, потому что женщина в группе ребят исключит любые подозрения.

Школа стала реальностью, и, несмотря на опасность, дети и родители полюбили ее. Особенно дети, ведь игра в конспирацию для ребят всегда самая любимая. С каким увлечением проводились в школе учебные тревоги! Со столов в момент исчезали книги, и вокруг досок, на которых заранее были расставлены партии, закипали шашечные сражения.

Но вот однажды, вместо учебной, пришлось провести настоящую тревогу. К школе направлялись двое в форме, и дежурный, позвонив, кинулся за моей матерью. Один из незваных визитеров оказался милиционером, другой — лейтенантом Красной Армии. Едва оба они появились на пороге «клуба», как все мальчишки прекратили играть в шашки и, не сговариваясь, приветствовали гостей популярным тогда пропагандистским маршем:

— Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек!

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит как хозяин

Необъятной родины своей.

Песня еще не закончилась, когда вошла, приветливо улыбаясь, моя мама. Присутствие незнакомого русского офицера нисколько не лишило ее самообладания. Но увидев тут же милиционера, она побледнела как полотно. Это был никто иной, как Владек, сын дворника из нашего старого дома, тот самый Владек, с младшими сестрами которого я часто играл у нас во дворе.

Мама была смущена и напугана неожиданной встречей. В первое мгновенье она подумала, что ей лучше повернуться и уйти. Но это наверняка возбудило бы подозрения. С другой стороны, и оставаться было опасно: Владек ее узнает, а значит, узнает и Шимона. Между тем Владек настолько хорошо знал моих родителей, что, вне всякого сомнения, был уверен на все сто процентов — уж эти-то не станут учить детей идеям Ленина и Сталина. Антиленинским и антисталинским — вот это похоже.

И мама решилась: она выйдет и станет молиться. Так она и сделала. Но… Владек тут же вышел вслед за ней.

А тем временем русский лейтенант на все лады расхваливал ребят. Ему очень понравилось их вдохновенное пение и патриотический пыл. Он даже пообещал записать в клуб своего сына, который вскоре должен приехать в Ломжу.

— А хотите, я научу вас настоящей красноармейской песне? — вдруг предложил лейтенант, и никто, конечно же, не осмелился ему возразить. — Кто знает песню «Если завтра война…»?

Все только пожали плечами, и лейтенант с ходу начал разучивать с мальчиками слова:

— Если завтра война, если завтра в поход,

Если грозная сила нагрянет,

Весь советский народ, как один человек,

За Советскую родину встанет.

На земле, в небесах и на море

Наши силы могучи, суровы.

Если завтра война, если завтра в поход,

Мы сегодня к походу готовы, — затягивал он хриплым голосом.

Пока ребята разучивали песню, мама дрожала от страха на крыльце.

Наш дворник частенько лупил своих детей. У нас за стеной хорошо было слышно, как гуляет по спинам Владека и его сестры Зоси ремень и как плачут дети. Иногда мама не выдерживала, бежала в дворницкую и упрашивала прекратить избиение бедных ребят. Редко, но бывало, что уговоры ее помогали. А причиной порок всегда было одно — нежелание детей ходить в костел. Шли годы, а сын с дочерью по-прежнему отказывались верить в Б-га. Вроде бы с этим пора уже было смириться, но чуть не каждое воскресенье дворник снова брался за ремень. Истинная причина скандалов открылась гораздо позже, когда однажды ночью в дворницкую ворвались жандармы и, перевернув там все вверх дном, нашли коммунистическую пропагандистскую литературу. В ту же ночь Владека и Зосю арестовали.

Пан Заевский рассказывал потом по секрету моим родителям, что, найдя «этот хлам», он лупил детей почем зря, но проходило время, и тот же «хлам» вновь появлялся в доме. А тут еще Зося вздумала выйти замуж за коммуниста. О том, чтобы венчаться в костеле, жених с невестой и слышать не хотели, для них это было делом принципа. Не удивительно, что когда у Зоси с ее коммунистом родился ребенок, всем ребятишкам с нашей улицы категорически запретили с ним играть, ведь внук дворника был некрещеным, а его родители невенчанными. Только наша мама поддерживала с Зосей добрые отношения. И это несмотря на то, что польская полиция пыталась привлечь Зосиного мужа за коммунистическую деятельность, но он успел вовремя скрыться. Больше того, нам с братьями, в отличие от всех остальных детей, было приказано не обижать Зосиного сынишку и принимать его во все игры.

…Оказавшись наедине с Владеком у дверей «клуба», мама в первую же минуту почувствовала, что за эти годы добрые чувства по отношению к ней в нем не угасли. Хоть Владек и стал советским милиционером, у него хватило такта не задавать маме слишком много вопросов, а про сам «клуб» он и словом не обмолвился. Владек даже не поинтересовался, что она здесь делает. Но своим молчанием он как бы предупреждал: будьте осторожны со своим «Ленинским клубом».

Владек избрал совершенно иную тему:

— Зося сейчас большой начальник в бюро по трудоустройству, а муж ее руководит в Ломже всей милицией. Я слышал, ваш дом разрушен, у вас, наверно, нет денег даже на еду. А почему бы вам не сходить к Зосе? Уверен, она подыщет работу и вам, и вашему мужу. Хотите, я сам поговорю о ней? Мы часто о вас вспоминаем и все гадаем: где-то вы теперь?

Мама поблагодарила за обещание помочь с работой, и они расстались: она направилась к нашей хибарке, а Владек вернулся в «клуб». Он вошел как раз в тот момент, когда лейтенант восторженно расписывал, как чудесна жизнь в России, этом «рае для рабочих». В его рассказе, как в сказке, конфеты росли на деревьях, а главным добрым волшебником был «товарищ Сталин».

На следующий же день мама отправилась в бюро по трудоустройству. Отыскав кабинет, на двери которого висела табличка «Тов. Зося Вицек», она постучала.

— Войдите! — ответил ей строгий женский голос.

Мама вошла в просторный, хорошо обставленный кабинет. У входа сидела секретарша, а в глубине за массивным столом располагалась Зося. Прежде чем секретарша успела вставить хотя бы слово, Зося быстро спросила:

— Ваша фамилия, гражданка? — Произнесено это было таким тоном, будто Зося видела маму впервые в жизни.

— Шапиро, — сказала мама.

— Изложите ваше дело.

— Я ищу работу, и мой муж тоже.

— Присядьте, товарищ, — деловито предложила Зося. — Я займусь вами чуть позже.

Мама повиновалась и просидела несколько часов, в течение которых хозяйка кабинета не обращала на нее ни малейшего внимания. Секретарша что-то быстро писала в тетради и при этом то и дело поглядывала на Зосю, а потом на маму.

Зося все время что-то делала. По самой манере себя вести было видно, что Зося действительно занимает высокую должность. Правда, все приказы и распоряжения, прежде чем они вступят в силу, надо было все же отправлять в местный партийный комитет. В кабинете дарила атмосфера страха — страха принять на себя ответственность за любое решение. Чувствовалось, что все тут делается коллективно. Должно быть, ни один человек в этом учреждении ни разу не произнес ни «да», ни «нет». Всем просителям выдавались огромные анкеты с непременной просьбой заполнить их и зайти через месяц, через два, а то и через три.

Но вот подошел конец рабочего дня. Молоденькая секретарша надела пальто и, попрощавшись с начальницей, с любопытством уставилась на маму.

— До свидания, — бесстрастно ответила Зося.

Едва за секретаршей закрылась дверь, лицо Зоси осветилось улыбкой, искренней и доброжелательной. Она встала из-за стола, подошла к маме и горячо ее обняла.

— Дорогая, дорогая моя! — восклицала она. — Я так рада встрече с вами! — Они расцеловались, и Зося смахнула выступившие у нее на глазах слезы. — Владек вчера вечером рассказал, что нашел вас и вы обещали ко мне прийти. Я вас сегодня очень ждала, но все равно — когда вы вошли, это было так неожиданно! Вспомнила все: и отца, и как он нас бил. Вы даже не представляете себе, как мы с Владеком были вам в детстве благодарны! Ведь люди говорили о нас с братом ужасные вещи. Меня обзывали шлюхой, а моего ребенка — паршивым ублюдком. Даже мои собственные родители говорили это! И только ваша семья не относилась к нам, словно к прокаженным. Я никогда этого не забуду!

— Я всегда была в авангарде рабочего движения, — продолжала Зося, — боролась за справедливость, за пролетариат. Какова же была благодарность соседей? Они плевали мне вслед. Я мечтала всех их буквально растерзать, всех — кроме вас. Я знала, что могу доверить вам самые сокровенные наши тайны, и сколько раз я вам чуть не открылась!.. Но секретарь нашей партийной ячейки велел ни в коем случае не доверять капиталистам. И хоть мне было ясно как дважды два, что уж в данном-то случае он ошибается, я не имела права ослушаться.

Зося помогла маме надеть пальто, оделась сама, и они вдвоем вышли на улицу.

— У меня для вас есть две работы на выбор, — предложила Зося, когда они вышли из бюро по трудоустройству. — Одна — воспитательницей в детском саду. Мы сейчас организуем детский садик для ребятишек, у которых мамы работают. Вот только боюсь, что партийная организация будет возражать: как это, жена бывшего капиталиста воспитывает будущих коммунистов? У меня, да и у мужа, из-за этого могут быть неприятности. Поэтому я бы вам рекомендовала другую работу, даже еще получше. Правда, она не такая престижная, но зато безопасная. Тут уж никого ваше прошлое не заинтересует, да и мне рекомендовать вас туда не опасно. Хотите — продавщицей в булочной? А ваш муж сможет в той же булочной быть сторожем. Ну как, идет?

Идея отцу быть сторожем маме понравилась. Правда, ему тогда придется работать в субботу, но это ведь только по ночам. В Зосином предложении мама увидела заботу самого Провидения о том, чтобы семья наша больше не голодала. Подумала она и о том, что в советском обществе тот, кому не надо стоять в очередях за хлебом, может уже считать себя счастливчиком.

— Зося, — сказала мама, — при социализме всякий труд почетен, разве не так? И мы тебе очень благодарны за помощь. Но признайся — между нами, — чего ты так боишься? Ведь сейчас ты, без сомнения, более свободна, чем при польском режиме!

— Вам, наверно, неприятно просить работу у дочери своего бывшего дворника? — ответила Зося вопросом на вопрос, вероятно, почувствовав в маминых словах некоторую долю сарказма.

— Вовсе нет, — поспешила сказать мама. Она поняла, что задела молодую женщину за живое и потому постаралась в дальнейшем быть осторожней в выборе слов. — Знаешь, есть старая поговорка: «Не можешь перепрыгнуть — обойди». Так вот, для меня никогда не существовало постыдной работы. Мы ведь к твоему отцу, сама помнишь, никогда не относились пренебрежительно. А, кроме того, я пришла — и запомни это, пожалуйста, — только потому, что меня просил Владек.

Товарищ Зося Вицек мгновенно позабыла о своем недовольстве и улыбнулась:

— Извините. Я не хотела вас воспитывать.

Несколько минут они шли молча. Потом Зося вдруг спросила:

— Скажите, а что вы имели в виду, когда сказали, будто я чего-то боюсь?

— Видишь ли, у меня появилось такое ощущение после того, как я понаблюдала, как ты работаешь. Да и не только ты. Я испытываю то же чувство при виде каждого партийного чиновника. Тебе что, не доверяют? И вообще, разве вы не члены одной партии? Я сейчас говорю не про тех прохвостов, которые к вам примазались в последнее время, а про старых партийцев, которые годами сидели в застенках, жертвовали своей жизнью ради будущего. Как твой муж, например. Неужели и ему тоже не доверяют?! Почему у вас все друг дружку сотни раз проверяют и перепроверяют? Чего вы все боитесь?

Зося долго молчала.

— Вы правы, — вымолвила она наконец, глубоко вздыхая. — Мы, каждый из нас, работаем в постоянном страхе. Да, никто не доверяет друг другу. Но не забывайте, это ведь революция — не карнавал. А революция требует крови, кровь для нее как смазка для мотора. Само время такое, и не важно, виновата жертва или нет. Многие революции закончились неудачей именно потому, что мало было пролито крови. Так учат Ленин и Сталин.

— Но, дорогая, — не унималась мама, — как же ты можешь творить вашу революцию, будучи одновременно и прокурором, и судьей, и присяжным, и свидетелем, и палачом? Я понимаю, твой муж многое перенес, да и ты столько настрадалась, когда преследовали коммунистов, и меня бы не удивило, если б вы даже жаждали мести, но… Представь себе на минутку: а если колесо истории повернется в обратную сторону? Почему, к примеру, твой муж так груб с заключенными? Скажи ему, что, проливая меньше крови, — пусть даже при этом революция чуточку притормозит — вы ничего не потеряете, наоборот, возможно, даже выиграете.

Зося слушала, ничего не отвечая. Только, протянув на прощание руку, сказала:

— Я хочу, чтобы вы поняли — мы не свободны. Мы в руках советских. Они пережили страшный террор во время своей революции и, похоже, до сих пор не могут его остановить. Теперь они принесли свой террор к нам. Мой муж тут бессилен. Хоть он и начальник городской милиции, у него нет реальной власти. Все мы играем в одну игру, и стоит нарушить самое пустяшное ее правило, как расплачиваться придется собственной головой. Все очень просто!.. Заходите ко мне в понедельник, — добавила Зося. — Я дам вам с мужем все нужные бумаги для трудоустройства.

Услыхав, что они с мамой скоро получат работу, отец еще раз убедился в том, что коммунисты не занесли его в черные списки. И тогда он окончательно решил: раз его арестовывать не собираются, значит, мне не придется оставаться в семье за старшего, а потому лучше отослать меня куда-нибудь: подальше от соблазнов бесплатного советского образования.

…В пятницу вечером, когда уже наступил Шабат, мы всей семьей уселись за стол: отец, мама, оба моих младших брата и я.

Когда-то наши субботние трапезы были настоящим праздником — все было очень торжественно, радостно, звучали песни. А уж про то, какой изысканный накрывался стол, и говорить нечего: мама еще с утра покупала лучшие продукты, и потом они с кухаркой проводили у плиты не один час в непрестанных хлопотах.

Но те благословенные времена безвозвратно канули в прошлое. Невозможно было привыкнуть, что живем мы отныне в ветхой лачуге, стол наш покрыт не крахмальной белой скатертью, а старыми газетами, что вместо вкусной, заплетенной в косу, халы — перед нами обычный черный хлеб, что вместо фаршированной рыбы — селедка, а хрустящий картофельный кугель остался только лишь в воспоминаниях. Не красуется больше на столе и наш любимый серебряный подсвечник с мерцающими свечами, над которым мама всегда читала субботнюю молитву. Вместо подсвечника — одна маленькая свечечка, разрезанная пополам и вставленная в пустые баночки из-под ваксы.

Как переменилась наша жизнь! И за столом уже не четверо сыновей, а всего трое. Добрые голубые мамины глаза распухли от слез, и в них не осталось ничего, кроме горя.

Я взглянул на отца, согнувшегося под тяжестью последних месяцев. Его черные волосы совсем поседели. Усталые карие глаза глубоко запали, но в этот вечер они, казалось, спрятались еще глубже, будто хотели еще сильней утаить от нас свои страдания.

На протяжении всего ужина мама то и дело многозначительно посматривала на отца, словно чего-то ожидая от него. Оба они напоминали заговорщиков, и я вдруг догадался, что их тайна касается именно меня. От дурного предчувствия у меня пробежал холодок по спине. Что они скрывают? Что надумали?

Наконец ужин закончился, и мы помолились. Несмотря на то, что уже стемнело, мама отослала братьев на улицу поиграть. Уперев локти в колени и прикрыв лицо руками, отец смотрел куда-то в сторону.

— Хаим, — произнес он вдруг срывающимся от волнения голосом, но на моем имени запнулся и не смог больше вымолвить ни слова.

— Да скажи же ему! Скажи! — воскликнула мама.

Отец набрал в легкие побольше воздуха и в конце концов решился:

— Хаим, ты должен уехать отсюда. Мы с матерью считаем, что тебе следует перебраться в Вильно.

Он сидел все так же, не убирая ладоней от лица и отвернувшись от меня. Мама расплакалась и стала молиться.

— В Вильно? — Я был совершенно ошарашен. — Вслед за ешивой? Но, отец, ты же сам знаешь, я туда уже опоздал. Граница на замке. Они никого не выпускают. Если меня не поймают русские, то на той стороне схватят литовцы, это как пить дать! — Я повернулся и маме: — Вы что, этого хотите? Я не поеду! Я вас не оставлю!

Отец поднялся, подошел и положил руку мне на плечо, словно желая этим охладить мой пыл.

— Хаимке, ты не выглядишь на свои семнадцать лет, — заговорил он тихо, с трудом подбирая слова. — Если пограничники тебя поймают, сдайся им мирно. Держись с ними уважительно. Кланяйся, унижайся. Скажи им, что тебе пятнадцать. Не сомневаюсь, они тебе поверят. Сделают строгое внушение и вернут назад, домой. — Он умолк, и я услышал его горестный шепот: — Ох, Рибоно шел Олам! Ох, Владыка Вселенной!

Я едва мог разглядеть отца — слезы застилали мне глаза.

— Мы зря не отправили тебя в Литву вместе с ешивой, это была наша ошибка, — признался он. — Мы с мамой поняли это только сейчас. Но ехать надо, пусть даже теперь. Откладывать нельзя: чем дальше, тем строже будет порядок на границе. Ты должен ехать, Хаим. Ехать сейчас же, не откладывая. Пусть это будет послезавтра, в воскресенье.

Я повернулся к маме. Всем своим видом я умолял ее сказать, что слова отца — это еще не окончательное их решение. Но по тому, как мама плакала и молилась, я понял, что ничего изменить нельзя и что так они думают оба. Тогда я стал приводить самые отчаянные аргументы, пытаясь доказать, что мне ни в коем случае нельзя покидать родных. Я говорил, что очень нужен дома, чтобы помогать им, что на пути в Вильно меня ожидает множество опасностей, что…

— Хаим, — твердым тоном прервал отец мой крик, — ты очень способный ученик. Если ты останешься здесь, то в лучшем случае станешь врачом, адвокатом или инженером. Но мы с мамой хотим, чтобы ты продолжал изучать Тору в ешиве, а не выслуживал себе диплом в большевистском университете. Б-же тебя упаси от этого. — Я попытался было протестовать, но отец снова меня прервал. — Это не потому, что мы сомневаемся в твоей вере или не доверяем тебе. Просто с высоты своего жизненного опыта мы с мамой видим, чего они добиваются — завладеть молодежью, и особенно — талантливой. Начинают гладко, в шелковых перчатках, с леденцами, но потом — ударят кнутом!

Я понимал, что родительское слово твердое и окончательное, но все же еще раз попытался их переубедить:

— Да вы поймите, мы же будем оторваны друг от друга и, может быть, навсегда! Вы даже никогда не узнаете, перешел я границу или убит.

Неужели и этот призыв не растопит материнское сердце?

Мама утерла слезы и ответила тоном, не допускающим возражений:

— Сынок, нам нелегко было прийти к такому решению. Мы с отцом провели много ночей без сна и перебрали все «за» и «против», о которых ты говоришь и которые по молодости лет тебе просто не приходят пока в голову. Послушай меня. Я родила четверых сыновей. Одного из них забрал Б-г. Остальных я хочу вернуть Ему такими же честными, какими Он мне их даровал. Я не желаю, чтобы ты стал атеистом. Я хочу, чтобы ты оставался настоящим евреем, и я готова к худшему. Сейчас меня тревожит только одно — чтобы ты всегда оставался истинным евреем!

Что я мог возразить после таких слов?

— Иди, сынок. Иди! — любовно шептала мне мама, заходясь от рыданий.

Продолжение

Издательство Швут Ами. Публикуется с разрешения издателя