От Центрального парка к Синаю 1

ГЛАВА ПЕРВАЯ. В начале

Ноябрь 1942 г. Евреи Европы подвергались невероятным мучениям и страданиям. Гитлер, да будет память о нем вырвана с корнем,[1] уверенно продвигался на восток и на запад, пытаясь погасить Б-жественный свет. Маленькая девочка из венгерского города Сегеда еще находится в относительной безопасности, но в ближайшее время ей предстоит пережить нечто ужасное: ее насильно увезут из дома и депортируют в Берген-Бельзен.

У преуспевающих родителей, хорошо устроенных в ассимилированном немецко-еврейском мирке Верхнего Манхеттена, в больнице в Ленокс Хилл родился ребенок. Доктора обрезали ему крайнюю плоть, как они это делали почти каждому родившемуся мальчику, но никто так и не совершил над ним обряда брит мила. Ребенка назвали Рой Салант Нойбергер.

Обыкновенный человек сказал бы, что пути этих двух людей никогда не пересекутся. Этот человек сказал бы также, что маленькая девочка никогда не выживет. Но что «обыкновенный человек» знает? «Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Г-сподом». [2]

***

В нашем мирке ничего не знали о мире Сегеда. Конечно, каждый знал, что шла война. Японцы атаковали Пэрл Харбор и наши ребята находились в Европе. Двухэтажные автобусы были окрашены в красный, белый и синий цвета, и на них были нарисованы лозунги. Но люди не ощущали, что удар направлен именно на их семью. Жизнь шла своим чередом.

Если вы обратите внимание на имя, которое мне дали, то увидите, что существовала некоторая дополнительная связь с миром восточно-европейских евреев, не сразу бросающаяся в глаза. В то время мы сами этого не поняли, но она существовала. Речь идет о втором имени, Салант. Откуда оно появилось?

Это хороший вопрос.

Салант — город в Литве. Он все еще существует, но сегодня он называется Салантай. Каким-то образом этот маленький город сумел «произвести на свет» гениев, изучавших Тору и являвших собой пример величия духа. В Иерусалиме и сейчас можно найти улицу рава Саланта. Отец моей матери, Аарон Б. Салант, родился в Саланте, и хотя с момента прибытия к этим берегам и позднее он прилагал огромные усилия в попытках стать настоящим американцем, он не сумел полностью освободиться от особенностей своего происхождения.

Мой дедушка однажды сказал мне: «Мы — потомки великого раби Исроэля Салантера». Он дал мне биографию Исроэля Салантера, которую я храню до сих пор. Исроэль Салантер был нравственным «маяком», человеком, на которого следует равняться. Излучавшийся им свет все еще сияет, его влияние на людей в этом мире ощущается до сих пор. Мое имя несло в себе следы его наследия. Моя мать завещала мне подходить к жизненным проблемам с позиций духовности, нравственности, заботиться о необходимости делать то, что нужно, то, что является правильным, справедливым. В конечном счете, именно это привело меня на путь Торы. Она сама так и не вступила на этот путь, но в действительности направила к нему меня.

(Фамилия раби Исроэля Салантера была Липкин, а не Салант. Поскольку мой дедушка сказал, что мы являемся его потомками, я не подвергаю это заявление сомнению. Этот вопрос не интересовал меня в тот момент, когда он рассказывал мне об этом, и я не задавал ему вопросов о том, по какой именно линии мы являемся его потомками. К тому времени, когда я действительно заинтересовался этой проблемой, было уже слишком поздно; мой дедушка ушел в иной мир. Если вы в своей жизни упускаете какую-то возможность, она обычно не появляется вновь. К настоящему моменту я все еще не могу проследить направление этой ветви моей родословной).

Мой дедушка не был религиозным человеком. Его семья эмигрировала в Америку примерно в 1880 г. Мне кажется, что они расстались со своим еврейством во время своего путешествия, как будто выбросили его за борт. Не исключено, что отец дедушки буквально выбросил свои тфилин в океан. Мне неприятно об этом думать, но так могло случиться. Когда я узнал своего дедушку, в нем уже не осталось ничего европейского, кроме некой ауры культуры и утонченности, характерной для Старого Света. Он сделался преуспевающим нью-йоркским бизнесменом, знатоком латинского и греческого языков, а также студентом и затем учителем экономики. Оба его сына стали известными экономистами. Моя мать специализировалась по экономике, что было в то время необычным явлением. Это проложило ей дорогу к получению работы в фирме Халле и Штейглиц на Уолл-стрите. Там она и мой отец познакомились в 1930 г.

Я учился шесть лет в школе Этической Культуры на Манхеттене. Когда мы были молодыми, всех нас — отца, Джимми и меня, возили на работу или в школу в очень элегантном черном лимузине. (Моя сестра, которая была старше нас, уже училась в средней школе). В то время длинные лимузины еще не были известны, и дедушка не стал бы покупать одну из таких машин, даже если бы они выпускались. (Мама ни за что не села бы в такую машину. Даже когда ей было за семьдесят, она продолжала ездить на автобусе, пользуясь своим удостоверением человека преклонного возраста. Все в нашей семье не любили претенциозность, показное проявление своего богатства, своих привилегий. Это было частью нашего мировоззрения; мы заботились, чтобы богатство испортило нас.) Шофер дедушки, Винсент, носил очень приличную черную шляпу с блестящими полями. Джимми и я сидели на откидных креслах, спиной к дедушке и отцу.

Бабушка Салант обожала сладости, и я унаследовал это ее пристрастие. Она очень любила «шнекенсы» — сладкие булочки, облитые медом и орехами. Она часто обедала со своими друзьями в ресторанах фирмы Шрафт. Когда я был мальчиком, рестораны Шрафта можно было увидеть в каждом квартале фешенебельных пригородов. Во всех этих ресторанах были небольшие, полированные деревянные столы с салфетками под тарелками. Рестораны Шрафта славились своими пирогами и мороженым. Может быть, бабушка любила их именно из-за этого. Я хорошо помню бабушку — приветливую, величавую, поистине викторианскую леди, которая всеми возможными способами ухаживала и следила за дедушкой. У того имелось время для чтения, раздумий, исследований и преподавания. Он играл в шарики и в блошки с внуками. (Знает ли сегодня кто-нибудь, что такое «блошки»? Наверное, это слишком невинная вещь для нынешнего поколения.) Я убежден, что ему никогда в жизни не приходилось даже кипятить воду или стелить кровать.

Моя бабушка умерла, когда я оканчивал среднюю школу. Мой дедушка все еще жив.

Я вспоминаю, что однажды мой дедушка сказал: «Это не должно было случиться таким образом».

Я бы не удивился, узнав, что они обсуждали этот вопрос. Возможно, что бабушка даже уверяла его в том, что он покинет этот мир первым. Однако все случилось иначе. Он продолжал еще жить несколько лет, но привычный образ жизни был нарушен — его мир пошатнулся. Дальнейшие события — в том числе смерть его младшего сына в автомобильной катастрофе — еще сильнее расшатали его мир.

Мне кажется, что дедушка умер в известной мере сломленным. Жизнь протекала не так, как он предполагал, не таким образом, каким его рисовало логическое мышление дедушки. Но он относился ко всем этим трагедиям как к неким сигналам, указывающим на необходимость пересмотреть свои взгляды на мир. Однако он не вернулся к Торе своих предков.

***

Интересна генеалогия моего отца.

Английское имя и фамилия отца аналогичны моим, за исключением инициала второго имени. Однако эти инициалы определенным образом характеризуют нас, они кое о чем говорят. Мой инициал «С» является первой буквой слова «Салант». Это обстоятельство указывает на мою связь с миром раби Исроэля Салантера. Инициал второго имени моего отца — «Р» — является первой буквой фамилии Ротшильд, но отец всегда утверждал, что он не имеет никакого отношения к знаменитой семье еврейских банкиров.

Я всегда подозревал, что в действительности все обстоит далеко не так просто. Мои сомнения основывались не только на том, что отец обладал явно выраженным деловым талантом. Они подтвердились, когда 27 января 1988 г. в газете «Нью-Йорк Таймс» был напечатан некролог барону Филиппа де Ротшильда, а его фотография появилась в разделе «Вина». Внешнее сходство с моим отцом было поразительным. По-видимому, мать моего отца, Белла Ротшильд, была из рода барона Филиппа.

Вернемся к событиям 1942 года.

В течение войны мой отец, который по возрасту не подлежал призыву, дежурил после работы несколько раз в неделю, ночью, вблизи улицы Деланси Стрит, в восточной части города (он был в должности капитана городской патрульной службы — City Patrol Corps). У нас до сих пор хранится его кожаная кобура и белый офицерский шлем с буквами CPC на фоне оранжевого щита. В обязанности его подразделения входила защита моста Уильямсбург от немецких диверсантов. У немцев были, слава Б-гу, дела поважнее. В полночь, по завершении обхода, патрульные собирались в ресторане Ратнера, который был открыт всю ночь. Там они могли выпить чашку горячего кофе и отведать творожного пудинга или блинов. Не забавно ли, что почти шестьдесят лет спустя я иногда захожу со своим отцом (которому сейчас за девяносто) к тому же Ратнеру, чтобы съесть какое-нибудь хорошее кашерное блюдо! Там все еще могут подать самые лучшие в мире творожные пудинги и блины.[3]

Но в 1942 г. я еще ничего не знал о Ратнере или немецких диверсантах. Говорят, что младенцы не имеют мыслей. Возможно, что это и правда, но правда и то, что очень скоро мы начинаем разбираться во многих вещах. В наших душах накапливается много информации и воспоминаний о далеком прошлом. Мы начинаем открывать глаза и внимательно рассматривать окружающий нас новый мир.

Самое раннее мое воспоминание таково: я один в своей колыбели. Ночь. Мы жили в Восточном Манхеттене, на 88-й улице, в доме №22. Мои родители принимали гостей, это был званый обед. Я мог слышать разговоры где-то вдалеке. Дверь моей комнаты была приоткрыта. Так должно было быть; я не мог находиться в темноте. Я боялся. И вдруг, внезапно, под действием потока ветра дверь захлопнулась. ТЕМНОТА! Я испустил дикий вопль.

Таково было мое детство. Замечательные родители. Все — самое лучшее из всего возможного. Но — боязнь темноты. Я продолжал размышлять, удивляться, даже когда был маленьким ребенком: как это получается, что я могу иметь «все на свете» и в то же время чувствовать себя таким одиноким, таким испуганным, таким потерянным?

Я боялся темноты. Чего именно я боялся? Что такого страшного таит в себе темнота?

Люди не любят оставаться наедине со своими мыслями. Мы не можем жить без радио или телевидения. Почему? Потому что эти устройства производят такие замечательные звуки? Нет, они отвлекают нас от размышлений.

Чего же именно мы так боимся?

Наш маленький мирок состоял из троих детей. Я делил его со своей старшей сестрой Энн и с младшим братом Джимми. Мы неплохо уживались вместе, за исключением таких вещей, как небольшие (и как я считал, обоснованные) драки с Джимми, ломавшим вагончики моих электрических поездов. Когда он поступал таким образом, я присваивал себе неоспоримое право бить его головой о кухонную стену. Чего еще мог он ожидать в результате своих проделок?

В действительности, мы дрались очень мало. Дети как-то уживаются друг с другом, хотя сегодня наш образ жизни существенно изменился. За это надо благодарить наших родителей. Как-то само собой получилось, что мы понимали — каждый из нас не должен ожесточенно драться со своими братьями или сестрами. Все чувствовали, что мы — единая семья, и необходимо вести себя соответствующим образом.

Между прочим, не следует думать, что я был таким уж святым (хотя у вас могло сложиться и другое впечатление). Помню, что в детстве я слыл нарушителем спокойствия. В моей памяти отложилось такое впечатление. Однажды меня пригласили на день рождения, и после приезда я забрался под складной стол. Естественно, все находившееся на столе посыпалось на пол. Сомнительно, чтобы такие действия располагали людей ко мне в то время.

Вспоминается также такой печальный инцидент. Наша семья поехала к друзьям в Уильямстаун, штат Массачусетс. Нашим хозяином был известный профессор в области экономики. Там я совершил какой-то ужасный грех. Не помню, что именно я сделал, но в результате: хозяйка заперла меня на несколько часов в одной из комнат, а в это время все пошли на прогулку и хорошо провели время. Было очень неприятно.

Вспоминается также такое событие. Когда я учился в третьем классе, миссис Икрайт, которая обычно была обо мне хорошего мнения, в один из дней была выведена из терпения моим поведением. В качестве наказания меня оставили в школе, когда все остальные пошли на перерыв в Центральный парк. За это время я должен был сто раз написать на доске слова «я буду хорошим мальчиком». Вместо этого я написал один раз: «Я буду хорошим мальчиком сто раз». После окончания школы мы с миссис Икрайт часто со смехом вспоминали этот случай. По крайней мере, она смеялась!

Как вы понимаете, некогда я был проблемным ребенком. Если вы спросите мою жену, она скажет, что я остался таким до сих пор.

[1] Это выражение не означает, что мы должны забыть Катастрофу и тех, кто ее осуществлял; нам даже предписано помнить об этом. Но в конце времен, когда зло уйдет из мира, имя этого тирана будет действительно вырвано с корнем из памяти людей, никакого воспоминания о нем не останется. Приведенное выражение относится именно к этому времени, и на самом деле оно представляет собой молитву о том, чтобы это время скорее пришло. Подобная идея отражена в обычае шуметь, когда в Пурим упоминается имя Амана.

[2] Мишлей 19:21

[3] К сожалению, я должен сказать, что эта цитадель кашерности в Нью-Йорке закрылась навсегда. Эти луковые рулетики, черный хлеб, густой суп, наливаемый из маленькой кастрюльки в вашу чашку, блины, латкес, шпинат с кремом, творожный пудинг, замечательный кофе … и эти совершенно особенные, ратнеровские, официанты … кто сможет снова создать такое? … Такова жизнь.

с разрешения издательства Швут Ами