«Иди, сынок». Глава 24

Поступил приказ: наш «Трест-92» перебрасывают в другое место. Куда — неизвестно, но пронесся слух, что в Мурманск или Архангельск. В этом была своя логика: через мурманский порт шел основной поток американских грузов в Россию, а довоенные подъездные пути на такие объемы наверняка рассчитаны не были.

Как бы там ни было, все принялись делать запасы. Прежде всего запасались солью, которой на севере было не достать, а здесь, в Сталинграде, осталось от немцев видимо-невидимо. Кроме того, — теплой одеждой, без которой в суровом северном климате не обойтись. Ну и, конечно, мылом.

Основу нашего рабочего батальона составляли профессиональные железнодорожные рабочие, привыкшие к жиз­ни на колесах еще с довоенных времен. Однако с началом войны в него влились бывшие заключенные, а также призывники, не годные к строевой службе. К примеру, в нашем вагоне из тридцати человек, живших на двухярусных койках, только с десяток были призывниками из казахских сел, остальные — бывшие уголовники, в том числе даже убийцы. В действующую армию их не брали, справедливо опасаясь, что они в первом же бою сдадутся в плен. Приехав к нам прямо из тюрем и лагерей, бывшие зеки привезли с собой и свои законы. Весь наш вагон в одночасье оказался под контролем настоящей уголовной банды, главарем которой был некий Коваленко — высокий, широкоплечий, с длинной узкой, будто огурец, головой, холодными зелеными глазами и копной черных, уже седеющих волос. Коваленко отбывал длительный срок за то, что задушил человека, но теперь, когда до освобождения оставалось всего несколько лет, его перевели к нам. Он постоянно хвастал, что может запросто, как цыпленку, открутить голову любому.

Пока мы находились в Сталинграде, эта банда, хотя и была невыносима, но держалась более или менее обособленно. Развернуться в полную силу им не давали милиция и энкаведешники, которых было в Сталинграде полным-полно, но стоило нам тронуться в направлении Мурманска, как по всему вагону начался самый настоящий тоталь­ный террор. Верховодил все тот же Коваленко.

Я сразу ощутил себя овечкой в волчьей стае. Украинцы то и дело провоцировали драки, и наготове у них всегда были ножи. Всеми способами старался я держаться в стороне, но куда изо дня в день денешься в тесном вагоне?

Просыпался я еще в темноте и, пока все спят, шел в конец вагона, напивался из ведра холодной воды, а затем ложился снова. Тут, под одеялом, я тихонько читал утренние молитвы. До сих пор — будь то в рабочие дни или в дороге — мне удавалось читать молитвы незаметно.

И в то утро я, как всегда, проснулся еще до света, собираясь пойти напиться. Неожиданно где-то неподалеку послышались тяжелое дыхание, стоны, сдавленные ругательства. В этот момент пронесся встречный поезд, и тут же что-то большое вышвырнули из вагонной двери наружу. Привычный перестук колес на мгновенье сменил ритм, и до меня вдруг дошло, что сейчас, рядом со мной, произошло убийство.

Я лежал, боясь шевельнуться. Слышно было, как несколько человек вернулись и легли на свои койки. Потом в вагоне снова установилась тишина.

Притворившись спящим, я пролежал так до самого рассвета, когда все кругом зашевелились и стали вставать. Тут выяснилось, что Салим, один из казахов, бежал. Не знаю, возможно, другие казахи и заподозрили что-то неладное, ведь накануне Салим как раз повздорил с кем-то из ковалевских дружков из-за пролитого супа, но ни один из них ничего не сказал. И только днем сосед-казах прошептал мне по-своему:

— У нас дома Салим еще мог бы бежать. Но здесь? Где ему в России спрятаться? Если б он хотел бежать, он бы давно это сделал. Да и мы, земляки, наверняка знали бы о его планах. Нет, он не бежал!..

Я молчал, опасаясь за собственную жизнь. Тем более теперь все равно уж ничего не поправишь. Когда тело Салима найдут, скорей всего подумают не об убийстве, а о несчастном случае или по крайней мере самоубийстве. Да если кто-то и станет сомневаться, то какая разница?.. В то время как гибнут миллионы людей, кого станет волновать причина смерти какого-то бедного казаха? Единственный, кого следовало посвятить во всю эту историю, — Захаров, наш командир. Но он ехал в другом эшелоне, который шел впереди нашего. Нет, лучше всего поскорей забыть обо всем, что сегодня случилось! И вместо того, чтобы искать справедливость, постараться стать другом этого Ко­валенко, иначе жизнь моя оборвется точно так же, как у несчастного Салима.

Между тем, чем дальше мы продвигались на север, тем больше леса, поля, деревни и поселки за окном напоминали бандитам их родные лагерные зоны. С каждым днем они наглели все сильнее и откровенней.

В одну из тех ночей дошла очередь и до меня: из-под подушки исчезла моя хлебная пайка. Я догадывался, кто вор, но сказать об этом опасался. До сих пор меня спасало лишь то, что в Сталинграде Коваленко и его бригада работали отдельно от нашей бригады, а кроме того, люто ненавидели казахов. Однако сомневаться не приходилось: уж еврея-то они не пропустят. Значит, пока не поздно, надо было найти надежного защитника…

Времени у нас в дороге было более, чем достаточно. С утра до вечера мы только и делали, что глазели в открытую дверь теплушки на проплывающие мимо ландшафты. Я валялся на койке, мечтая о тепле южного солнца, а тем временем мы забирались все дальше и дальше на север. И зачем нас гонят так далеко? Неужели на севере нет такой же бесплатной рабочей силы? По всей видимости, причина была проста. Русские постоянно хвастали отсутствием безработицы при социализме, а достигалось это лишь тем, что десятки тысяч людей кочуют с места на место по бескрайней стране. В одном только нашем «Тресте-92», по крайней мере, полторы тысячи человек, а едем мы уже который день. Сколько таких же по всему Советскому Союзу, кто едет сейчас в поездах, машинах, на телегах, идет пешком?..

Иногда в монотонный перестук колес врывался гудок паровоза. Случайным пассажирам он не говорил ничего, но мы уже знали, какой гудок означает приветствие встреч­ному эшелону, какой — скорую остановку или, наоборот, что эту станцию мы проследуем, не снижая хода.

Разговоры велись самые разные. Кто-то вспоминал о прошлом, кто-то мечтал о будущем. Но вот наконец Коваленко «заметил» и меня:

— Эй, Хаим, а ты когда-нибудь был в своей еврейской столице?

Я подумал, что он имеет в виду Иерусалим.

— Нет, — покачал я головой, — никогда.

— А я бывал, и не раз, — ухмыльнулся Коваленко. — У моего дяди там когда-то был хутор.

У коваленковского дяди? Ферма в Иерусалиме? Поразительно!

— Ну, конечно! — засмеялся он. — Всего в двух километрах от Бердичева.

Ах, вот он о какой столице… Ну что ж, если вспомнить, что там некогда жил раби Леви Ицхок, а большинство населения городка и вправду составляли евреи, то Бердичев действительно наша столица, во всяком случае, одна из столиц.

— И вот еду я однажды в Бердичев на базар, — весело продолжал Коваленко, — а там старая еврейка торгует пирожками. Кричит на всю округу: «Горячие пирожки! Кому горячие пирожки! Понюхайте сами — только что из духовки!» Глянул я, как от них пар валит, и у меня слюнки потекли. «Почем?» — спрашиваю. «По пятачку!» Беру парочку и кидаю ей гривенник. «Эй! — кричит. — Это ж пятачок за то, чтоб понюхать! А за то, чтоб съесть, вдвое дороже!»

Все рассмеялись, и я вместе с ними. Учитывая, что передо мной была за компания, на столь легкий антисемитский душок этой шутки обижаться не приходилось. Но то был только первый звонок: сперва шутка, потом — к ней комментарий, а там уж наверняка дойдет до прямых оскорблений, драки и поножовщины.

Нередко при подъезде к станции мы останавливались, пропуская встречные эшелоны, идущие на фронт. Иногда это ожидание длилось ча­сами, но иногда растягивалось на целые дни. Тогда, получив на обед сырую картошку или немного муки, все разбегались в поисках дров для костра, чтобы приготовить еду. В ход шло все, что только могло гореть, — бревна, шпалы, поставленные вдоль путей для снегозадержания заборы, кусты, ветки деревьев… Если машинист говорил, что стоянка будет долгая, мы отправлялись в лес за ягодами или на речку искупаться и простирнуть одежду.

Однажды, когда во время одной из таких стоянок Коваленко и его команда расположились у костра, в котором пеклась картошка, я тоже присел к ним.

— Вот вы рассказываете много всяких историй, — ни с того, ни с сего осмелился я вмешаться в разговор, — а кто знает историю картофеля?

Вся банда так и покатилась со смеха.

— Эй вы, тихо! — закричал Коваленко и сдавил мне шею своей пятерней. — О чем это ты, еврей, поешь? Какая может быть у картохи история?

— Видишь ли, — невозмутимо ответил я, — все на свете имеет свою историю. Кроме Б-га, конечно. Да хоть бы взять всех нас. Уверен, любой смог бы написать о себе целую книгу: о доме, где родился, о матери с отцом, о своей семье, — да обо всем, что с ним было с тех пор, как себя помнит.

Коваленко ослабил хватку, и дышать стало легче.

— Ну ты, шестерка, даешь! — загоготал Разольников, правая рука Коваленко.

— Заткнись! — оборвал его пахан и так ткнул лучшего дружка, что чуть не сбил его с ног. — Заткнись! Этот па­рень знает, что говорит. Он прав, понял? Я могу хоть всю ночь рассказывать о своих передрягах, о своих стариках, их хуторе, да мало ли еще о чем!

На какой-то момент мне показалось, что я сумел задеть Коваленко за живое. Ведь он вдруг вспомнил не зону, оцеп­ленную колючей проволокой, а тепло детства, родной дом, близких…

— Ну, так что это за история у картофеля? — тихо спросил один из уголовников, стараясь угодить своему главарю.

— Постой-ка, — Коваленко задумчиво поскреб свою буйную шевелюру. — А чего это ты там вякнул про Б-га?

Я придвинулся поближе к костру.

— Так ведь у всего на свете есть свое начало и свой конец. А у Б-га — нет, — сказал я. — Верующий человек знает: Он — Создатель всего сущего, Он дает всему начало и конец. Значит, Сам Б-г вечен. Так?

Перехватив их пустой, равнодушный взгляд, я сразу понял, что избрал неверный путь. С минуту все молчали.

— Может, так, а может — и не так. Ты давай, парень, валяй дальше. Там увидим.

— Еще несколько столетий назад, — приступил я к своему историческому докладу, — во всей Европе никто не знал, что такое картофель. Представьте, к примеру, Украину — и без картофеля!

— Чего там Украина, — снова встрял Раскольников. — По всей России такого не могло быть! Все б с голоду передохли.

— Заткнись, кому сказано! — опять обрезал его Коваленко. — Завянь, когда другие разговаривают, ну!

— Первыми и единственными в мире картошку выращивали американские индейцы, — продолжил я с милостивого разрешения главаря. — И только после открытия Америки европейцами ее привезли в Старый Свет. А в Россию она попала так: однажды русский капитан на своем судне привез в подарок императрице Екатерине II мешок заморских плодов, которые растут в земле. И они ей так понравились, что императрица приказала крестьянам по всей России выращивать, как она выразилась, «земля­ные яблоки», а кто не захочет, тех предавать казни. А тем временем капитан почувствовал себя героем и понял, что тут можно добиться большего. Ему удалось убедить царицу, что такими «яблоками» можно прокормить целое войско, и она послала его снова в Америку, чтобы привез полное судно картофеля. И картофель стали навязывать русскому крестьянству еще активнее. Немало народа за отказ сажать неизвестно что было перебито. Но, как говорят в России, плетью обуха не перешибешь. В конце концов крестьяне подчинились Екатерине. Да только пока шла эта картофельная война, они позабыли, что надо есть — не то вершки, не то корешки — и поданы были на стол самой царице вершки. Заболела она животом от такой еды и в гневе приказала повесить того самого капитана. Короче, к тому времени, когда картошка заняла на российском столе свое законное место, народу полегло видимо-невидимо. Ну да что тут удивительного! На то они цари: для них было человека убить — что муху прихлопнуть!

Мой рассказ, без которого не обходится, пожалуй, ни один учебник по русской истории, прозвучал в этой компании как откровение. Коваленко уже не держал меня за шею, а дружески обнимал за плечи.

— Видали?! — кричал он своей банде. — Верно мой папаня говорил: во всей России самые образованные люди — евреи! Нет, вы только представьте: Русь-матушка — и без картохи!

Коваленко выхватил из костра большой дымящийся клубень и, обжигаясь, несколько раз перекинул его с ладони на ладонь:

— Эх, выпить бы сейчас! Ну да ничего. Я ем эту картофелину в честь отважного капитана, который нам ее по­дарил и был так несправедливо прикончен царицей!

Этот «тост» был встречен громовым «ура!» А затем все, перебивая друг друга, начали рассказывать всякие истории про русских царей. Ах, что это были за истории: одно убийство громоздилось на другое! Иван Грозный собственными руками убил своего сына, а Петр Великий приказал это сделать специальному суду. Александр I пошел на убий­ство родного отца, императора Павла I, а Борис Годунов повелел умертвить маленького царевича… Не эти ли нравы царизма, одним ударом кинжала решавшего судьбу огромной державы, и толкнули некогда народные массы к идее коммунизма, при котором якобы все будут равны и свободны?

Рассказы про царей неожиданно сменились воспоминаниями о собственном тюремном прошлом, о юности, круп­ных невзгодах и маленьких радостях, которыми всегда богата жизнь рецидивистов.

Обыденное однообразие и скука нашей жизни отступили, Коваленко в радостном возбуждении хлопал меня по спине, как закадычного друга.

— У меня идея, — сказал я. — Почему мы изо дня в день едем в этом эшелоне, как мертвецы? Не лучше ли скоротать время в таких рассказах-воспоминаниях, в песнях? Тебя все любят, уважают. Ты бы предложил им…

— Верно! — подхватил мою идею Коваленко. — Нечего ждать развлечений от наших ленивых партийных на­чальничков. Самим надо. Я в Сталинграде подцепил аккордеон и, хоть давно не играл, но попробую, если ты мне подпоешь. Умеешь петь? Новые русские песни знаешь?

— Конечно! Я раньше работал в колхозе, мы там много пели!

— Эй, мужики! — перекрывая общий гвалт, выкрикнул главарь. — На следующей стоянке приводите дружков. Будем петь под аккордеон и рассказывать всякие истории. Понятно? Я сказал.

Мы уже были на полпути к Мурманску, когда выяснилось, что нас перебрасывают на Урал, под Свердловск. Кто-то, услышав про это, расстроился, кто-то, напротив, обрадовался. Но приказ есть приказ, и, перед тем, как повернуть на восток, мы надолго застряли в чистом поле. Чуть не половина эшелона собралась у нашего вагона. По­чти все оживленно принялись за работу: одни таскали ветки и хворост для костра, другие укладывали вокруг шпалы для сидения, третьи готовили картошку…

Но вот Коваленко взял в руки аккордеон, растянул слегка меха. Все затихли. Коваленко начинал играть, и тут же целый хор подтягивал хорошо знакомую всем песню, а не то, наоборот, хор запевал, и Коваленко с готовностью подыгрывал. Песни большей частью были старые, еще довоенные. Да и откуда нашим бойцам из «Треста-92» знать новые песни? Одни из них прибыли из тюрем и лагерей, другие вот уже который год на колесах. Тут как нельзя кстати пригодился мой коробкинский репертуар, и я в мгновенье ока превратился в запевалу. И Коваленко уже звал меня «дружище».

— Фронтовая! — громко объявлял я.

Потом делал небольшую паузу и затягивал:

— »Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза».

Последние две строки я повторял дважды, и со мной пели все, кто сидел у костра. Протяжный хор лился над полем, а над многоголосицей парил мой одинокий голос:

— «Ты сейчас далеко-далеко.

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти не легко,

А до смерти четыре шага».

Я видел, как у многих в глазах блестят слезы.

— «Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От твоей негасимой любви».

Тишина повисла вокруг, было слышно, как потрескивают в костре поленья да стрекочут в отдаленьи цикады. Коваленко был счастлив. Наверное, впервые в жизни он стал первым не с помощью кулаков. Нам с ним аплодировали, и в радостном возбуждении он приказывал мне петь еще и еще.

Толпа вокруг костра все разрасталась. Хор наш увеличивался буквально на глазах. Одна песня сменяла другую, пока где-то на горизонте не забрезжил рассвет и люди не начали расходиться по вагонам.

— До следующей стоянки! — выкрикивал в медленно тающую тьму Коваленко.

Однако больших стоянок не было еще по крайней мере неделю. Но вот наконец мы встали перед какой-то безвестной станцией у маленькой речки, и машинист подтвердил, что это надолго. Днем все купались, стирали белье, а вечером вновь потянулись к нашему вагону. Костер разложили прямо на берегу речки. Сначала пели старинные песни, потом незаметно перешли к новым.

— Давай душевную! — выкрикнул Коваленко.

Какая мягкая, чувствительная душа скрывалась под этой грубой, жестокой внешностью! И тогда я запел про то, что не могло не тронуть этого большого, сильного бандита, а, по существу, такого несчастного парня.

— «За пустой околицей,

За Донец-рекой

Вздрогнет и расколется

Полевой покой.

В дали затуманенной

Как узнать о том,

Что лежу я, раненый,

В поле под кустом?

Под бинтом-тряпицею

Голова в огне.

Обернись ты птицею,

Прилети ко мне.

Наклонись, прилежная,

Веки мне смежи,

Спой мне песню прежнюю,

Сказку расскажи:

Про цветочек аленький,

Про разрыв-траву.

Будто вновь я, маленький,

На земле живу…»

Я видел, как у многих повлажнели глаза. Большинству из этих людей жизнь не оставила ничего — ни дома своего, ни семьи, ни даже любимого человека. Но у каждого было одно-единственное — память о родной матери. И сколько же тоски, любви, щемящей горечи было в сотнеголосом хоре, когда он повторял вместе со мной припев.

Я выдержал паузу, а затем повел другую песню, очень популярную в Коробке:

— «Темная ночь.

Только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах,

Тихо звезды сияют…»

И вдруг сзади кто-то сильно толкнул меня в спину. От неожиданности я не удержался и стремглав полетел прямо в тлеющие угли костра. Мгновенно вскочив, первое, что я увидел, — изумленное лицо Коваленко:

— Ты чего, спятил?

Кругом все загалдели, пытаясь понять, что произошло, а я кинулся в воду, чтобы потушить загоревшуюся одежду.

Тем временем вмиг отыскался мой обидчик. Ему, видно, было невдомек, что я солирую не сам по себе, а потому что Коваленко мой друг. Теперь этому недотепе кулаками объясняли его ошибку, и уже струйка крови ползла у него из носа.

— Придурки! Сам черт пел в этом проклятом еврее! — не сдавался парень. — Погодите, этот жиденок всех вас приберет к рукам!

Но его никто не слушал. Еще несколько ударов, и мой обидчик смолк. Пусть кричит, что хочет, отныне я мог быть уверен в надежной защите.