Моя семья

Предоставлено: Педагогический Альманах 11/2002

Литературная запись и предисловие Элишевы Иосифивой

В те не столь уж отдаленные годы, когда давать детям религиозное образование считалось преступлением, лишь считанные семьи отваживались передавать светоч знаний следующему поколению. Одной из таких семей была семья рава Ицхака Зильбера, имя которого, вероятно, знакомо многим нашим читателям. Скромный учитель математики и раввин в одиннадцатом поколении, отпрыск царя Давида и жертва многолетней травли репрессивных органов. Замечательный отец, насильственно лишенный родительских прав. Узник сталинского концлагеря, предсказавший смерть Сталина. Прирожденный педагог, исправивший и спасший множество покореженных жизней, которому в СССР запретили преподавать даже математику в школе. Человек, смысл жизни которого — любовь к ближнему. В Израиле о его доброте, отзывчивости и самоотверженности рассказывают легенды. Многие считают его «ламедвавником» — одним из 36 праведников, на которых держится мир.

В невероятно тяжелых условиях рав Ицхак Зильбер и его жена воспитали четверых детей так, как их самих воспитывали родители. Ни один из их детей не оставил путь Торы и заповедей, никто не стал «советским человеком, строителем нового общества», хотя именно такая трагическая судьба ожидала еврейских детей, рожденных в семь горьких десятилетий двадцатого века. Сын рава Зильбера продолжил семейную традицию, став раввином и преподавателем Торы в Иерусалиме.

Как же это удалось? Как в условиях барачного советского строя с его обожествленными бонзами-надзирателями смогла выжить и сохраниться настоящая еврейская семья? О своих близких, о пережитых ими страданиях и об учебе в подпольных еврейских школах рассказывает одна из дочерей рава Зильбера, Хава Куперман.

МОЯ СЕМЬЯ

До того, как мои родители познакомились, папа жил в Казани, а мама — в Куйбышеве. Через Куйбышев, превратившийся во время войны во «вторую Москву» (туда были эвакуированы многие предприятия) проходило много спасавшихся от нацистов евреев. Родители моей мамы старались помогать этим несчастным беженцам. Дедушка (он был кожевником) специально работал больше, чем требовалось для нужд семьи. На заработанные им деньги покупали хлеб, пшено, картошку, которые бабушка варила и целыми ведрами приносила в синагогу. Благодаря этой помощи мои бабушка и дедушка познакомились с очень известным человеком, членом латышского правительства в изгнании, реб Мордхе Дубиным. Он долгое время жил у них дома. Реб Мордхе оказал сильное влияние на мою маму. В то время мама, как и все советские дети, училась в государственной школе. Но прежде, чем она туда пошла, дедушка пригласил ей учителя, который обучил маму чтению на иврите и молитвам. Хотя в то время в СССР еще оставались школы с преподаванием на идише, дедушка послал маму в русскую школу, понимая, что в еврейских школах детей специально настраивают против иудаизма. Например, если бы в еврейской школе ребенок не пришел на занятия в Песах, все сразу поняли бы, в чем причина.

Из-за того, что в доме маминых родителей часто бывали польские евреи, деда обвинили в пособничестве членам польского правительства в изгнании и отправили в ссылку. В ссылке находились и двое его зятьев (старшие мамины сестры вышли замуж за польских евреев). Семья маминых родителей со ссылкой дедушки была разрушена. Когда мама подросла, реб Мордхе решил сам выдать ее замуж. Но где было взять подходящего жениха? Каким-то образом он узнал о моем будущем отце, жившим тогда в Казани, и стал шадханом. Это произошло в 1946 году.

Отпроситься с работы тогда, сразу же после войны, было почти невозможно. Поэтому встреча будущих жениха и невесты стала целой проблемой. В конце концов, они все же встретились, понравились друг другу и решили пожениться. Папа приехал на свадьбу в Куйбышев один. Его мать, моя бабушка, приехать на свадьбу не смогла, а папин отец умер еще в 1940 году. В результате из родителей молодых на свадьбе присутствовала только моя бабушка с материнской стороны — ведь дедушка был выслан. Впоследствии папа так никогда и не встретился со своим тестем. Даже после рождения моего старшего брата Бенциона дедушку не отпустили на церемонию брит-милы — таким опасным «врагом народа» его, очевидно, считали власти.

На свою свадьбу в Куйбышев папа приехал в заимствованном у кого-то из друзей костюме. На улице его остановила милиция. Ему сказали, что он неправильно перешел дорогу. Папа предложил заплатить штраф, но его арестовали и привели в какое-то место, где на стене висел плакат с надписью «Смерть шпионам!». Папа рассказывал, что его там зверски избили, сломали очки. У него конфисковали записную книжку и, как потом выяснилось, всю ночь пытались расшифровать «шпионские записи» в ней.

Наутро ему сказали: «Мы расшифровали твой код, но не можем понять, кто такой этот “Н. Т. Т. И. ”»? Папа не сразу сообразил, что они имели ввиду. А дело было в том, что каждое утро перед молитвой он давал цдаку и записывал сумму. Свои записи папа всегда вел на иврите, и перед суммой писал «натати» — «я дал». Для того, чтобы прочесть эти записи, «органы» отыскали человека, знавшего иврит, однако из расшифровки сделали вывод, что папа ежедневно встречался с неким «Н. Т. Т. И. »!

Папе стоило большого труда объяснить, как все обстояло в действительности. В его записной книжке были также записаны объяснения реб Мордхе Дубина по поводу какого-то места в Талмуде. Объяснить это «чекистам» стоило папе еще большего труда, да они так до конца и не поняли, зато хотя бы поверили, что к шпионажу эти заметки не имеют отношения…

Папа вспоминает, что, находясь там, он непрерывно молился — даже не за себя, а за свою мать, оставшуюся вдовой, вся радость которой заключалась в нем, единственном сыне.

К счастью, утром, убедившись в невинном характере заметок, папу отпустили, и он смог прийти на собственную свадьбу. Включая самого жениха, собралось ровно десять мужчин, необходимых для миньяна. Среди них было несколько по-настоящему великих раввинов, которые знали наизусть не только весь Талмуд, но и Тосафот, и всего Маймонида.

Хупу ставили в доме маминых родителей. Сразу же после свадьбы папа должен был вернуться в Казань. Молодые расстались. Мама, по специальности инженер-электрик, после окончания института работала на часовом заводе, где во время войны изготовляли мины с часовым механизмом. Разрешения уволиться с завода и переехать после свадьбы в Казань маме удалось добиться только после ходатайства Михоэлса, с которым реб Мордхе Дубин был лично знаком.

Переехав в Казань, мама поняла, что, работая здесь по специальности, она не сможет соблюдать Шаббат, и поэтому решила пойти в школу преподавать физику. Папа, который сначала занимался химией, из тех же соображений переквалифицировался в преподавателя физики и математики.

В 1951 году моего папу посадили в тюрьму, но в 1953 году (очень вовремя, так как никогда впоследствии эта судимость ему не мешала), выпустили по амнистии в связи со смертью Сталина. Произошло это так. Экономическое положение моих родителей было в то время далеко не блестящим — папа не работал по субботам, детям требовалось кошерное мясо, которое стоило недешево, и поэтому родителям порой приходилось занимать деньги. Однажды мама с папой встали перед выбором: оплатить счет за электричество или вовремя вернуть долг. Разумеется, папа, выбрал последнее.

В доме человека, одолжившего папе деньги, проходил обыск и, когда папа постучал в дверь, его арестовали вместе со всеми, кто находился в доме. Мама, узнав с чьих-то слов, что ее мужа арестовали, успела до того, как в наш дом пришли с обыском, сжечь все, что могло вызвать хоть малейшее подозрение. Так погибли фотографии родственников, телеграммы, которые бабушка с дедушкой получили в день свадьбы от очень известных людей, письма… Я думаю, что для моих старших брата и сестры (брату было тогда два года, сестре — четыре) этот обыск стал одним из самых тяжелых впечатлений детства.

Папа сидел в казанской тюрьме, и благодаря маминым передачам ему было немного легче соблюдать кашрут. Он соблюдал все субботы, и о каждой из них у него есть особый рассказ, как и о Песахе, который он встретил уже в лагере под Казанью, куда его перевели из тюрьмы. В этом же лагере папа невольно предсказал смерть Сталина. Дело было под самый Пурим. На возмущенный возглас еврея, сидевшего вместе с папой: «Что же Б-г не спешит покарать этого Амана [Сталина]?» — папа ответил, что человек никогда не может знать, что произойдет с ним через полчаса — и ровно через полчаса Сталина хватил удар. Потом этот еврей, уже приехав в Израиль, разыскал папу и встретился с ним.

В 1960 году отца лишили родительских прав. В школах, где преподавали мои родители (папа — математику и астрономию, мама — физику) зимой 1960 года прошли общие собрания учителей, на которых и вынесли решение. Незадолго до этого в одной из казанских газет был опубликован фельетон под заголовком «Так кто же они?». В нем описывалась жизнь «несчастных» детей супругов Зильбер, которым не позволяют есть мясо с базара, а одежду шьют какими-то особыми «святыми нитками». Ниток этих хватает только на одежду для мальчика, поэтому девочка ходит чуть ли не в лохмотьях. Этот фельетон до сих пор хранится у нас.

Вообще говоря, все в Казани знали о папиной религиозности (например, он никогда не ел в школьной столовой, по субботам старался не выходить на работу, и т. п. ). Но поскольку свою религиозность папа никак не афишировал, на нее смотрели сквозь пальцы — до тех пор, пока в 1956 году родители впервые не подали документы на выезд. Этого власти уже не могли простить. Появились фельетоны в газетах, затем последовали «показательные» собрания в школах… Одна из дам, произносивших речи на собрании в папиной школе, сказала, что лучшая пора в жизни человека — это детство, а несчастные дети Зильберов его лишены, и поэтому она, «как женщина и мать», просит лишить Зильберов родительских прав!

Обратившись к папе, организаторы собрания спросили, правда ли, что он верит в Б-га. Он ответил: «Да, правда. Я верил, верю, и буду верить. Если же мне запретят работать преподавателем, я найду другую работу». Организаторов собрания папин ответ привел в ужас: они не предполагали, что папа, человек по натуре чрезвычайно мягкий, выдержит такое давление.

На собрании было вынесено решение: лишить моего отца родительских прав и права на преподавание. Папа был достаточно уважаемым человеком. После собрания некоторые из его коллег зашли к нему извиниться за «клеймящие позором» речи, которые их вынудили произнести, всучив бумажку с нужным текстом. Один из учителей, татарин, сказал папе, что читал о временах, когда десять человек из народов мира будут держаться за полу одежды еврея, прося разрешения идти за ним. Другой знакомый предложил папе жить у него.

…Когда после собрания папа приехал домой, его ожидала повестка в КГБ. Ведь на собрании присутствовало огромное количество людей: изо всех школ, где папа преподавал, с Казанского завода кинопленки, где он также работал. И вот, на глазах у всех он заявил о своей вере! Папа очень боялся, что теперь его посадят в тюрьму и от его имени объявят, что он отрекся от своих убеждений. Часа в три-четыре утра он отправился к адвокату, узнать, обязан ли он явиться в КГБ. Адвокат, старая знакомая семьи, успокоила папу, сказав, что, если он ничего не подписывал, то не преступает никакого закона, отказываясь явиться.

Вернувшись от адвоката, папа одолжил денег, сел на поезд и начал колесить по всему Союзу. Он искал работу, жилье и просто-напросто скрывался. КГБ не мог открыто его разыскивать, поэтому, сидя в поезде, папа чувствовал себя в относительной безопасности. Но однажды в папин вагон села группа кагэбэшников. О том, кто они такие, папа понял из их разговоров — они играли в карты и болтали. Он был уверен, что эти кэгэбэшники посланы, чтобы его арестовать. Страх полностью овладел им, ноги не слушались, и, когда около Москвы ему нужно было сойти с поезда, он с большим трудом смог заставить себя встать и выйти из вагона.

Мама долго не знала, где находится папа. В поисках пристанища он ездил по всей стране (например, был в Грузии). Доехав до Ташкента, он встретился там с сыном своего двоюродного брата, который предложил папе остановиться в его доме. Это было достаточно опасно для него — и жена, и дочь папиного племянника были преподавателями, и присутствие в доме такого изгоя могло помешать их карьере.

Маме повезло больше — хотя в школе, где она работала, провели аналогичное собрание, на нем решили, что главный источник «разлагающего влияния» на детей — папа, а его жена не виновата. Маме пообещали, что, если она согласится на развод, ей оставят детей, дадут очень хорошую трехкомнатную квартиру. Она не согласилась. А когда папа уехал, она сама пошла в КГБ. Моим брату и сестре она оставила записку, что в случае, если она не вернется, у них не будет ни папы, ни мамы. Кажется, она даже приготовила телеграмму своей матери, нашей бабушке — чтобы, если ее арестуют, бабушка приехала за внуками.

К счастью, в КГБ все обошлось благополучно. Мама просто сказала, что не знает, где находится папа, и ей поверили. Затем мама отправилась просить, чтобы ее не лишали родительских прав. Человек, принявший маму, пожалел ее. Он только предупредил, чтобы дети не появлялись в синагоге — иначе их заберут. Еще до этого к нам приходили проверять «благонадежность» брата. Его спросили, умеет ли он читать на иврите, даже дали прочитать какой-то текст. Но брат ответил, что иврита не знает. Тогда его спросили: «А что ты сейчас читаешь?» Мама была не только учителем физики, но и классным руководителем, поэтому она приносила домой какие-то книги о пионерах. Брат сказал, что недавно читал одну из них. Проверяющий начал задавать вопросы по содержанию книги. Брат ответил на все и даже заспорил с проверяющим о поступке кого-то из героев. КГБ, таким образом, убедился, что дети Зильберов — нормальные советские дети…

Как только папа нашел какую-то работу, он позвонил маме из Ташкента. После этого слежка за мамой моментально прекратилась. Папа попросил маму ничего с собой не брать — кроме еврейских книг (принадлежавших еще дедушке) и, кроме того, пристроить наших кошек (папа всегда любил кошек и периодически «усыновлял» котят, которых хозяева выбрасывали на улицу или хотели утопить).

До маминого приезда в Ташкент КГБ несколько раз пытался поймать папу, подстраивая ему ловушки. Например, как-то его схватили, когда он выходил из трамвая, заявив, что он украл пятьдесят рублей. Его повели в милицию, где эти пятьдесят рублей ему бы просто-напросто подсунули в карман. Вокруг трамвая сразу же собралась толпа: всем интересно, «вора» поймали, в милицию ведут! К счастью, в толпе оказался папин знакомый. Увидев, что папу тащат в главное городское отделение милиции, он предложил отвести «вора» не в главное, а в районное отделение, где у него были знакомые милиционеры. Так как подсунуть папе деньги кэгэбэшники не успели, милиционер в районном отделении убедился в его невиновности, и папу отпустили.

Подобных случаев было несколько. В конце концов, папа сумел найти работу, снял комнату, и в 1961 году мама переехала к нему. Я родилась уже в Ташкенте. К моменту моего рождения экономическое положение нашей семьи было очень тяжелым — на съемной квартире стояли только кровати и стул. К тому же бабушка, мамина мама, переехавшая к нам в Ташкент, заболела туберкулезом, и мой тринадцатилетний брат заразился от нее. Мама не заболела чудом. Поскольку папе было запрещено преподавать, он брался за любую работу. Хотя трудился папа очень тяжело, ему платили только четверть зарплаты. Остальное уходило на взятки — ведь по субботам и праздникам он не выходил на работу. Одно время папа был диспетчером — в любую погоду, под дождем, под жарким солнцем он должен был стоять на шоссе и записывать номера проходящих машин. По субботам приходилось запоминать их наизусть… У папы и сейчас хорошая память — жизнь не раз помогала ему ее развивать…

Папа сменил много мест работы, пока не устроился в еврейский цех, организованный в Ташкенте несколькими хабадниками. Часть людей, работавших там, были религиозными. По субботам они приходили в цех пешком, надевали рабочие халаты, но не работали. В перерыве папа даже давал уроки Торы.

Одной из причин, по которой папа остановил свой выбор на Ташкенте, была та, что местные власти не так активно преследовали верующих, как, например, в Казани. В Ташкенте существовала огромная мусульманская община, деятельность которой власти, конечно же, не могли запретить. Однако открыто ходить в синагогу было все же небезопасно из-за множества стукачей.

В «официальной» синагоге всегда лежало много номеров журнала «Крокодил» (очевидно, с целью антирелигиозной пропаганды), поэтому мы, дети, всегда могли сделать вид, что пришли не молиться, а почитать журналы.

Кроме того в Ташкенте действовало несколько «неофициальных», по сути подпольных синагог, куда родители брали меня с собой по праздникам. В 1965–66 гг. такая синагога действовала у нас дома, до тех пор, пока после ташкентского землетрясения 1966 года мы не переехали в другой район.

Мы, дети, помогали родителям готовиться к праздникам. Например, перед Песахом мы должны были сами проверять свои игрушки, искать квасное, хамец. Помню, однажды мы решили, что очень хорошо проверили большой мешок со всеми нашими игрушками, а потом, уже в середине Пасхальной недели, там нашли буханку хлеба! Перед пасхальным седером мама доверяла нам делать харосет: я чистила и терла яблоки, колола орехи… Чтобы переключить на что-нибудь безопасное мою кипучую энергию, мне давали гранат и просили пересчитать зернышки. Но их почему-то всегда оказывалось больше или меньше шестисот тринадцати.

Накануне субботы, когда мама пекла халы, она обычно давала и нам по кусочку теста, и мы, девочки, пекли свои маленькие халы, а когда играли, то делали формочки для хал из глины.

Родители обещали мне, что когда я вырасту (то есть когда мне исполнится двенадцать лет), я смогу ходить печь мацу вместе со старшей сестрой, у которой для этой цели даже был специальный фартук, надевавшийся из года в год. Но в двенадцать лет я уже жила в Израиле… Вообще в Ташкенте было две возможности достать мацу: старшие мальчики и девочки, старшеклассники и студенты, ежегодно собирались вместе и пекли мацу, а затем распределяли между всеми семьями. Кроме того, какое-то количество мацы получали из-за границы и опять-таки делили на всех. Однажды ташкентские евреи решили выпечь мацу высшей кошерности — из зерна, за которым надзирали с самого момента жатвы. Вся община собирала для этого деньги. Наняли комбайн, сами собрали с его помощью урожай, затем сжатые колосья сложили в мешок, зерно перемололи на муку — и все это самостоятельно, от жатвы до выпечки мацы. За все время на зерно не должно было попасть ни капли воды.

В Ташкенте, среди религиозных евреев, существовало два подхода к воспитанию детей. Одни семьи вообще не посылали детей в школу, полагая, что детям будет сложно в одиночку противостоять чужеродной среде. Дети из других семей в школу ходили, хотя при этом, разумеется, родители делали все возможное, чтобы по субботам дети оставались дома.

Наши родители решили, что будет лучше, если дети пойдут в школу. Они не знали, как скоро мы сможем уехать из России, а ранняя закалка помогла бы нам вырасти духовно стойкими людьми.

Перед тем, как я пошла в школу, мама «на всякий случай» научила меня драться. Впоследствии это умение так мне и не пригодилось, но уже одно то, что человек может дать сдачи, защищает его — и меня в классе никогда не били.

Я пошла в школу в восемь лет. Папа нашел классную руководительницу, которая разрешила мне не посещать занятия по субботам. Для одноклассников мне приходилось каждый раз изобретать новые причины: то сломала палец, то что-то болит… Потом, слава Б-гу, у меня начались проблемы с гландами и надо было ездить на сеансы прогревания «синим светом». Теперь я могла говорить одноклассникам, что по субботам прохожу эти сеансы, тем более что поликлиника находилась очень далеко.

Никто из домашних специально не объяснял мне, что о некоторых вещах вне дома говорить нельзя, но я и сама понимала это. Казалось естественным, что существуют два мира — внутренний и внешний, и внешний воспринимает некоторые вещи совсем не так, как внутренний.

…Проблема возникла, когда нас принимали в пионеры: я боялась, что надо будет произнести «я клянусь», а ведь по еврейскому Закону клясться запрещено. Но все обошлось: всех нас согнали на Красную площадь, и мы хором должны были произнести: «я торжественно обещаю», так что я смогла просто беззвучно открывать рот — в общем хоре все равно ничего не было слышно…

Дома у меня всегда было ощущение того, что родители знают все, чему нас могут научить в школе. Мы не испытывали комплекса неполноценности из-за незнания русской литературы, незнакомства со светскими науками — мои родители знали все это и учили нас. Когда мы приехали в Израиль, это даже немного мешало мне: в некоторых религиозных семьях дети переживали или стыдились из-за того, что у них нет светского образования.

В Ташкенте была целая нелегальная сеть еврейских школ для мальчиков и девочек, где занимались дети из ашкеназских и бухарско-еврейских семей.

Действовало несколько учебных групп для мальчиков, в которых мой старший брат занимался сам и преподавал. Он и еще три-четыре юноши студенческого возраста, обычно учившиеся в вузе заочно, в свободное время старались изучать Тору. Раввин (он долго сидел в тюрьме, где его жестоко избивали, из-за чего он почти лишился голоса) занимался с этими ребятами, а они — с младшими мальчиками лет десяти — двенадцати.

Девочек учил человек, у которого была дочь примерно моего возраста и двое сыновей. Мальчиков обучал мой брат, а меня и свою дочь — их отец. Именно во время этих занятий я научилась по-настоящему говорить на идише (дома у нас в основном разговаривали по-русски). Учитель обучал нас Хумашу по той же системе, по которой сам в детстве учился в хедере. Мы читали в Торе слово на иврите и тут же переводили его на идиш, а затем — на русский, поскольку на идише я понимала тогда еще не все.

Я приходила на эти занятия после школы. Кроме нашей, в городе были еще две-три группы для старших девочек, где преподавал мой папа.

Почти все девочки и женщины из религиозных ашкеназских семей умели читать на иврите и молиться по сидуру. У бухарских евреев многое зависело от семьи — учились далеко не все девочки. Пожилые бухарские еврейки как правило не читали на иврите, но зато умели ориентироваться на слух по основным фразам во время молитвы.

В Израиль мы приехали в 1972 году. Хотя мои родители начали подавать документы на выезд еще в 1956 году, каждый год они получали отказ. Все религиозные евреи из цеха, в котором в последние годы работал папа, рано или поздно подавали документы на выезд. Чтобы сразу двадцать заявлений в ОВИР, поданных из одного места, не вызвали подозрений, этим людям время от времени приходилось увольняться, а затем снова поступать на работу.

В 1971 году фактически все религиозные евреи уехали из Ташкента, но нас снова не отпустили. Моей старшей сестре к этому времени исполнилось двадцать четыре года, брату двадцать два, и мама чувствовала себя ужасно: она думала, что сейчас, когда она вырастила детей, им будет не найти пары. В отчаянии мама взяла мою младшую сестру за руку и пошла с ней в КГБ. Она сказала: «Чего вы от нас хотите? Если мы нарушили закон — судите нас за это, а если нет — отпустите, но не держите нас здесь!» Ей ответили: «Гражданка, вы обращаетесь не по адресу, идите в ОВИР!» Мама не побоялась и заявила, что очень хорошо понимает, что отказы — дело рук не ОВИРа, а КГБ, который мстит папиной семье за его бегство из Казани…

Когда мама вернулась домой и рассказала обо всем папе, он пришел в ужас и сказал, что добровольно в такие места как КГБ никто не ходит — туда только приводят.

Но дней через двадцать кто-то из наших знакомых, вернувшись из ОВИРа, рассказал нам, что случайно увидел там ответ на одну из жалоб, которые мои родители писали ежегодно, получив очередной отказ. Итак, нам разрешали выехать! Понятно, что это помог отчаянный мамин визит в КГБ! Теоретически у нас был месяц для подготовки к отъезду, но, пока нам сообщили о разрешении, пять дней пропало. Поэтому мы должны были за двадцать пять дней закончить все свои дела в Союзе — распорядиться квартирой, мебелью и т. п.

Но главную проблему составляли не квартира и мебель, а папины книги. У него было очень много книг, доставшихся ему по наследству от отца, к тому же, как только стало известно, что мы уезжаем в Израиль, из Казани и других городов нам начали пересылать книги из всех заброшенных синагог, опасаясь, что иначе книги погибнут.

За разрешением на вывоз книг надо было ехать в Москву, в библиотеку им. Ленина. К тому же за каждую книгу надо было заплатить около пяти рублей. Учитывая количество наших книг, это составило бы немыслимую для нас сумму.

Но Всевышний обо всем позаботился. Как раз незадолго до нашего отъезда в Ташкенте открыли таможню, и таможенники еще не очень хорошо знали, что и как проверять. Евреи, уезжавшие до нас, знали, какое у нас множество книг, и каждая семья, чтобы помочь нам, взяла с собой по ящику с книгами. У нас осталось еще несколько ящиков. Всего книг набралось несколько тонн! На таможне поверх книг мы клали одеяла и другие вещи, так как таможенники, видя очень старые книги, начинали их вынимать. Мальчики из религиозных семей, пришедшие нам помочь, перекладывали непроверенные книги с места на место, прятали их под одеялами… Таким образом мы смогли увезти все книги. Мы отправили их в Израиль через Ташкент. Кроме книг мы увезли с собой в Израиль несколько свитков Торы, все в довольно плохом состоянии. Один из них папа привез из Казани, где свиток валялся в сарае под дровами. На нем был слой плесени толщиной в пять сантиметров! Мы счистили эту плесень, а в Израиле свиток отреставрировали, поскольку часть пергамента сгнила или была сильно повреждена.

У моих родителей было еще одно важное дело — они должны были перед отъездом побывать на могилах своих близких. Моя бабушка умерла в Ташкенте, дедушка, мамин отец, умер в ссылке в Кзыл-Орде. Поэтому из Ташкента мы поехали в Кзыл-Орду, а оттуда — в Казань. Затем родители съездили в Тулу, на старое еврейское кладбище — там был похоронен их учитель реб Мордхе Дубин, благодаря которому они и нашли друг друга.

Свой последний Шаббат мы провели в Малаховке, под Москвой, а в воскресенье улетели. На прощанье московские таможенники пожелали нам счастливого пути…

¹ Шестьсот тринадцать — число заповедей Торы, которые уподоблялись зернышкам граната.