«Иди, сынок». Глава 23

Сбор призывников был назначен в Кзыл-Орде. Нас прибыло туда во главе с сержантом-казахом двадцать пять человек, в основном тоже ка­захов, причем далеко не призывного возраста. Трое при­ехали из Кузар-Паша, и, признав меня за своего, держа­лись рядом. Бедняги, они впервые выбрались из своей де­ревни и ужасно нервничали, боясь отправки в чужую им Россию.

По-казахски и по-русски сержант объявил нам об ответственности за дезертирство.

— Все, кто только попытается смыться, будут поставлены к стенке, — сказал он и почему-то ухмыльнулся.

Вся центральная городская площадь была занята подразделениями новобранцев. Нас построили в две шеренги, и, увидев перед строем майора, за спиной которого сто­яли трое в гражданском, я понял, что вновь попал не в дей­ствующую часть, а в рабочий батальон. Гражданские были никто иные, как «покупатели», которым предстояло отобрать бесплатную рабочую силу для своих военных объектов.

Дождавшись относительной тишины на площади, майор обернулся к одному из троих, здоровенному мужчине с пудовыми, как гири, кулаками:

— Вы имеете право выбирать первым. Начинайте.

И великан медленно пошел вдоль строя, время от времени останавливаясь, чтобы задать два-три вопроса тому или иному старику, а не то и бывшему солдату, покалеченному на Украине, в Белоруссии или под Москвой. Он спрашивал о гражданской профессии, о здоровье, в иных случаях похлопывал по плечу, но скорей не дружески, а чтобы проверить, есть ли силенки в этом доходяге. Изредка привилегированный «покупатель» тыкал кому-нибудь в грудь пальцем, и тогда следовавший за ним тотчас записывал имя и фамилию нового раба. Да, наверное, именно так выглядел в древние времена рабовладельческий рынок.

Великан был уже совсем близко, когда сосед, мой знакомый по Кузар-Пашу, шепнул мне что-то на ухо. Современный рабовладелец тут же повернулся в нашу сторону:

— Понимаешь по-казахски? — прогремел он с высоты своего гигантского роста.

— Плохо, товарищ, — ответил я, запрокинув голову. — Всего несколько слов.

Я был «куплен» немедленно, одним движением указательного пальца.

Нас, отобранных первыми, оказалось около тридцати, в том числе и трое кузар-пашцев. Мы построились, промаршировали к самому краю площади, и великан обратился к нам с речью:

— Я представляю «Трест-92», который занимается стро­ительством и ремонтом железных дорог. Объект, на котором нам с вами предстоит работать, — Сталинград! Само имя этого города вызывает чувство гордости за порученное задание! Это доверие нам оказано лично любимым вождем, Маршалом Советского Союза товарищем Сталиным. Под тяжелыми ударами нашей славной Красной Армии, направляемой лично военным гением товарища Сталина, фашистские оккупанты наконец отброшены далеко на за­пад. Но во время отступления эти изверги взрывали все, что только можно взорвать. Нам теперь надо восстановить железнодорожные пути, причем в кратчайшие сроки. Железная дорога — это артерии, по которым текут в быстро продвигающуюся на запад родную Красную Армию оружие и боеприпасы. Чем быстрей мы восстановим пути, тем быстрей наши войска войдут в Берлин! Ясно? «Трест-92» уже едет в Сталинград, и нам предстоит его догнать… Ну, и последнее: предупреждаю, самовольная отлучка будет рассматриваться как дезертирство из действующей армии. А за дезертирство — расстрел!

Мы догнали свой «Трест-92» в Аральске. Большинство рабочих — мужчины, женщины — трудились в нем уже не первый год и все это время вели кочевую жизнь, не засиживаясь на одном месте больше полугода. А жили прямо в железнодорожных вагонах, то есть в прямом смы­сле слова на колесах.

Аральск — город-порт с развитой рыбной промышленностью, и после того, как мы его миновали, нас еще долго кормили набранной про запас соленой и вяленой рыбой. Все бы хорошо, да вот только рыба всякий раз оказывалась засиженной мухами и облепленной мушиными личинками. Избавиться от этой гадости не было никакой возможности: вода в вагоне имелась только для питья.

При одной мысли, что я, еврей, случайно проглочу хоть одну личинку, мне становилось худо. Я решил вывесить свою рыбину за окно: пусть немного повялится на солнце да заодно обветрится. Задумано-сделано. Взяв рыбину, я вы­сунулся в окошко, чтобы ее там получше приладить. Наш эшелон после короткой остановки как раз отъезжал с какой-то безвестной маленькой станции. Навстречу по плат­форме шел казах со связкой сушеных дынь. При виде моей рыбы он вмиг оценил всю выгоду нашего обмена и при­зывно поднял свои дыни над головой. Я ответил согласием, и, прежде чем паровоз набрал скорость и проскочил короткую платформу, сделка была совершена. Я не мог нарадоваться удаче: сладкая как сахар ароматная дыня бук­вально таяла во рту. И никаких тебе мух, никаких личинок… Я был уверен, что вновь повстречал Элияу анави!

В тот же вечер исчез один казах. Все переглянулись. Отовсюду только и было слышно:

— Дезертир!.. Дезертир!..

Поймали его или нет, мы так и не узнали. Поезд наш почти без остановок день и ночь шел вперед. Уже через несколько дней поутру мы прибыли в Сталинград.

Еще в дороге обитатели нашей «гостиницы» на колесах рассказали мне о прошлом этого города, который стоял на правом берегу Волги, прежде назывался Царицыном, а в гражданскую войну там, якобы, прославился в боях с врагами Советской власти Сталин. Перед войной в Сталинграде, переименованном в 1925 году в честь совершенных здесь «подвигов» великого вождя и учителя, проживало око­ло полумиллиона человек. В 1942 году Гитлер отдал приказ: взять Сталинград любой ценой. В конце лета того же года здесь начались самые ожесточенные сражения, ко­торые знала до этого история. Здесь решалась, по существу, вся битва с гитлеровским нацизмом, которую вела Россия. 19 ноября, после того как русским удалось скрытно подтянуть огромные резервы, они начали контрнаступление и вскоре, окружив железным кольцом целую немецкую армию, взяли ее в плен во главе с командующим генерал-фельдмаршалом Паулюсом. В этом первом столь не­виданного масштаба поражении гитлеровской военной ма­шины был один эпизод, в котором проявилась историческая справедливость. Советский майор, пленивший генерал-фельдмаршала, был евреем! После Сталинградской битвы начался закат хваленого «тысячелетнего» рейха.

Еще в самом начале этой войны мне довелось видеть немало разрушений: в родном Ломже, Минске, Смоленске… Но ничто не могло сравниться с разрушениями, которые претерпел Сталинград. Во всем городе не оставалось ни одного уцелевшего здания. По сравнению со сталинградцами, мы в наших узких, тесных вагонах оказались просто-таки богачами, жившими в роскоши. Все они, оставшись почти без вещей, ютились в землянках и развалинах. О причинах разрушений говорили разное. Одни горожане утверждали, что немцы взрывали Сталинград квартал за кварталом, другие — что его уничтожала Красная Армия, утюжа дома из дальнобойной артиллерии и «катюш».

Погиб не только город, погибло здесь и множество людей. На каждой площади можно было видеть могилу, над которой возвышалась красная звездочка. А что касается немцев, то их трупы складывали в грузовики, отвозили к берегу и скидывали в Волгу. Русские при этом шутили:

— В ближайшие годы будем есть чисто арийскую рыбку!

Сотни тысяч пленных немцев гнали в сибирские лагеря и карагандинские угольные шахты. Их союзники — румыны, венгры, испанцы — под охраной автоматчиков расчищали сталинградские улицы и проспекты.

Наш «Трест-92» выгрузился в полной готовности: две тысячи вооруженных ломами, ключами и лопатами мужчин и женщин, разделенные на бригады, каждую из которых возглавляли опытные специалисты. Сперва мы восстановили пути на городском вокзале, затем перешли на запасные.

Ни у кого в нашей бригаде еще не было навыка в столь тяжелой работе. Надрываясь, сгружали мы щебенку, укладывали шпалы и рельсы. К концу трудового дня все едва держались на ногах. Но мы видели: нам все-таки легче, чем самим горожанам, в особенности старикам и детям.

Ночью, лежа на койке, я отдавался молитве. Именно в те дни я впервые услышал, будто немцы убивают евреев повсюду, где бы их ни встретили. Таков якобы приказ Гитлера: на земле не должно остаться ни одного еврея! Я просто не мог в это поверить! Прежде мне ни разу не приходилось слышать ничего подобного, да и в советских газетах об этом никогда не писали.

Сталинградцы утверждали, что немцы, заняв какой-ни­будь город, сгоняли евреев в один или несколько кварталов и обносили это место колючей проволокой. Все согнанные были обречены на верную смерть, будь то дети, старики, инвалиды…

Нет, этого не может быть! Люди не могут быть настолько бесчеловечны! И я решил сам проверить эти невероятные слухи, попытавшись разыскать в Сталинграде кого-нибудь из евреев. Еще в Ломже я слышал, что некогда в Царицыне была большая еврейская община.

После окончания смены, качаясь от усталости, я отправился в город. Не пройдя и двух кварталов, я вдруг услышал истошный крик:

— Я поляк! Я не немец! Я поляк! — вопил лежавший на земле человек в штатском плаще, накинутом поверх немецкой военной формы.

Рядом стояли красноармейцы. Похоже, кричавший бежал из заключения и теперь боялся, что если его посчитают немцем, то убьют на месте. Я протиснулся к майору, который был здесь старшим по званию.

— Товарищ майор, я говорю по-польски. Не могу ли я быть вам полезным?

— Конечно! — обрадовался майор. — Сдается мне, этот фриц сбежал из эшелона с военнопленными. Попробуй-ка узнать, что он за птица, а мы пока проверим его сидор.

Задержанный лежал и плакал, размазывая слезы. Я наклонился к нему и задал первый вопрос:

— Кто вы?

Он поднял лицо, все в синяках от побоев, и оба мы от неожиданности отпрянули друг от друга. Передо мной был никто иной, как Карл, сын отцовского друга, покойного господина Хоффмана! Тот самый, который измывался надо мной у костела в Ломже три года назад.

— Карл? Ты? — вскричал я. — Ну, что там дома? Когда ты в последний раз видел моих? Они все еще в Ломже?

Ничего не отвечая, он стал целовать мои грязные ботинки:

— Пожалуйста! Умоляю! Спаси меня! Ради моей матери! Скажи им, что я поляк! Пожалей меня, будь настоящим евреем!

Тем временем русские почти закончили осматривать его мешок.

— Ладно, я тебе помогу, — пообещал я. — Только скажи, что там с моими! Ну, скорей!

— С твоей семьей все в порядке, — торопливо забормотал Карл. — Всех евреев поселили в гетто, но это для их же безопасности. Сам знаешь, как поляки и немцы ненавидят евреев. Вот евреи и жили в гетто, под охраной. А я доставлял им продукты. Да, да! Я сам отвозил продукты твоей матери! Хаим, помоги мне! Спаси меня! — И он снова принялся плакать и целовать мне ноги.

Русские наконец перетряхнули все его вещи и приказали снять сапоги. Из одного сапога выпала фотография де­вушки, на обратной стороне — надпись: «Моему дорогому капитану». Майор сумел разобрать написанное по-немецки звание Карла.

— Что?! Немецкий капитан? — воскликнул он, выхватил из кобуры пистолет и тут же разрядил его в Карла.

Все с одобрением посмотрели на майора.

— Вот и отлично, — сказал стоявший рядом капитан. — Сволочь, еще обмануть нас хотел!

Но тут майор, все еще держа в руке пистолет, повернулся ко мне:

— А ты? О чем это вы так долго с ним говорили? Почему сразу не сказал, что он фашистский офицер? Или вы с ним два сапога пара? Ну-ка предъяви документы!

Я был как в столбняке. Все произошло настолько быстро: неожиданная встреча с Карлом, его сбивчивый рассказ про гетто, про маму, и эта смерть… Мне уже приходилось видеть гибель людей, но разве к такому можно при­выкнуть…

— Твои документы! — снова заорал майор, тыча мне пистолетом прямо в грудь.

— Эт-та, товарищ майор, — я с трудом приходил в себя. — Вы мне не поверите. Это был помощник немецкого коменданта в моем родном городе. Как можно такого не узнать? Но я хотел сперва расспросить его о моих близких…

— Давай документы! — майор с силой ткнул меня в грудь дулом.

— Так эт-та, я ж работаю в железнодорожном «Тресте-92». Мы призывники, у нас еще нет документов. Мы живем на вокзале, в вагонах, это в двух километрах отсюда. Сами можете проверить, отведите меня к моему бригадиру, и он вам подтвердит…

Но майора, который стрелял без раздумий, такие объяснения нимало не убедили. К счастью, на помощь мне пришел капитан:

— Товарищ майор, парнишка-то вроде свой. Выговор у него наш, волжский. Мы, парень, вроде с тобой земляки, — повернулся он ко мне. — Я из Буинска Куйбышевской области.

Это меня и спасло. Мы дошли до вокзала, бригадир удостоверил, что я и вправду свой, и меня отпустили.

Всю ночь я не мог успокоиться, стараясь восстановить в памяти каждое слово, произнесенное Карлом. Почему он не сказал ничего об отце, ведь они же были друзьями с его отцом? А не избегал ли он разговора о моем папе намеренно? Неужели тот сон, когда в пустыне ко мне явился отец, все же что-то значил? Этот вопрос мучил меня неотступно с той самой ночи. Ах, ну отчего не спросил я у Карла про папу? А что он говорил о гетто? Почему про такие вещи никогда не писали в советских газетах? Карл сказал, будто евреев помещали в гетто, чтобы защитить от немцев и поляков. Но с каких это пор нацисты превратились в еврейских защитников?

Долгое время я никак не мог унять свою ненависть к майору: зачем он застрелил Карла? Но потом подумал, что, возможно, русскому было известно и про гетто, и про то, как сами немцы безжалостно расправляются с беззащитными. И все равно стенания Карла, его плач не давали мне покоя, а сам он, лежащий на грязной, искореженной земле, виделся мне, словно наяву.

Не надо ли пойти и похоронить Карла? Но до утра — комендантский час, и, если меня задержат, я погиб. А сделать это днем тем более невозможно: воздать последний долг гитлеровскому офицеру у всех на глазах было бы тоже равносильно самоубийству. Но ради памяти его отца… На следующий день я все же отпросился на несколько минут с работы и побежал на то место, где застрелили Карла. Его тела там уже не было.

Каждый вечер я отправлялся в город на поиски евреев. Спускался в подвалы и землянки, блуждал в развалинах, расспрашивал местных, но всюду мне отвечали одно и то же:

— Евреев у нас нет.

В то время как я искал евреев, мои товарищи охотились за трофеями — едой, обувью, одеждой, которые остались после немцев. Несмотря на опасность подорваться на мине, которыми была переполнена сталинградская земля, люди обыскивали каждый уголок. Самой удачной находкой считались итальянские ботинки. Обувь в Советском Союзе являлась многолетней проблемой, пара заграничных туфель считалась истинным сокровищем, а уж италь­янские ботинки — с металлическими клепками на подошвах — были вообще пределом всех мечтаний, ведь их мож­но было носить годами. Ну и, конечно, другой превеликой ценностью было мыло, которое и до войны-то в России це­нилось на вес золота. Еще одна награда за риск — буханка немецкого хлеба, запечатанного в целлофан, в котором хлеб на удивление долго сохранял первозданную свежесть.

Мины-ловушки уже многих оставили без рук и ног, а иных лишили самой жизни, но несмотря ни на что, поиски продолжались.

Были и смешные случаи. Казахи однажды нашли мармелад и, намазав его на хлеб, с аппетитом съели. Через несколько часов их пришлось госпитализировать: это был гуталин.

Спустя две недели мы закончили восстановительные ра­боты и на запасных путях. После этого всех перевели на западную ветку. Всех, кроме одной бригады, в которой был и я: нас отправили на знаменитый Сталинградский тракторный.

На заводе нашим глазам предстала страшная картина: корпуса лежали в руинах. Бригады женщин мужественно разгребали завалы, готовясь восстановить родное предприятие. Наша задача состояла в ремонте разветвленных завод­ских подъездных путей.

С началом войны Сталинградский тракторный быстро освоил производство танков. Значение завода понимали как русские, так и немцы: отсюда ежедневно уходили пря­мо в бой новые или отремонтированные грозные «тридца­тичетверки». Когда немцы прорвались к заводу, бой тут шел за каждый клочок земли, за каждый этаж производственных корпусов. Рассказывали, что подчас даже в одном и том же здании сидели фрицы, а рядом шла работа. Рукопашные бои сменяли один другой.

Первую ветку мы повели от самого берега Волги, укладывали шпалы, рельсы, а по обе стороны от нас грудами валялись немецкие каски. Их снимали с убитых немцев перед тем, как сбросить трупы в реку.

Весна была уже в самом разгаре. Солнце жарило вовсю. Нестерпимо хотелось пить. Я снял ботинки и вошел в воду. Но едва сделал несколько шагов, чтобы отыскать место почище, как из воды на меня глянули застывшие мертвые глаза. На мгновенье мне показалось, что это Карл. У меня помутилось в голове, и я упал в воду, потеряв сознание.

Очнулся я на берегу. Надо мной, склонившись, стоял наш великан Захаров.

— Ну! — обрадованно засмеялся он, увидев, что я пришел в себя. — Мертвого фрица испугался! А как будет, если с живым встретишься? Повезло тебе, парень, что я шел мимо. Не то бы утонул.

Я поблагодарил его и тут же рассказал, отчего упал, и кто такой Карл, и как его застрелили несколько дней назад. Рассказывал я увлеченно, вновь переживая далекие и близкие события так, словно они произошли только сейчас.

— Ну, отдыхай! — разрешил Захаров. — Встреча и вправду неожиданная.

Немного отлежавшись на берегу, я поднялся, вышел с завода и, проголосовав на дороге, добрался на попутке до нашего вагона. С наслаждением растянувшись на койке, я вновь и вновь перебирал в памяти каждое слово Карла о маме и всей нашей семье. Да, теперь я был почти уверен, что он специально ничего не сказал про отца: уж не имел ли Карл непосредственного отношения к отцовской… Нет, я не мог произнести это страшное слово даже мысленно.