«Иди, сынок». Глава 17

Оглавление

К весне выпавший за долгую зиму снег стал оседать. В один из дней я высчитал, когда же доберется в наши края Песах. Предстояло хорошенько обдумать, как соблюсти этот великий праздник. Достать мацу, конечно, не удастся, поэтому придется целую неделю просидеть на овощах и картошке. Я не сомневался: по мере возможности Анна мне поможет.

Однажды, когда мы сидели в поле у костра и уписывали за обе щеки перловую кашу, к нам наведался председатель колхоза. В этом не было ничего особенного, Антон Григорьевич регулярно проверял, как идет работа у колхозников. Но на сей раз он приехал отнюдь не с проверкой. И лошадь у председателя шла вскачь, и сам он явно спешил. Все еще издалека заметили в руке у него какую-то бумагу. Женщины мгновенно всполошились: уж не по­хоронка ли на кого-нибудь из фронтовиков?

Однако на женщин Антон Григорьевич даже не взглянул. Он шагнул прямо ко мне, приветливо меня обнял и, ни слова не говоря, вручил листок.

— «Через двое суток после вручения настоящего предписания вам надлежит явиться в военный комиссариат, срок явки — 9.00», — прочитал я вслух. — «Учреждение, в котором вы работаете, обязано обеспечить вас транспортом для проезда и трехдневным пайком. Неисполнение данного распоряжения рассматривается как дезертирство».

Женщины сразу заплакали. По такой повестке, слово в слово, из деревни забрали уже всех мужчин, и при одном воспоминании об этом слезы лились сами собой.

В смятении уезжал я с поля с нашим председателем. Конечно, я был очень рад, что наконец-то призывают и меня. Жаль только, что случится это еще до Песаха. Мне было бы гораздо проще отметить свой праздник в русской деревне, нежели в русской армии.

Антон Григорьевич распорядился собрать мне продуктов, как и предписывалось, на три дня. Анна с матерью принялись печь пирожки, еще одна женщина отваривала яйца, третья запасала для меня крупу, а жена самого дедушки Антона сушила сухари из черного ржаного хлеба. В армии эти сухари очень ценились: весили они мало, зато хранились долго. Да и на черном рынке шли хорошо, что тоже могло пригодиться.

Короче, в день отъезда мне вручили полный мешок всякой снеди, по понятиям того времени — целое состояние. Со стороны коробкинских крестьян это был щедрейший дар.

Вот только провожать меня никто из женщин не вышел. С Анной, ее матерью и детьми я распростился в избе. Они просили писать им и обещали ждать. Лишь два самых близких мне в колхозе человека — дедушка Антон и Николай Ефимович — отправились со мной на телеге до райцентра.

Когда мы выехали за околицу, я со всей остротой ощутил, что закончился еще один, не такой уж плохой, этап в моей жизни. Да, никогда прежде не случалось мне видеть подобной нищеты и забитости, но тем больше поражали в этих несчастных русских крестьянах их доброта и щедрость. Мне казалось, я снова ухожу из родного дома. На сердце было тяжело и горько.

Антон Григорьевич перед расставанием традиционно, по-русски крепко меня обнял и расцеловал в обе щеки:

— Возвращайся! Мы тебе всегда будем рады. Здоровый ли, раненый — только бы живой.

В военкомате собралось три десятка новобранцев. Многим из них было под пятьдесят, а иным и того больше. И почти все, независимо от возраста, были сильно навеселе.

После медосмотра нам приказали построиться. Странное это было воинство: у того ни одного зуба во рту, другой хромает…

Военкомат явно выскребал последних резервистов.

Когда мы с грехом пополам построились, что для пьяных оказалось не таким уж простым делом, перед нами появился сам военком. Он оглядел этот сброд с презрительной ухмылкой и, заметив меня, подошел и пожал мне руку. Я уже раскрыл рот, чтобы поблагодарить за доверие, которое мне оказывают, отправляя наконец-то на фронт, но не успел. Военком, начав, как и положено, с упоминания о «великом и мудром товарище Сталине», обратился к строю с таким напутствием:

— Вы мобилизуетесь в трудовые батальоны. Сперва вас направят в Куйбышев, а оттуда — в поля под Сызрань. Ваша работа будет иметь очень важное значение. Танки и самолеты не могут работать на воде. Запомните: хоть вы и не в регулярных частях, дисциплина должна быть такой же, как на передовой. Неповиновение командирам будет караться беспощадно, за дезертирство — расстрел!

Теперь все стало ясно. Никакого доверия по-прежнему не было. Запрет на призыв западников в действующую армию все еще оставался в силе. В настоящие войска меня опять не брали. Было такое ощущение, будто меня предали. Я мечтал мстить немцам, а меня вновь посылали работать в поле.

На всякий случай, чтобы мы не сбежали, у нас отобрали документы, а выписанные в военкомате солдатские книжки отдали сержанту, ответственному за всю нашу группу. В Советском Союзе даже до войны всякий, кто появлялся в городе, обязан был носить при себе паспорт, милиция имела право проверить его в любое время. А уж в войну мужчина без документов мог быть моментально обвинен в чем угодно — дезертирстве, шпионаже — и расстрелян без суда и следствия. Таким образом, отныне вся группа должна была держаться вместе, друг за друга и за своего сержанта. Самовольная отлучка была равносильна самоубийству.

Нас посадили в большие сани и везли всю ночь. Никто не спал, боясь во сне лишиться своего мешка с продуктами. На рассвете мы въехали в Куйбышев.

Над Волгой стелился густой туман, сквозь него доносились приглушенные гудки фабрик, паровозов и речных су­дов. Город просыпался. Его ждали морозное утро и день каторжного труда во имя защиты социалистической родины.

Убогий вид зданий, построенных в большинстве еще в дореволюционной Самаре и с тех пор, похоже, ни разу не крашенных, наводил уныние. На улицы высыпали тысячи людей, в основном женщины, бедно одетые, полусонные, с голодными изможденными лицами. Иные из наших раскрыли свои мешки и завтракали тяжелым, сытным деревенским хлебом. Прохожие останавливались и смотрели на эту трапезу с нескрываемой завистью.

Транспорта на улицах почти не было. Изредка встречались трамвай или легковая машина. Лошади за ночь устали, а потому сержант приказал всем слезть и идти рядом с санями.

Вдруг на одной из боковых улиц я заметил трехцветный французский флаг. Спустя немного времени над одним из домов показался флаг Великобритании, потом — флаги других стран. Не могут же это быть посольства, — подумал я. — Посольства находятся там, где заседает парламент. К тому же русские столько восхваляли личную смелость Сталина, который, не испугавшись приближения немецких полчищ, остался в Москве. В конце концов я пришел к выводу, что это, должно быть, консульства.

Но вот мы прошли мимо дома, над которым развевался иранский флаг. У входа висела табличка «Посольство Ирана». Сердце у меня забилось, как бешеное. Прикинувшись невеждой, я спросил сержанта:

— Скажите, товарищ, что это за флаги?

— А ты разве не знаешь? Сюда из Москвы обежали иностранные дипломаты. Трусы! Как только фрицы начали бомбить Москву, испугались и попросили товарища Сталина, чтоб разрешил им переехать в Куйбышев. А Сталин им: «Можете ехать, но я останусь здесь, со своим народом, и можете мне поверить, никогда немцы не возьмут Москву! Уж я за этим лично прослежу». Вот они и сидят теперь на Волге, выродки капиталистические. А Сталин наш — в Москве!

Так, значит, польское посольство тоже должно быть здесь! Вот только по какому адресу? Как его найти? Если б знать, где оно находится, я пошел бы туда еще до того, как нас отправят в поля под Сызрань, и узнал, существует ли польская армия и почему о ней никогда не упоминается в газетных сводках с фронта.

Тем временем мы добрались до вокзала. Снаружи его осаждала огромная толпа: беженцы, солдаты, калеки-фронтовики, женщины с детьми… Внутрь пускали только тех, у кого было разрешение на проезд и билет на ближайший поезд.

Сержант приказал нам расположиться рядом и ждать, пока он не вернется от военного коменданта, который должен разрешить нам отправку. Перед уходом он в очередной раз предупредил: отлучившиеся в его отсутствие будут считаться дезертирами и по законам военного времени станут к стенке.

Опасность была велика, но внутренний голос говорил мне: «Времени у тебя в обрез, не упускай свой шанс, вспомни о своем польском паспорте». Рука моя инстинктивно потянулась к ремню, под которым лежала надежно спрятанная страничка польского паспорта, с фотографией и печатью — мое сокровище, моя надежда. Вот только у кого спросить адрес посольства? Но тут же внутренний голое возразил: «Будь осторожен! Ни в коем случае нельзя спрашивать об адресе — за одно это могут арестовать. Разве ты не знаешь, как русские подозрительны к иностранцам, особенно сейчас, во время войны? Схватят и обвинят в шпионаже. И потом: если даже ты сумеешь узнать адрес, то как войдешь внутрь? При входе обязательно нужно предъявить документы. А у тебя их нет. Значит — дезертирство и тот же финал».

Не помню, сколько времени просидел я, молча борясь с собой. Но едва показался приближавшийся трамвай, как первый голос произнес: «Если ты упустишь эту возможность, то никогда себе этого не простишь! Польская армия должна существовать!» Минутный порыв взял верх над разумом. Я спросил, где находится туалет, сделал пару шагов в сторону и слился с толпой. Спустя еще несколько мгновений я уже вскочил в трамвай.

Не в силах унять колотившееся сердце, я смотрел в окно, мечтая поскорее увидеть польский флаг. Наверняка все посольства должны были находиться неподалеку друг от друга. И как только мы доехали до того места, где я утром увидел первый флаг, я чуть не выпрыгнул через окно. Мое предположение оказалось верным: в двух кварталах от этого места развевался бело-красный стяг Польши. Адрес на доме я прочитал сам: «Улица Льва Толстого, 32». У входа висела табличка «Посольство Республики Польша».

Еще с десяток шагов, и я буду почти дома! Но тут я остановился. Вход в посольство охранял советский милиционер. А вдруг он меня остановит и велит предъявить документы? Риск слишком велик!

Я несколько раз обошел вокруг здания. Мне нужно было время, чтобы обдумать ситуацию. И тут я увидел перед собой еще один польский флаг, рядом с этой дверью висела другая табличка: «Военный атташе». И что самое главное — перед этой дверью милиционера не было! Без малейших колебаний я вошел внутрь.

За столом сидели двое: один — в форме майора, второй — в гражданском костюме. Я шагнул к ним и торжественно произнес:

— Господа! Я польский гражданин и хочу служить в польской армии. — И выложил на стол свою страничку из польского паспорта.

Они внимательно изучили меня, потом мой уникальный документ и переглянулись. Наконец майор изрек:

— Вам следует обратиться в посольство, это за углом. Здесь офис военного атташе, а не призывной пункт.

Такого холодного приема я не ожидал, но все же попытался объяснить поведение майора заурядным бюрократизмом.

— Простите, пан майор, могу ли я пройти в посольство через этот коридор? — спросил я как ни в чем не бывало.

— Нет, — ледяным тоном ответил майор. — Вход в посольство с улицы.

Я глубоко вздохнул:

— Но поймите, мне бы не хотелось иметь дело с советским милиционером.

Майор неожиданно вскочил и вытянулся по стойке «смирно», будто перед ним стоял крупный начальник.

— Поляку, если он порядочный человек, нечего бояться советского милиционера! — выпалил он. — Как же вы сможете смотреть в лицо врагу, если испугались милиционера? — С этими словами он распахнул дверь и рявкнул: — Вам туда!

Очутившись на улице, я некоторое время стоял, сбитый с толку, не зная, что делать. Мороз вернул меня к реальности. Было ясно: здесь не то место, где можно надеяться на взаимопонимание.

Я шагал взад-вперед, и внутри у меня все кипело от негодования. Смотрите-ка, кто говорит о мужестве перед встречей с врагом! Он и ему подобные сдали Польшу без единого выстрела, а когда я прихожу и выражаю желание записаться добровольцем, то что же? Этот самый поляк плюет мне в лицо! Сами они трусы, только себя защищать и умеют!

Я обошел здание посольства три раза, но все никак не мог успокоиться. Я понимал, что сейчас нарвусь на неприятности: милиционер наверняка уже приметил меня. Выждав, когда он повернется ко мне спиной, я с молитвой на устах в мгновенье ока очутился у посольской двери. Открыть ее и закрыть за собой было делом секунды.

Слава Б-гу! Прошептав благодарственную молитву, я огляделся: в коридоре на скамейке сидел молодой парень с красными, похоже, опухшими от слез глазами. На приоткрытой двери, ведущей в соседнее помещение, значилось: «Приемная. Справки по общим вопросам». Я вошел туда и остановился у стола, за которым сидел сотрудник посольства.

— Пан! Я — польский гражданин и хотел бы служить в армии. Я неоднократно писал вам, правда, еще на московский адрес, но ни разу не получил ответа. Дело в том, что я только сегодня узнал, что посольство в Куйбышеве.

Я выложил на стол свой документ, верней то, что от него оставалось. Сотрудник тщательно изучил каждую бук­ву, осведомился о моем имени, возрасте, месте рождения и напоследок поинтересовался профессией.

— Ученик ешивы, — сказал я.

Взгляд чиновника вмиг стал ледяным

— Вам придется ехать в Чкалов. Там дислоцируется ближайшая польская воинская часть. Мы вам помочь ничем не можем.

И он занялся своими бумагами, словно меня тут уже и не было. Я не двигался с места, и тогда через некоторое время он добавил:

— Всего хорошего, пан!

Из книг, прочитанных в Коробке, мне было известно, что Чкалов находится где-то на Урале, то есть на границе Европы и Азии.

— Пан, но отсюда до Чкалова два дня пути на поезде! — возмутился я. — Как мне туда добираться, не имея на то разрешения? Да мне и билет-то без разрешения не дадут!

— Это ваши проблемы, — ответил посольский сотрудник, не поднимая головы. — Если вы хотите уйти на фронт добровольцем, вам надо сперва попасть в расположение нашей армии. Здесь посольство, а не сборный пункт. Всего хорошего!

— Но, пан, я никак не могу воспользоваться вашим советом. Я хотел бы увидеть консула, а если можно, то лучше посла.

Сотрудник вскочил, как ужаленный, и, испепеляя меня взглядом, заорал:

— Никого вы не увидите! Вот и все!

Трусы в борьбе с немцами, само подобострастие в отношениях с русскими — какими же грубыми и наглыми могли быть поляки, когда перед ними стоял беззащитный еврей!

— Я настаиваю на своих правах! — завопил я в ответ. — Я отказываюсь покинуть это здание до тех пор, пока не встречусь с консулом или послом!

— А я говорю: уходите сейчас же! Иначе я вызову милицию, и вас арестуют.

Я проиграл. Стоило мне предстать перед милиционером, как меня тут же обвинили бы в дезертирстве. Низко опустив голову, я побрел на улицу. Приходилось смириться с мыслью, что служить мне придется в русском трудовом батальоне. Что я мог поделать?..

А что скажет сержант? Они, должно быть, уже обшарили все привокзальные туалеты. А может быть, даже едут уже в поезде в сторону Сызрани. Теперь я по-настоящему попался. Я — дезертир.

Когда я вышел в коридор, парень, сидевший на скамейке, кивнул мне:

— Садись. …Все они, поляки, таковы! — прошептал он на идиш, едва я примостился рядом. — Как драка — так они в кусты, и вся страна в считанные дни разваливается на кусочки. А как сила на их стороне — они орут на тебя и плюют тебе нагло в глаза. По-своему немцы даже правы, называя поляков свиньями.

Оттого, что рядом сидел еврей, которого тоже обидели, мне неожиданно стало легче.

— Кто ты и что здесь делаешь? — прошептал я.

Он окинул меня взглядом с головы до пят:

— Судя по твоим лохмотьям, тебя можно принять за настоящего колхозника. Сколько ты уже в Советском Со­юзе?

— С начала войны, — признался я.

— Тогда пора уже понимать, что чем меньше мы знаем друг о друге, тем для нас же лучше. Сиди тихо, а я открою дверь, чтоб этот чинуша решил, будто это ты ушел. А если появится кто-нибудь из посольского начальства, я тебе дам знак и ты сразу лезь к нему со своей просьбой. Понял?

Он приоткрыл дверь, громко ею хлопнул и на цыпочках вернулся назад.

— Может, тебе повезет, — прошептал мой неожиданный доброжелатель, снова усевшись на скамью, — и ты встретишься с самим послом. Он — человек честный.

— А каким образом ты, еврей, очутился на дипломатической службе за границей? — поразился я. — Да ты наверняка выкрест.

Ответа я дождаться не успел. В дверях показался полный лысый господин. Сосед толкнул меня локтем в бок, и мы поспешно вскочили.

— Пан! Я — польский гражданин, вот мой паспорт, — выпалил я и протянул все, что уцелело от моих документов. Уж не посол ли это? — И мне бы хотелось пойти добровольцем в польскую армию. Я неоднократно обращался с этой просьбой в посольство, но ни разу не получил ответа на свои письма.

Вошедший вежливо меня выслушал и принялся изучать мои данные и фотографию. На его лице, к моему удивлению, не появилось ни тени ненависти.

— А почему вы не обратитесь к нашему сотруднику, который занимается общими вопросами? — спросил он, возвращая обрывок моего паспорта.

— Пан, мне обязательно надо встретиться с консулом или послом! Когда я увидел наш флаг, я чуть не заплакал: наконец-то я снова дома, в своей собственной стране! Но чтобы проникнуть сюда, мне пришлось, рискуя жизнью, пробираться в посольство, пока милиционер на мгновенье отвернулся. А ваш служащий вдобавок вел себя так, что я до сих пор не могу понять, где я — в польском учреждении или в отделении гестапо.

Лицо незнакомца потемнело. Он повернулся в сторону приемной и закричал:

— Отведите этого молодого человека к доктору Зейденману и доложите мне об этом немедленно!

Затем он пожал мне руку и, дружески улыбнувшись, пожелал всего наилучшего.

Вдвоем с моим обидчиком, который на этот раз угрюмо молчал, мы поднялись на второй этаж. Показав глазами на одну из дверей, он повернулся и убрался восвояси. «Ев­рейская служба и зарубежная почта» — прочитал я на двери. Теперь было понятно, что делает этот молодой ев­рей в посольстве: он, видать, служил здесь переводчиком.

Я постучал и, дождавшись приглашения, вошел в кабинет доктора Зейденмана. Меня встретил радушно улыба­ющийся человек лет сорока. В очередной раз выложил я польский паспорт и рассказал свою историю, а чтобы доказать, что я действительно учащийся ешивы, залез в драгоценный мешок с провизией и извлек оттуда книжечку Псалмов и тфилин.

— Свою принадлежность к ешиве можете не доказывать, — улыбнулся доктор Зейденман. — У меня есть список, в котором значится ваша фамилия.

И он протянул мне пришедшее из Нью-Йорка письмо от Союза ортодоксальных раввинов Америки, в котором высказывалась просьба оказать помощь ученикам польских и литовских ешив. Действительно, был в этом списке и я.

Доктор Зейденман поведал мне, что преподаватели с семьями, а также студенты нашей ешивы были вывезены из Расейняя буквально за несколько дней до нападения немцев на Россию. Все они теперь находились в сибирских лагерях, в трехстах километрах к северу от Полярного круга. Доктор Зейденман посылал им посылки и регулярно переписывался с рош ешивой раби Нафтали Лейбовичем.

— Будьте добры, — попросил я, — сообщите, пожалуйста, раби, что я в безопасности и хочу уйти добровольцем на фронт.

— Конечно, — любезно согласился доктор Зейденман. — Но для того, чтобы влиться в польскую армию, вам надо иметь рекомендательное письмо. — И он тут же его написал.

— Простите, — заметил я, поблагодарив, — но это кажется смешным: зачем молодому парню с отменным здоровьем, желающему уйти добровольцем на фронт, какие-то рекомендации?

Доктор Зейденман только вздохнул и пробормотал что-то вроде:

— Ладно-ладно, это не помешает.

— Что вы сказали? — переспросил я.

— Ничего-ничего, — сказал он, и я не стал досаждать ему дополнительными расспросами.

Мы тепло пожали друг другу руки, и, еще раз поблагодарив доктора Зайденмана, я спустился вниз по лестнице с видом победителя. Проходя мимо приемной, я украдкой бросил взгляд на чинушу и, присев в коридоре рядом с парнем, который меня спас, вытащил рекомендательное письмо:

— Эй, выше голову! Почему бы тебе не пойти добровольцем вместе со мной?

— Как солдат я им не нужен. Они подыскали мне более высокое назначение. — Говорил парень с горьким сарказмом, а глаза его при этом были полны слез. — Они превратили меня в подопытного кролика, ни больше ни меньше!

Такое заявление меня заинтриговало, и я решил выслушать беднягу до конца. А вдруг я тоже смогу ему помочь? Все-таки я теперь знаком с доктором Зейденманом, и потом у меня есть целый мешок продуктов, а за продукты в России в те дни можно было получить все, что угодно.

Родители этого юноши уехали из Польши в Палестину в канун войны. Он, естественно, должен был отправиться с ними, но польские власти воспротивились этому, потому что по возрасту он вскоре подлежал призыву на военную службу. Как этот несчастный очутился в Куйбышеве, мне осталось неизвестно, я узнал только, что родители уже прислали ему сюда, на волжские берега, вызов. Польское посольство выдало паспорт, помогло с выездной визой, а также с транзитными визами через Иран и Ирак. Однако самое главное — выездную визу — ему было предложено добывать в Наркомате иностранных дел самостоятельно. На все просьбы о помощи в этом самом трудном деле польский посол так и не дал никакого вразумительного ответа. Но зато из разговоров, которые ему довелось слышать в посольстве, парень уяснил, что когда премьер-министр польского правительства, находящегося в изгнании в Лондоне, возобновил дипломатические отношения с СССР, то вопрос о местонахождении польско-советской границы, по предложению Черчилля, решено было не поднимать. Эту проблему отложили до победы. И вот теперь поляки задумали на юном еврее, выходце из Луцка, проверить, в каком месте видят Советы свою послевоенную границу с Польшей. Если русские вернутся к признанию границ 1939 года, то выездную визу они должны дать. А если — нет, то парень, как житель Луцка, находящегося в восточной Польше, никакой визы не получит, поскольку будет считаться советским гражданином, для которого о переезде в другую страну и речи быть не может.

— И вот вместо того, чтобы ехать к маме в Тель-Авив, я могу оказаться в лапах русского медведя, — заплакал парнишка.

Отныне не только его будущее, но вся жизнь напрямую зависели от международной дипломатии и политики.

Тут до меня вдруг дошло, что я сам нахожусь точно в таком же положении. Ведь моя Ломжа перед нападением гитлеровцев на Россию тоже была присоединена к Советскому Союзу. Значит, и я превратился в подопытного кролика! Достаточно мне обратиться к русским властям, и они тотчас посчитают меня гражданином своей страны, а как может советский человек добровольно вступить в иностранную армию?! Все мое восхищение доктором Зейденманом как рукой сняло, и мне открылось, что в его помощи был все тот же холодный расчет — проверить намерения русских еще на одном невинном еврее.

В следующую минуту я уже бежал вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Я постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, буквально ворвался в кабинет доктора Зейденмана, который в этот момент разговаривал по телефону. Пока я ждал, мысли вихрем проносились у меня в голове: ненависть к доктору Зейденману сменялась любовью, я никак не мог понять, то ли он и вправду мне помог, то ли затягивает на моей шее петлю ради собственной карьеры? Как бы там ни было, я решил однозначно: никуда не уйду из посольства, пока не приедет польский офицер и не уведет меня в расположение любой польской воинской части.

Едва закончился телефонный разговор, я ринулся в атаку:

— Пан! Я не выйду из здания посольства! Я буду здесь ночевать, в углу. У меня нет другого выхода.

Доктор Зейденман напустил на себя ту же добродушную улыбку:

— Ничего не имею против. Я как раз хотел спросить, где вы провели прошлую ночь. Но если вам будет удобно на посольской скамье — пожалуйста.

Мой гнев и недоверие в очередной раз угасли, и я смутился. Нет, он все-таки был сама забота.

Я снова спустился вниз. Парнишки на скамейке уже не было. Я огорчился, ведь в этой суматохе я совсем забыл ему сказать, что согласно моему еврейскому календарю сегодня наступил Песах.

Вскоре стемнело. Я был совершенно один. Наверху сотрудники посольства праздновали католическую Пасху. Оттуда доносились мужской и женский смех, звуки польских песен, звон бокалов. Чужой праздник мне нисколько не мешал. Да и ничто на свете не могло мне помешать — пусть даже весьма и весьма скудно — отмечать мой Песах, молиться Г-споду и благодарить Его. Не иначе как Святое Провидение хранило меня весь этот день!

Сидя на посольской скамейке, я вспоминал прошлые пасхальные ночи. Праздничный стол, милые сияющие лица мамы и младших братьев, отца, по-хозяйски сидящего во главе стола, по правую руку от него — я, по левую — один или два наших гостя. Да, отец во главе стола, а мама напротив, вместе с детьми. Шимон, самый младший, всегда задавал четыре вопроса, и отцовский голос звенел, когда он распевал слова из Агады: «Были мы рабами египетского фараона. Но Г-сподь, наш Б-г, спас нас Своей могучей рукой…» А как счастливо пели мы все вместе: «Это стояло за нашими отцами и за нами. Поскольку не один человек пытался нас уничтожить, но в каждом поколении есть такие, что пытаются сделать это, но Святой, Благословен Он всегда спасал нас из их рук…» И как разносилось над столом: «В каждом поколении каждый человек должен считать, что он лично вышел из Египта»!

Отец всегда наполнял вином большой бокал для Элияу анави, который под видом русского полковника, вероятно, и провез меня через границу, а после под видом дедушки Антона, учителя Николая Ефимовича, сегодняшнего молодого парнишки с красными от слез глазами и, наконец, доктора Зейденмана сделал для меня столько добра.

Я вспоминал, как в конце пасхальной трапезы ели мы афикоман. Отец специально находил какой-нибудь повод выйти из комнаты, чтобы дети могли его спрятать, а потом с хохотом требовать подарков за то, что вернут его обратно на стол.

Все это представлялось мне столь явственно, с такой силой, что от тоски и одиночества я заплакал. Но плакал я молча, беззвучно. Я сидел на посольской скамейке в Куйбышеве, а сердце мое было сейчас далеко — по ту сторону кровавой битвы, в любимом отчем доме, вместе с моими близкими, друзьями. И даже то, что ни дома, ни семьи больше у меня не было, нисколько не мешало моим грезам.

Я не заметил, как кто-то тронул меня за плечо.

— Давайте, молодой человек, выпьем немного. Надо отметить Песах. — Это был доктор Зейденман. В одной руке он держал бутылку вина, в другой — бокал.

— Спасибо. Но вы ведь знаете, что я не могу пить это вино, оно не кашерное.

— Нет, эта бутылка как раз кашерная. Ее прислал мне из Лондона мой друг. Так что, мой юный раби, можете смело из нее пить.

Я с благодарностью принял бокал, не преминув, правда, заметить, что я не раввин, во всяком случае пока.

— Нет-нет, — улыбался доктор Зейденман, — вы раби. И не только для посольства, для армии тоже. Когда попадете в часть, не забудьте сказать об этом членам комиссии.

С этими словами он вернулся к сотрудникам посольства на их вечеринку.

Я выпил вина за мой Седер и достал из мешка крутое яйцо и картофелину. Мацы у меня, само собой, не было и в помине. Я праздновал свой Седер один, в темноте. Теперь я думал уже не о прошлом, а о настоящем. Удалось ли моим родным там, под нацистским игом, тоже праздновать сегодня Песах? Живы ли они? Думают ли обо мне?.. В конце концов вино сморило меня, и я заснул прямо на скамейке.

На следующее утро перед офисом военного атташе собрались человек двадцать. Командовал ими недавно прибывший из Лондона молодой лейтенант. Одет он был в английскую форму, но на левом плече у него красовалась нашивка: «Polska».

— Кто-нибудь раньше служил в армии? — спросил лейтенант, и десятка полтора добровольцев подняли руки. — А офицеры запаса есть?

Откликнулся всего один — крупный, неуклюжего вида мужчина. Он заявил, что был капралом, и лейтенант тут же назначил его своим заместителем. Капрал мгновенно вошел в роль и с места в карьер закричал мне;

— Эй ты, еврей! Понесешь мой мешок!

Все во мне закипело от возмущения, но я себя осадил: «Это армия. Ты сам хотел сюда попасть. А кроме того, нет худа без добра — за двумя мешками, капральским и моим собственным, меня, возможно, не увидят русские, которые наверняка до сих пор ищут пропавшего западника».

Мы сели в трамвай и поехали на тот самый вокзал, где только вчера я дезертировал из Красной Армии. Но теперь я был уже польским солдатом.

Оставив нас в углу зала, у кабинета военного коменданта, лейтенант взял с собой капрала переводчиком, и они вдвоем отправились организовывать нашу поездку. Я забился в середину группы и укрылся за мешками. Нечего было сомневаться: если во мне опознают дезертира, польское посольство за меня не вступится, не решится подтвердить мое польское гражданство. Кто же пойдет на международный конфликт из-за какого-то простого еврея? Я представил себе, что скажут в посольстве: «Ну и пусть его расстреляют. И так этих евреев слишком много». Так что нужно было тщательно спрятаться.

Лейтенант с капралом вернулись довольно скоро, хотя мне их отсутствие показалось вечностью. Лейтенант был в гневе, кричал и ругался. Оказывается, советские власти, принимая меры предосторожности против тифа и других инфекционных заболеваний, приказали, чтобы всякий, кто садится в поезд, прошел сперва санобработку, и его вещи — тоже. Тогда на проездные документы ставился штамп, действительный всего трое суток, после чего процедуру санобработки следовало проходить еще раз.

Наш лейтенант пытался втолковать местному коменданту, что эти правила не распространяются на таких иностранцев, которые, как он, прибыли из Лондона, где о вшах только в книжках читали. Более того, лейтенант доказывал, что боится испортить в санпропускнике свою новую английскую форму. На самом же деле баня и дезинфекция личных вещей всем нам не помешала бы: мы постоянно чесались, а волосы и одежда у нас просто кишели вшами. И тем не менее вся польская группа страстно встала на сторону лейтенанта, заявив, что не допустит оскорбления своей чести и не станет мыться в общей бане с русскими.

Лично мне было все равно — мыться вместе с русскими или не мыться. Что такое русская баня, я узнал еще в Коробке. В тот момент меня заботило только одно — как бы поскорее сесть в поезд, потому что каждая минута пребывания на этом вокзале была сопряжена для меня с огромным риском. Уже знакомый с советской системой железных дорог, я был уверен: если мы не попадем на ближайший поезд, то следующего придется ждать день, а то и два. Между тем лейтенант, похоже, ни о чем таком не думал, полагая, вероятно, что в России поезда ходят так же часто, как в Англии.

К нам вышел комендант. Предельно вежливо он пытался объяснить, что вши не разбирают, где свои, где чужие, и вообще закон одинаков для всех, независимо от гражданства. Все мы, за исключением лейтенанта, были поражены его учтивостью, среди советских официальных лиц вежливость была редким исключением. Может, советский капитан проявлял уважение лишь к иностранному мундиру нашего лейтенанта? Но как бы там ни было, это вселяло в нас чувство гордости за своего начальника.

— Баня там, прямо за парком, — сказал комендант, обращаясь к капралу. — И если ваш майор отведет туда своих людей немедленно, то все вы еще успеете на ближайший эшелон. Учтите, следующий отправится не раньше, чем через восемнадцать часов.

«Ваш майор»? Так вот в чем дело! Вся учтивость коменданта объяснялась лишь тем, что он принял лейтенанта за офицера, который старше его по званию. Ведь это только в польской армии звание зависело не от размера звезд, а от их количества.

Но капрал ничего не понял.

— Господин капитан, — ляпнул он на ломаном русском языке, — вы ошиблись: наше подразделение возглавляет лейтенант, а не майор.

Комендант покраснел, как рак, и сходу принялся орать на нашего лейтенанта:

— В какой армии вас научили не подчиняться старшему по званию? И выньте руки из карманов, когда я с вами разговариваю! Вы, лейтенант, обязаны подчиниться мне как коменданту станции. А я вам приказываю — немедленно отвести ваших людей в баню. Об исполнении доложите мне через час. В противном случае вы не уедете из Куйбышева никогда!

Комендант развернулся и отправился к себе, а мы остались под перекрестными взглядами сотен людей, набившихся в здание вокзала.

В первый момент наш лейтенант растерялся. Он не понял, с чего это русский вдруг так переменился. Это было явным унижением, и его офицерский авторитет вот-вот грозил навсегда рухнуть.

Да и личная гордость не могла позволить лейтенанту уступить победу без боя.

Но что до меня, то мне было наплевать и на лейтенантскую гордость, и на его упрямство. Каждую минуту на этом вокзале я рисковал жизнью! А потому я смело шагнул к своему начальнику:

— Пан лейтенант, позвольте мне заняться этим. Я обещаю: по крайней мере вам мыться в бане не придется.

Взбешенный капрал подскочил и обрушился на меня с криком:

— Иди на место! Ха-ха-ха! Смотрите-ка, кто хочет уладить дело! Смех да и только. Не суй свой еврейский нос, куда не просят! Я тебе приказываю!

Это было уже слишком. Делая вид, будто не обратил на капрала никакого внимания, я снова обратился к лейтенанту:

— Пан, если бы этот капрал держал язык за зубами, мы, возможно, обошлись бы без бани. Но он решил вывести коменданта из заблуждения и сообщил, что вы вовсе не майор, как тот полагал, а лейтенант. Вот русский и решил пойти на принцип, продемонстрировать свою власть. Еще раз прошу: разрешите мне все уладить, и лично вам идти в баню наверняка не понадобится.

Пока я все это втолковывал лейтенанту, капрал, как заведенный, не переставая, орал:

— Встать на место! Я кому сказал?!

— Заткнись, идиот! — перебил его наконец лейтенант. — Этот парень прав. А я-то еще удивился, с чего это комендант вдруг так взъелся? Оказывается, это все из-за те­бя, кретин! — Он повернулся ко мне: — Прежде всего, где здесь телефон? Мне надо связаться с посольством.

— Пан лейтенант, — не сдавался я, — поймите: это не Лондон, а Россия. Единственный телефон — на столе ко­менданта. Но подумайте сами: как будет выглядеть офицер, который устроит международный скандал из-за бани и дезинфекции?

Очевидно, мои доводы его все-таки убедили.

— Что ты собираешься делать? — спросил меня лейтенант.

— Вы, пан, отведете всю свою группу в парк, подальше с комендантских глаз, а я войду в баню. Когда я оттуда выйду, у меня будут стоять печати, разрешающие всем нам сесть в поезд.

Как мне удастся этого добиться, я тогда и сам еще не представлял. Единственное, что я знал, так это то, что у меня есть мешок с продуктами, который дороже всех денег на свете.

В кассе бани сидела женщина, рядом играл маленький мальчик. Заговорив с ребенком, я как бы невзначай спросил, не голоден ли он. Ответ мне был известен заранее, ведь по детским карточкам выдавали всего по 200 граммов хлеба на весь день. Знал я, что мать его тоже голодна, поскольку занята она на легкой работе, а значит, получает всего 400 граммов хлеба. Мальчик с готовностью кивнул, и я послал его к матери за ножом, чтобы отрезать ломоть.

— Я не могу доверить ребенку нож, — сказала женщина, выходя мне навстречу из кассы.

Я отхватил кусок деревенского хлеба и по голодному взгляду, с которым мать смотрела на сына, понял, что не ошибся в своих расчетах. Тогда я отрезал хлеба и женщине.

— Б-же! — радостно воскликнула она. — Этот деревенский хлеб, как пирожное! Тот, что выдают по карточкам, будто из глины пекут. Вы так щедры! Разве вы не знаете, сколько такой хлеб стоит на рынке?

— Просто я люблю детей, — ответил я. — И потом я ухожу в армию, хлеба мне там и так дадут, а деньги на фронте ни к чему.

Женщина вернулась в кассу и тут же послала сына за бабушкой, которая оказалась в бане заведующей. Бабушка тоже поблагодарила за хлеб, которым я угостил ее внука, и с радостью приняла свою порцию. Пора было переходить к делу.

— Тетенька, я спешу. Если мы не успеем на ближайший поезд, то следующего нам придется ждать два дня, а к тому времени хлеб у меня наверняка кончится. Не могли бы вы проштамповать эти бумаги? Нас целый взвод, пока все помоются, поезд уйдет.

— Конечно, мой мальчик, — согласилась заведующая и моментально проштамповала все наши документы.

Я вернулся в парк. Лейтенант был удивлен и обрадован. На его вопрос, как мне это удалось так быстро и успешно провернуть столь сложное дело, я решил пока отмолчаться, пообещав, что расскажу обо всем позже. А сейчас самое главное — доложить коменданту, что приказ выполнен и на ближайший поезд мы не опоздали. Бросив на капрала уничтожающий взгляд, лейтенант на сей раз выбрал в переводчики меня.

А вот это мне нужно было меньше всего. В моей ситуации очутиться в кабинете коменданта было равносильно тому, чтобы войти в клетку со львом. Не могло быть никаких сомнений: у коменданта наверняка имеется описание внешности дезертира, в точности совпадающей с моей. Я вежливо отказался, напомнив лейтенанту, что коней на переправе не меняют, а кроме того, ведь я даже не умею правильно отдавать честь, не то что капрал, такой опытный и хорошо подготовленный воин.

— Каждый может ошибаться, — многозначительно вставил я, пытаясь наладить с капралом нормальные отношения; кто знает, сколько еще мне придется служить под его началом?

Капрал одобрительно мне подмигнул и улыбнулся.

Едва начальство исчезло, все начали обсуждать, откуда у лейтенанта такой выговор. Я и сам заметил, что запас слов нашего командира довольно скудный, а грамматика хромает не меньше, чем у капрала, простого деревенского парня.

…В поезде лейтенант попросил меня сесть рядом.

— Хочу с тобой поговорить, — сказал он, что вызвало у всех зависть, особенно у капрала. — Признайся, как ты все это устроил?

Он был симпатичный парень и, чувствовалось, близок мне по духу, к тому же он был явно мной доволен. И я решился ответить ему вопросом на вопрос:

— Сначала скажите, если это не секрет, откуда вы на самом деле.

— Что за дурацкий вопрос! — перебил капрал. — Откуда, откуда — из Турции!

Лейтенант пропустил эту реплику мимо ушей:

— А почему ты думаешь, что я не из Польши?

— Да мы все это заметили. По акценту. Такого выговора в Польше нигде нет. А кроме того, мне кажется, у вас даже психология не славянина.

Паровоз запыхтел, свистнул и рывком стронул вагоны с места. Лейтенант молчал. За окном проплыли большие склады, фабрики, трущобы, которые даже по советским меркам отличала ужасающая нищета. А затем раскинулись необъятные степи, голые и безлюдные.

Оторвавшись от окна, лейтенант повернулся ко мне:

— Да, ты прав, я не из Польши. Хотя я по национальности поляк. Когда я был еще ребенком, мои родители эмигрировали из Польши во Францию. Это было во времена массовой эмиграции на французские каменноугольные шахты. Дома у нас говорили по-польски, но учился я во французской школе. После падения Франции мне удалось пробраться в Англию. Ну, а что касается славянской психологии, она действительно кажется мне странной: я просто не мог бы себя заставить пойти в эту грязную русскую баню! Я убежден, именно в таких банях и начинаются все эпидемии. Кстати, я надеюсь, ты постараешься устроить, чтобы я избежал этого наказания, когда мы будем пересаживаться на другой поезд. Ведь у нас впереди еще две пересадки. — Он замолчал. — Да, но ты ведь так и не ответил на мой вопрос: каким образом ты добыл эти печати? Дал взятку? Интересно будет когда-нибудь рассказать, как делаются такие дела в России.

Оглянувшись, я убедился, что вокруг только свои.

— Ошибаетесь, пан лейтенант, это не взятка. В Польше или во Франции можно дать взятку официальному лицу, но только не в России. Здесь вам не Польша, здесь не воруют. Хотя, впрочем, нет, воруют. Все, кроме Сталина. — Я понизил голос. — Но это не называется воровством. Иначе пришлось бы говорить о двухстах миллионах воров. И взяток здесь нет. Система такова: все действуют по принципу — рука руку моет. Это закон выживания, по которому живут все до единого. А все потому, что всего не хватает. Если человеку нужны ботинки для ребенка, он берет что-нибудь со своего завода и меняется с тем, кто работает на обувной фабрике. По нашим понятиям, оба они воры, но по здешним — честные люди.

Вся наша группа слушала меня и согласно кивала головами. Тогда я рассказал, как накормил в бане всю семью.

Лейтенант не понял:

— Так у тебя что было, хлеб или все-таки пирожные?

Все рассмеялись, и за объяснения взялся капрал:

— Видите ли, пан лейтенант, в Советском Союзе у всех есть план. Даже у милиции, которая, если не выполнит месячную норму арестов, получит от начальства такой разнос, что уж не жди продвижения по службе. И вот, представьте себе, пан лейтенант, точно такой же план есть у директора пекарни. Ему отпускается, скажем, сто кило муки, из которых он должен выпечь сто двадцать пять кило хлеба. Но, предположим, печь у него перегорела или еще что, и он выдал только сто три кило. Кто же тогда даст за него норму? Поэтому он заранее, для надежности, что делает? Пока хлеб еще в печи, выливает сверху ведро воды. Пар пропитывает хлеб, отчего тот делается тяжелым и сырым. Зато вместо ста двадцати пяти кило выходит все сто пятьдесят! Вот вам и норма, и лишние двадцать пять кило, которые можно толкнуть на черном рынке. Само собой, на рынок он отправляет родственников. Многие так живут и уже привыкли, что хлеб в России, как глина.

— И никто не жалуется? — подивился лейтенант.

— Нет, никто, — ответил капрал. — Потому что этот директор пекарни знает: высокие должностные лица едят совсем другой хлеб, белый, пышный. Вот почему деревенский домашний хлеб кажется городским настоящим пирожным.

Завершив свои объяснения, капрал не преминул потребовать себе и лейтенанту по ломтю из моего мешка, для пробы. Отказать им я не мог, все ж таки это были мои командиры. Но тем не менее предупредил:

— Только вам, больше никому. Неровен час, он нам еще понадобится для… ну, в общем, для взяток. — Я вопросительно посмотрел на лейтенанта, и он со мной согласился.

Поезд вполз на станцию Кипель, что в сорока километрах от Куйбышева, и остановился.

Тут произошла удивительная сцена. Дежурной по станции оказалась хорошенькая девушка. После революции большевики «эмансипировали» русских женщин, доверив им самые тяжелые работы. Особенно широко это проявлялось на железной дороге. Но с девушкой, работающей дежурной по станции, я столкнулся впервые. Завидев ее, лейтенант радостно закричал:

— Bonjour, cherie! Comment cava? — Привет, детка! Как поживаешь?

Каково же было его изумление, когда в ответ она крикнула ему тоже по-французски:

— Tre bien, mon soldat! — Прекрасно, мой солдат!

Лейтенант выскочил на платформу и помчался к очаровательной дежурной, чтобы продолжить этот увлекательный разговор, включающий в себя отчаянное жестикулирование и игру глазами. Не прошло и минуты, как лейтенант вдруг обернулся к нам и крикнул, что мы, к моему ужасу, остаемся здесь на ночь. Ему во что бы то ни стало хотелось поближе познакомиться с этой прелестной девушкой, к тому же говорящей по-французски.

Я спрыгнул с поезда и пытался убедить его, что все наши продукты, документы, снаряжение — все это в вагоне, и мы не успеем их вытащить, поезд вот-вот тронется. Ничего не помогало. Тогда я стал умолять дежурную поскорее отправить наш эшелон, убеждая ее, как русскую патриотку, не дать двадцати солдатам задержаться в дороге к месту своей службы.

— Ведь мы защищаем Родину, — твердил я, — а если этот поезд уйдет без нас, то нам придется проторчать здесь два-три дня.

В конце концов мои отчаянные просьбы подействовали на девушку. Она подняла свой флажок, давая сигнал к отправлению. Я схватил лейтенанта, и мы побежали к поезду, который уже набирал ход. К счастью, лейтенант был худеньким и невелик ростом, а потому, окрепнув за месяцы тяжелого деревенского труда, я сумел-таки затолкнуть его в последний вагон и вскочить сам.

— Это неподчинение командиру! — завопил лейтенант, едва отдышавшись. Он был не на шутку рассержен, что какой-то безусый доброволец так унизил его офицерское достоинство перед девушкой. — Ну подожди, ты еще получишь свое, когда мы доберемся до места! Вонючий еврей! Марш в вагон!

Мы пробрались к своим, и я уселся рядом с сердитым капралом.

— Ну что, еврейчик? Неужто ты думаешь, что тебе удастся обойти пана лейтенанта? — воспользовавшись ситуацией, ухмыльнулся капрал.

— Эти хитрые евреи всегда все портят, — проворчал один из солдат.

— Да уж, всем известно, как они разорили Польшу, — добавил другой. — Проклятые жиды!

— Это евреи начали войну. Из-за них мы тут трясемся, в этом вагоне. Сидели б сейчас спокойно у себя дома…

При одной мысли, что эти люди скоро станут моими боевыми товарищами, меня трясло.

Солнце село, за окном сгустилась темнота. Света в вагоне не было, и все начали укладываться спать. Я вышел в тамбур. На сердце у меня было тяжело. Вновь накатила боль одиночества. Несмотря на то, что именно благодаря моим стараниям мы отправились в путь, с таким трудом завоеванное расположение лейтенанта я потерял в считанные минуты. И вторую ночь Песаха мне придется провести в окружении тех, кто меня презирает, вдали от евреев или хотя бы чего-нибудь близкого, родного. Как далек был Седер вчерашней ночи!

Я прильнул к окну и углубился в молитву.

Когда я вернулся, мои попутчики уже храпели. Долго лежал я без сна, слушая перестук колес. Сегодня они пели: «Ра-бы мы бы-ли. Ра-бы мы бы-ли».

Мы уже выехали из европейской части России. Теперь поезд шел по Казахстану, где жили люди разных национальностей. Все они были одинаково обтрепаны, и только по лицам можно было различить, где казахи, монголы, а где узбеки, похожие на турок, или грузины, смахивающие на испанцев, или армяне, которых можно было принять за итальянцев, или корейцы, которых не отличишь от японцев. В Алма-Ате мы пересели в другой поезд. Следующая пересадка была в Ташкенте. Тут уже пошли туркмены, таджики, азербайджанцы, киргизы…

Пункт нашего назначения находился у подножия Гималаев, в тех краях, где Китай, Индия, Афганистан и Персия встречаются близ советских границ. Как приятно было после восьмидневной тряски и тесноты вновь ступить на твердую землю маленького восточного городка Гузара!

Продолжение

Издательство «Швут Ами».