«Иди, сынок». Глава 14

Оглавление

Мой бесценный еврейский календарь свидетельствовал: до Рош ашана и Йом кипура осталось совсем немного времени. Как же избавиться от работы в эти святые дни? Где уединиться для чтения длинных молитв, чтобы стать ближе к Рибоно шел Олам?

И тут произошло очередное чудо! До меня дошел слух, что старый пастух, которому было уже далеко за семьдесят, не в силах больше выводить стадо в поле. Вот и ответ на все терзавшие меня вопросы! Не мешкая, поспешил я к председателю. Но старик с женой ничего не хотели слушать, пока я с ними не отужинаю и не прочитаю письмо, которое они получили от старшей дочери.

Пока дедушка Антон растирал листья самосада и крутил самокрутку, хозяйка подвела меня к висевшей на стене фотографии:

— Вот она, наша Лелечка! Не колхозница, слава тебе Г-споди. Культурная, грамотная.

Со снимка на меня глядело веселое милое женское лицо, и я с легким сердцем сказал матери, что она может гордиться такой дочерью. После ужина мне дали прочитать письмо, и только когда мы с дедушкой Антоном вышли во двор и уселись на лавочке, я смог поговорить о цели своего визита.

— Антон Григорьевич! Я успел уже освоить самую разную крестьянскую работу. Теперь у меня на очереди профессия пастуха. Тем более старый-то пастух совсем занемог.

Председатель неожиданно рассмеялся, но тут же поперхнулся едким дымом своего самосада и так закашлялся, что ему пришлось несколько раз смахивать рукавом выступившие на глазах слезы.

— Вы, городские, думаете, что пастух — дело для круглых дураков и понимать в нем нечего, — одной рукой обняв меня за плечо, а другую дружески положив на колено, произнес наконец старик. — Как бы не так! Это-то и есть самый ответственный крестьянский труд. Пастух обязан знать про свою животину все — и натуру ее, и повадки, и как ее правильно кормить, за ветеринара должен суметь… Ты, Хаим, даже не понимаешь, о чем просишь! Когда крестьянин трудится в поле, результаты видны будут только через год, но твои ошибки на выпасе каждая баба увидит уже вечером: или молока меньше, чем вчера, или жирность в нем упала… Да они тебя разорвут! Ох, не хотел бы я оказаться на твоем месте.

Я не успел ничего возразить: поспел самовар, и хозяйка позвала нас к чаю. Русские — большие чаевники, за день они выпивали по десять-пятнадцать стаканов чая. Впрочем, настоящей чайной заварки в те дни было уже не достать, и поэтому в кипяток добавляли размельченную древесную кору.

— Ты что же, на самом деле задумал податься в пастухи? — переспросил Антон Григорьевич, отхлебывая из кружки. — Забудь про это!

По всему чувствовалось, мои рассуждения его не убедили. Что ж, придется просить помощи у Гончарова, уж он-то мог убедить председателя. Поблагодарив за гостеприимство, я попрощался и пошел к учителю.

На мой стук открыла Евгения. Было с первого взгляда заметно, что она чем-то расстроена и глаза у нее красные от слез. Я спросил Николая Ефимовича. Сперва она помедлила с ответом, а потом вдруг как принялась кричать:

— Не знаю, где твой Николай Ефимович! И знать не желаю!

Я онемел. Никогда еще не приходилось мне видеть Евгению такой разъяренной. Понимая, что в подобных ситуациях лучше не совать нос в чужие дела, я тут же откланялся и повернул домой.

Около амбара меня кто-то окликнул.

— Николай Ефимович? — изумился я. — Вы меня чуть не до смерти напугали… А чего это вы прячетесь в амбаре?

Хочешь — верь, хочешь — не верь, но Евгения выгнала меня из дома. — Он грустно вздохнул.

— Мы поссорились, да так крепко… Что ты так на меня уставился? С женщиной, Хаим, это бывает: как взыграет в них… Моя вон даже разговаривать со мной не хочет. Заперлась и не впускает. Мы и раньше ссорились, но чтобы так… Сдается, на сей раз она не шутит. — И он умоляюще посмотрел на меня: — Хаим, может, ты ей объяснишь. Помоги мне, а?

— Я попробую, ведь вы мой лучший друг. Но боюсь что-либо обещать заранее.

Медленно вернулся я к избе Гончаровых, на ходу прикидывая, как бы все это устроить. У меня в жизни еще девушки-то своей не было, а тут сразу — в семейные адвокаты. С чего начать? Надо, наверное, как-то ее успокоить, заставить взглянуть на мужа по-доброму. Вот ведь как все поворачивается: сказал, что постараюсь помочь по дружбе, а ведь мне самому нужна помощь, чтобы стать пастухом. Но с чего же все-таки начать? Я уже неплохо успел изучить Гончаровых: он — человек культурный, а она себя таковой только считает. Сколько раз пыталась вмешиваться в наши разговоры лишь для того, чтобы показать, какая она знающая да умная. А не в этом ли причина?

В то время как Евгения угощала меня печеной картошкой, я и так, и этак старался ее задобрить.

— Евгения, я так полюбил вашу семью, ваш дом, так привык к вашей библиотеке, к беседам с вами — вы такая умная — и, конечно, привязался к вашим ребятишкам. Жаль, что теперь все кончится.

— Это почему же? — будто не понимая, куда я клоню, ответила она. — Для тебя двери этого дома всегда открыты. Книжки на своем месте, и дети здесь, и я тоже.

— Евгения Александровна, — перешел я на еще более почтительный тон, — вы комсомолка и, уверен, со временем вступите в партию. А Карл Маркс, что вам и самой наверняка известно, рассматривал супружеские узы как типично буржуазный институт, узаконивающий таким образом одну из форм собственности. Зачем же вам, насто­ящей коммунистке, иметь какое-то отношение к этому упадническому буржуазному институту?

Я понимал, что задеваю ее женскую гордость, но мне хотелось немного поиграть с ее коммунистической верой.

— С другой стороны, — продолжал я, — вам так повезло, что у вас есть муж, когда все мужчины, вплоть до стариков, гибнут на фронте. Нет, что ни говорите, а Николай не просто муж, он — человек редкостный, способный занять достойное место даже среди московской и ленинградской интеллигенции. Кстати, он признает, что в споре с вами был неправ, и очень сожалеет об этом. Где еще найдете вы такого человека? А дети?..

Евгения молчала. Я поблагодарил за угощение и поднялся, собираясь уйти. И тут она, наконец, проворчала:

— Ладно уж. Скажи ему, чтоб возвращался. Но пускай наперед думает!

Гончаров по-прежнему одиноко, как побитая собака, стоял у амбара.

— Ну, что она сказала? — нетерпеливо спросил он.

— Можете идти домой! — гордо возвестил я.

— Неужели правда? Хаим, ты гений! Никогда не забуду того, что ты для меня сделал! Никогда! …Но все-таки, знаешь, было бы лучше, если б ты сейчас пошел со мной… Мало ли что еще ей взбредет в голову.

При поддержке Гончарова меня поставили пастухом, и я начал знакомиться с делом. Пришлось на собственном опыте убедиться, что, как и предупреждал меня председатель, работа эта заключается не только в том, чтоб выгнать коров и овец на пастбище, а потом пригнать обратно в деревню. Спасибо прежнему колхозному пастуху Андрею Семеновичу, он мне здорово помог. Я всегда любил стариков, вот и с Семенычем, которого я стал звать дядей Андреем, что ему, кстати, весьма польстило, сошелся быстро.

— Сынок, — сказал мне старый пастух в первый же день, — ты должен помнить: жизнь начинается в лесу. Любое зерно, семя — все, что растет, происходит оттуда, из леса. Я всю жизнь могу прожить среди деревьев и каждый день буду сыт-сытешенек. — И старик любовно махнул рукой в сторону леса.

Потом он щелкнул кнутом, и стадо послушно потянулось за ним туда, где под сенью деревьев сохранились еще свежие зеленые лужайки.

— Пускай пожуют, а мы тем временем с тобой покалякаем. Вот гляди, Хаим, — дядя Андрей повернулся ко мне, и в глазах его не осталось ни одной смешинки, — у меня было четыре сына. Двоих я потерял на империалистической. Третий воевал против большевиков. Тоже погиб. Четвертый, самый младший, был красноармейцем, но и этот сгинул. В Кронштадте. А жена моя похоронена здесь, у нас в деревне. — Он вдруг взял меня за руку и потянул к могиле, над которой возвышался деревянный крест. — Почему я все это рассказываю? Да потому, что передаю тебе стадо, и, если ты еще будешь в нашей деревне, когда я помру, то чтоб схоронил меня здесь, рядом с моей старухой. Забора ставить вокруг могилок не надо. Пусть коровки, овцы щиплют траву и тут. Они ведь мне ближе, чем даже иные люди.

Старик стоял, опершись на палку, низко опустив голову. Должно быть, он частенько бывал здесь, во всяком случае его собака, обычно без устали рыскавшая повсюду, теперь тихо сидела рядом с хозяином.

Но вот дядя Андрей перекрестился и, выпрямившись, захромал прочь.

— Если ты и вправду задумал стать пастухом, тебе придется полюбить животных, как я их люблю, — обронил старик в заключение.

Учеба была нескорая.

— Особенно следи, — раз за разом наставлял дядя Андрей, — чтобы нос и губы у коровы были сухими. Наперед за два дня рассчитывай, куда погонишь пастись стадо. С раннего утра выводи туда, где трава не ахти, погрубей, а к полудню — на сочную, сладкую травку. В самый зной иди в тенек, дай животине отдохнуть несколько часов, полежать, пожевать жвачку. В это время они и набирают вес. Но слишком рано поутру валяться не дозволяй, а то ведь они ленивцы, им только дай волю. В полдень на край леса придут женщины доить коров, а потому к этому времени старайся держаться поближе к воде, чтоб овцы могли напиться. Да помни: овцы не любят пить там, где быстрое течение.

Да, дядя Андрей был неграмотным и ничего, кроме своей деревни, в жизни не видал, он был худой, согбенный, похожий на пугало в своей латанной-перелатанной одежонке. Но, предпочитая лесное одиночество, он любил и знал природу, как никто на свете.

Лишь после нескольких таких уроков старик наконец доверил мне стадо.

— Тебе, само собой, еще многому надо учиться, — вздыхал он, — ну да ничего, и Москва не в один день строилась. Помни, однако, о главной опасности — волках! Они, если не шибко голодны, не нападут. И если стоишь, не двигаясь, и смотришь волку прямо в глаза безо всякой боязни — он тебя тоже не тронет. Да коли он к тому же сунется в одиночку, собаки задерут его насмерть. А как узнать, что волки близко? Тебе овцы сами подскажут: начнут бегать кругами, будто бешеные. И не пытайся их ловить, все равно не поймаешь. Лучше свистни собак да разведи костер — для волков огонь самое страшное. И вот еще что: никогда ночью не думай о волках, тогда они и днем к тебе не нагрянут.

Старик передавал мне свое хозяйство торжественно, словно исполнял официальную церемонию. Так король передает наследнику свое королевство. На прощание ласково потрепав одну из собак, он пробормотал:

— Ну, Ветерок, счастливо тебе. Больше не бегай к моему дому. Теперь у тебя Хаим хозяином, служи ему верой и правдой, помогай, приглядывай за стадом. Понял, Ветерок? А ты, Хаим, наоборот, приходи ко мне, когда захочешь. Самогонка у меня еще осталась, так что будет чем тебя принять.

Напоследок дядя Андрей вручил мне подарок: вытащил из своей пастушьей сумки пару лаптей и гордо произнес:

— На, я сделал их сам! Будет время, покажу тебе, какая кора годится на лапти, и плести научу.

Мы пожали друг другу руки. Я был тронут до глубины души

— Нас, евреев, — оказал я, — наша религия учит уважать старость за ее опытность, помнить, что старики про­шли через все — и плохое, и хорошее. Но боюсь, на вашу долю, дядя Андрей, выпало больше как раз плохого, чем хорошего.

Слезы потекли по его морщинистому лицу. Подошла овца и потерлась о его ногу. Затем — вторая. И корова тоже подошла, стала вылизывать старика, словно теленка.

— Похоже, они прощаются с вами, — произнес я. — Наверняка будут без вас тосковать.

— Да нет, — покачал головой старик. — Не настолько уж они умные. Это просто привычка. Скоро и к тебе привыкнут, и к тебе будут так же ластиться. Они себя чувствуют спокойней, когда знают, что их охраняет человек. Почеши корову или овцу за ухом хоть разок — она будет потом к тебе подходить за лаской каждый день.

— Дядя Андрей, — не удержался я, — а вы и в самом деле верите, что если думать о волках ночью, то днем они непременно нагрянут?

Старый пастух улыбнулся:

— Эт-та, да ведь когда люди во что-то верят, значит, в этом что-то есть. — Старик так и не дал мне прямого ответа. — А я вот и сам хочу тебя спросить кой о чем. Ты по-древнееврейски умеешь говорить? — Я кивнул, тогда он оглянулся вокруг и прошептал, будто боясь, что кто-то может нас услышать: — Говорят, если малого ребенка оставить в лесу совсем одного, то будто бы он заговорит на древнееврейском, потому что это язык ангелов. Неужто правда?

Меня поразило, что в этой заброшенной, глухой деревушке людей мучают такие вопросы.

— Я действительно владею ивритом, — ответил я. — Но поскольку до сих пор не удостаивался чести разговаривать с ангелами, то и не могу вам ответить ничего наверняка. Но ведь вы сами сказали: когда люди во что-то верят, значит, в этом что-то есть.

Назавтра я впервые остался со стадом один. Когда коровы, быки, овцы расположились у края леса на отдых, меня вдруг охватило такое чувство оторванности от суеты, что я понял, почему Яаков, Моше, Давид — и не только они, но большинство великих пророков — были пастухами.

Не сыскать другого такого места, где бы так спокойно текли мысли, где бы рождались они так легко и молитва была так чиста, где глаза, сердце обращены к Г-споду. И я молился, и деревья, шелестя листвой, вторили мне, а с ними и птицы, и все живое. Вся природа, казалось, поет со мной вместе хвалу Всемогущему.

В эти незабываемые минуты я обращался к Небу с вопросами о своих близких, друзьях, о своем народе. Ощущая столь редкостную близость к Б-гу, я обливался слезами и не молился, а скорей молил, даже требовал от Рибоно шель Олам спасти тех, кто попал в руки нацистов. Слезы приносили мне облегчение, и вслед за тем я чувствовал себя лучше, успокоенным и уверенным, что не остался один в этой жизни. Однако меня мучили угрызения совести. В то время как мой народ отчаянно страдает под немецким игом, как смею я наслаждаться одиночеством, красотой природы, своей близостью к ней и к Создателю?..

Продолжение

Издательство «Швут Ами».