«Иди, сынок». Глава 15

Оглавление

Фронт придвигался все ближе к Москве. Южней столицы немцы подступали к Волге. Пал Ростов, а вместе с ним и Донбасс. Немцы, видимо, надеялись, перерезав Волгу, расчленить европейскую часть страны и атаковать Москву с тыла, прежде чем наступят морозы. Русские дрались отчаянно, при отступлении уничтожая все, что могло представлять хоть какую-то ценность для врага.

Приказы сверху требовали все больше леса для возведения оборонительных сооружений на подступах к Волге. В распоряжение военного коменданта Волжского района затребовали из Кортежи сразу трех человек. Антон Григорьевич назначил двух девушек, но нужен был еще и мужчина.

— Сынок, — сказал мне дедушка Антон, — ты стал настоящим лесорубом, стахановцем. Боюсь, третьим должен ехать ты.

Сердце мое разрывалось на части. С одной стороны, всего через несколько дней наступали осенние праздники, а значит, вместо того, чтобы поститься и молиться на Йом кипур, мне придется валить деревья. С другой же стороны, война приближалась, и ее дыхание, готовое вот-вот нарушить мое райское житье-бытье в Коробке, я чувствовал все явственнее. Кто бы в таких условиях решился отказаться от выполнения военного приказа?

— Я готов, дедушка Антон. Но мне нужны брюки. — И я показал на свои лохмотья.

Видела б меня сейчас мама, как бы она рыдала, заламывая руки, над своим бедным сыночком.

В поисках штанов перевернули вверх дном всю деревню, но так ничего и не нашли. Что было тому причиной — то ли нищета, то ли нежелание отпускать своего пастуха?

Уже перед заходом солнца, когда я пригнал стадо обратно в Коробку, приехал Сумматов, отвечавший в нашем районе за выполнение разнарядки на отправку людей в Волжский район. Антон Григорьевич, волнуясь, пытался объяснить, почему трое из нашей деревни до сих пор не готовы к отъезду, но Сумматов тут же его успокоил: вместо Шапиро поедет старик из татарской деревни.

У меня сразу отлегло от сердца, едва я услыхал, что остаюсь. Кто знает, возможно, все так хорошо уладилось благодаря Сулейке? Ведь она наверняка понимала, что одним из троих от Коробки обязательно буду я, а кто ж тогда останется за пастуха?

На Рош ашана я увел стадо подальше в лес, чтобы никто меня не потревожил. Мои исступленные молитвы оглашали всю поляну. Мне хотелось быть как можно ближе к «Владыке нашему, Который выносит приговор», и я поднял лицо к Небу и, борясь со слезами, запел во весь голос:

«Отец наш, Владыка наш! Запиши нас в книгу благополучной жизни! Отец наш, Владыка наш! Отнесись к нам [милосердно] ради Самого Себя и спаси нас!»

Очень многие молитвы я знал наизусть. Для этого дня больше всего подходили Псалмы Давида, полные умиротворяющей теплоты и глубины чувства:

«Когда Б-г светит мне и спасает меня, кого мне бояться, Б-г — крепость моя, кого мне опасаться?» Я остался без отца и без матери, но Г-сподь возьмет меня под Свою защиту.

Я просил, чтобы мои близкие, мой народ, весь мир были спасены от «высокомерной и все подавляющей власти», будь то нацисты или коммунисты, в Европе или в Азии. Мне казалось, я вижу миллионы людей, собравшихся перед Троном Владыки, и за всех них я просил сейчас прощения. Не хватало звука шофара, но ветер в кронах деревьев пел: «Текиа! Шеварим! Теруа!» — напоминая мне прошлые праздники.

Через девять дней наступил Йом кипур, День Искупления. Даже рыба в воде, говорят, трепещет от страха перед этим благоговейным днем.

«Все, кто вступает сейчас в мир, проходят пред Тобою, как стадо овец. Как пастух, повелеваешь Ты стадом своим посохом. В первый день года начертано и в день праздника Искупления подтверждено, кому жить, а кому умереть. И странам произнесен приговор — какой браться за меч, а какой жить в мире, какой голодать, а какой процветать в достатке, и каждому существу предопределены жизнь или смерть…»

Я плакал, распевая эти родные слова с традиционными интонациями.

Все отчаяние, переполнявшее мою юную душу, вся тоска по маме, отцу, братьям, весь страх за них, — все слилось в мольбе к Превятому, да будет Он благословен.

Но в самый возвышенный момент молитвы, в момент наибольшей близости к Б-гу появился нежданный гость. Погруженный в молитвы и мысли о родных и о судьбе Израиля, я вначале ничего не заметил. Однако лошадиное ржание вдруг вернуло меня к реальности, и я увидел перед собой Сулейку. Она быстро спрыгнула с лошади и угрюмо глянула в мою сторону.

— Раз ты ко мне не приходишь, я сама пришла к тебе. — На ее лице промелькнула едва уловимая улыбка, и я понял, что на самом деле она нисколько не сердится.

Я в общем-то тоже не особенно злился за то, что она мне помешала, но все же не удержался:

— Лучше б ты сделала это в другой день.

— Да? А чем же сегодня не годится? Что с тобой? Почему у тебя глаза красные? Ты плакал здесь в лесу, один?

Мне не хотелось откровенничать на эту тему.

— Да нет, что ты! Я просто смотрел в небо, и что-то попало в глаза. Целый день их тру.

— А я говорю: плакал! — стояла на своем Сулейка. — Что с тобой сегодня? Или этот день и вправду для тебя какой-то особенный?

Я старался отделаться от нее, но так, чтобы не рассердить. Однако она не уставала задавать все новые и новые вопросы:

— Я заметила, как ты стоял под деревом. Ты молился? И во время молитвы тебе положено плакать? Кому хоть ты молишься? Неужто ты и вправду веришь в Б-га? Как может такой образованный парень верить во всю эту чепуху?

— Скажи, Сулейка, ты видишь солнце? Чувствуешь его тепло? — начал я. — Оно необходимо для всего живого, и наш мир находится как раз на таком расстоянии от светила, чтобы нам было не холодно и не жарко, а именно тепло. Предположим, что мы хоть чуть-чуть приблизимся к солнцу или, наоборот, удалимся от него. Что тогда произойдет? Мы или сгорим, или замерзнем, верно?

Она кивнула, и с радостью учителя, которому удалось достучаться до сердца своего ученика, я задал еще один вопрос:

— Ты что же, думаешь, это произошло случайно? Что нет Создателя, нет направляющего Духа?

Прикрывая ладошкой глаза, она глянула на солнце, будто увидела его впервые.

— А как же тогда Дарвин и эволюция? — внезапно спросила она с улыбкой, невольно подтверждая тем самым свою полную невежественность.

Я уже пожалел, что затеял этот спор. Мне следовало не обращать на Сулейку внимания. Даже если бы она на меня и рассердилась. В Йом кипур, когда надо предаваться молитвам, я дал втянуть себя в спор о Дарвине. И главное — кому? Татарской крестьянской девчонке! Меня мучила вина перед близкими и перед Б-гом, мне было стыдно за себя. Но в то же время я чувствовал, что оставить ее слова без ответа тоже нельзя.

— Эволюция — это не факт, а всего только теория, — буркнул я. — И она к тому же не обязательно противоречит вере в Б-га.

Сулейка слушала меня внимательно. Когда я закончил, она больше не спорила. Я начал ломать голову, как бы отослать ее домой, но только так, чтоб не обидеть. Меня грызла совесть: даром уходят драгоценные мгновенья такого торжественного дни, и это в то время, как мои родители, братья в немецком рабстве, может быть, и минутки не имеют, чтобы помолиться!

— Иногда я действительно ощущаю какое-то влечение к вере, — вдруг нарушила молчание Сулейка. — Но это нельзя сравнить с религиозными чувствами стариков. …Впро­чем, я вижу, сегодняшний день для тебя и вправду особенный. Извини, что помешала. Я сейчас уеду.

Мне стало неловко:

— Ну что ты! Нисколечко ты мне не помешала! Но лучше тебе действительно уехать. Женщины скоро придут доить коров — зачем давать повод для сплетен?

Сулейка на это ничего не сказала. Ни с того ни с сего она пообещала, что отец ее достанет для меня теплую одежду, пока не наступили холода. Затем, легко вскочив в седло, она быстро скрылась в лесной чаще. И вовремя: буквально через несколько минут у меня за спиной послышались голоса доярок.

Обещание раздобыть одежду на зиму меня немного обе­спокоило: не означает ли случаем такая забота ее отца, что это будет приданое? Уж слишком дорого в этих краях ценились зимние вещи, чтобы быть простым подарком. Иные парни с готовностью женились бы и за куда более скромные дары.

После дойки коров я погнал стадо еще глубже в лес, надеясь, что уж там-то меня наверняка не потревожат до самого захода солнца. Однако тщетно пытался я вернуть прежнее ощущение Йомкипура, в моих молитвах не было больше ни той страстности, ни чистоты, и все мои старания были напрасны.

Стемнело, и пришлось вернуться в деревню. День, такой длинный день, прошел. Несмотря на мои утренние слезы и душевный порыв, настроение у меня было отвратительное; святой день потерян, я так и не достиг утренней духовной близости к Всевышнему.

…Мой оазис в оазисе, как я называл часы своей лесной жизни, таял, словно мираж. Пастух ведь нужен только летом, в русские снежные и морозные зимы скот бессмысленно выводить на двор. А зима была уже на пороге. Я дорожил каждой минуткой лесного уединения, наслаждаясь тишиной, проводя время в молитвах и размышлениях. Иногда мне казалось, что это счастье будет длиться еще долго, по крайней мере, до первого снега. Если, конечно, до этого времени меня не возьмут в армию.

Внезапно из Москвы поступили новые распоряжения, и мой мир, сотканный из мечтаний, рухнул в одночасье, вернув меня к суровой действительности…

Так называемые приусадебные участки советских крестьян представляли собой крошечный клочок земли за домом. Только он считался личной собственностью, вся остальная земля принадлежала или государству, или колхозу, что по сути было одно и то же. Естественно, что свою землю крестьянин берег, как родное единственное дитя, а к чужой относился с полным безразличием. Так же обстояли дела со скотом и птицей. Разрешалось иметь не больше одной коровы, да и за ту надо было платить налог натуральными продуктами. Вполне понятно, что за коровой этой ухаживали, как за малым ребенком, ведь она служила основным источником существования, а колхозное стадо, насчитывающее несколько десятков голов, оставалось без должного ухода, оно принадлежало всем и, значит, никому. Небольшой сарай, в котором держали свою корову и нескольких кур, обычно был исправен, колхозный же коровник — совсем другое дело: там животные стояли чуть не по брюхо в навозе и грязи, крыши зачастую вообще не было, а если и была, то дырявая, стены же изобиловали щелями, и несчастная скотина жила, по сути, на улице, на семи ветрах.

Правда, допускалось иметь бычка, но до четырехмесячного возраста. После этого крестьянин, в соответствии с законом, обязан был продать бычка государству по фиксированной цене, установленной в Москве для всей страны. Закон обходили просто: бычка забивали, когда ему было еще недели три, а потом продавали на рынке, что выходило в сто раз дороже.

Нехватка продовольствия, особенно мяса, остро ощущалась по всему Советскому Союзу, прежде всего в больших городах, жители которых находились фактически на грани голода. Мясо для них было недосягаемой роскошью. Рабочим объясняли: «Мясо остается колхозникам и направляется бойцам Красной Армии». Колхозникам говорили: «Продукты нужны рабочим и воинам». Так и горожане, и крестьяне жили на скудном пайке, стремясь к «высшей цели — коммунизму».

Но вот было принято новое постановление, которое разрешало крестьянам держать бычка до полугода. Это было серьезной уступкой, направленной на то, чтобы хоть немного увеличить в стране мясные запасы. Однако я узнал об этом новшестве не сразу, а потому сильно поразился, обнаружив, что мое стадо таинственным образом вдруг увеличилось.

По утрам я никогда не пересчитывал коров и бычков, но тут начал замечать, что молодняка заметно прибавилось. Справляться с ними было гораздо тяжелее, телята резвились вовсю, и не только я, но и коровье общество взирало на них с удивлением. Откуда они взялись? Никто ничего не говорил. Казалось, все эти озорники на тонких ножках появлялись прямо из воздуха! Прошли считанные дни, и стадо мое удвоилось. Целыми днями приходилось носиться за телятами, чтобы они не отбились и не потерялись. Как ни обидно было лишаться своего одиночества, но я вынужден был попросить подпаска.

Антон Григорьевич и без моих просьб понимал, что мне требуется помощник, а потому бросил по деревне клич: не отыщется ли доброволец? Меня такой подход не устраивал, я хотел сам выбрать себе напарника, да не кого-нибудь, а именно Анну. Дедушке Антону мой выбор понравился. Еще бы, ведь это была его невестка, а ходить за стадом не в пример легче, нежели работать в поле, не разгибая спины. Да и я был рад, что он согласен. Хотя бы уже потому, что Анна — единственная из всех женщин в деревне — никогда не употребляла бранных слов.

Так появился у меня подпасок. Несмотря на нашу друж­бу, я не хотел, чтобы Анна видела, как я молюсь, и, желая остаться один, старался увлечь ее какой-нибудь книжкой или послать за чем-нибудь к телятам, которые резвились далеко от меня.

Однажды за обедом Анна неожиданно спросила:

— Хаим, а ты крещеный?

Кусок черного хлеба с долькой чеснока застрял у меня в горле. Чего это ей ни с того ни с сего взбрело на ум? Может, она видела, как я молюсь с тфилин на руке и на голове?

— Ты ведь знаешь, что я еврей и не верю в вашего Спасителя, — ответил я, слегка оправившись. — А потому, конечно, никогда не был крещен.

— Да я не это имею в виду, — занервничала Анна. — Я просто не знаю, как это правильно сказать. Я хочу спросить, есть ли у евреев какая-то церемония по случаю рождения ребеночка.

— Зачем тебе? И с каких это пор в Советском Союзе стали крестить детей?

— Но их же все-таки крестят, — опустив глаза, прошептала она. — Тут один старик ходит и крестит всех младенцев, только тайно.

Заинтригованный, я попытался расспросить ее об этом старике поподробнее, но Анна наотрез отказалась добавить к сказанному хоть слово.

— Моя мать верующая, — сказала она. — Ты сам видел, как она молится. Когда ты только появился у нас в доме, она заявила, что ты нехристь и нельзя тебе у нас жить. Оттого-то она сперва и относилась к тебе так плохо. Но потом у нее было видение. Пришел к ней как-то ангел и говорит, что ты близок к Б-гу. Тогда-то она враз к тебе переменилась, но после пришествия ангела до сих пор не может успокоиться.

— Конечно, — заметил я, — у евреев есть особая церемония и молитва, связанные с рождением ребенка, однако это определенно не крещение.

— Вот-вот, — обрадовалась Анна, — то и хотела я у тебя узнать: благословил ли тебя Б-г? Я так рада! Об этом непременно надо рассказать маме, и свекрови тоже. Мы тут говорили о тебе на днях… Моя золовка, Леля, — красавица и как раз твоего возраста. Она работает в Куйбышеве секретаршей, скоро приедет на несколько дней домой погостить. Наши так тревожились, что ты неверующий, а теперь все решилось, и, возможно, ты станешь членом нашей семьи.

Сердце у меня упало. Еще одна сваха!..

— Я не могу себя ни с кем связывать, — пробормотал я, — ведь меня со дня на день заберут на фронт. Для меня, конечно, большая честь войти в вашу семью, но лучше тебе для этого подыскать кого-нибудь другого.

— Ты ничего не понимаешь! — вскричала она. — Мужиков почти не осталось, а она уже скоро станет старой девой. Все, что угодно, только не это! Ведь Леле уже двадцать один годочек!

В тот вечер опять пришлось спрашивать совета у Гончарова. Как выйти из столь щекотливой ситуации, чтобы и нежелательной свадьбы избежать, и не обидеть никого ненароком? Гончаров в ответ только смеялся:

— Напрасно боишься. Уж раз Леля попала в город, в культурную среду, ничто ее не заставит оттуда уехать. Больно нужен ей еврей-пастух из глухой деревни! Что скажут ее образованные друзья? — В его словах было столько веселой уверенности, что мои страхи мало-помалу отступили.

Время от времени Анна возвращалась в разговоре к вопросу о женитьбе, но я всякий раз старался оказать вежливое сопротивление:

— В конце концов, девушка должна иметь собственное мнение, — говорил я. — Еще неизвестно, захочет ли она выходить за иноверца.

— Не будь дураком, — стояла на своем Анна. — Ее это нисколечко не волнует. Она же комсомолка!

— И тем не менее ваша семья может меня не принять. Меня и вправду благословил Б-г при рождении, но к вашей вере это не имеет никакого отношения.

— Ну хорошо, — поразмыслив немного, не сдавалась Анна, — а когда придет ваш Спаситель?

Я онемел.

— Откуда тебе известно про такое? Ведь у вас повсюду твердят, что религия — опиум для народа.

Она пропустила мое замечание мимо ушей.

— Как жалко, что такое тяжелое время, а Спаситель уже был на земле и ушел. Вот ты и скажи: а ваш-то когда придет? Может, тогда все и переменится к лучшему?

Мне пришлось согласиться: и верно, жаль. Время же действительно столь тяжелое, что евреев не так уж трудно было бы убедить — Мессия очень нужен на земле.

— «Если Мессия пришел, почему же все так плохо? А если все так плохо, почему же он не приходит?» — подытожил я этот разговор вспомнившимся мне старинным изречением.

— Да, это точно сказано, — подтвердила Анна. — Одно и то же все время: убийства, войны каждые двадцать лет, один христианский народ идет против другого, а теперь вот еще Гитлер!..

…Вскоре действительно приехала Леля, и оказалась она именно такой, какой рисовал мне ее Гончаров, — с городскими манерами и независимыми суждениями. Когда мы встретились с ней в первый раз, она тут же поинтересовалась:

— Где ты выучил русский?

— Здесь, в деревне, — ответил я.

— Сам, без учителей? Поразительно! Русский язык ведь такой сложный. И после этого ты работаешь каким-то пастухом, общаясь с одними коровами?

— Уверяю тебя, выучить русский было не так уж трудно. Я теперь даже думаю по-русски.

— По-русски? — что-то ей показалось в моих объяснениях подозрительным.

— Ну да. Сначала я думал на родном языке и при разговоре переводил на ваш. А потом как-то заметил, что слова, фразы рождаются у меня прямо на русском.

— Эх, вот бы мне так с моим французским! — с завистью выдохнула Леля. — А ты знаешь французский?

— Нет, никогда не учил. Но почему ты выбрала именно французский? У тебя есть возможность съездить во Францию?

— За границу? Партия и Сталин призывают нас овладевать иностранными языками. Со временем Красная Армия освободит Европу от капиталистов, и тогда мы, коммунисты и комсомольцы, должны будем уметь свободно изъясняться с народами всех освобожденных стран. — Вся эта тирада напоминала речь, записанную на пластинку.

Но вот пролетела еще одна неделя, и Леля вернулась к своим важным городским делам. Старики, а вместе с ними и Анна больше не пытались меня сватать, что, впрочем, не помешало нам остаться добрыми друзьями. И я успокоился: оказывается, быть пастухом значит иметь в жизни мно­жество самых неожиданных преимуществ.

Продолжение

Издательство «Швут Ами».