«Иди, сынок». Глава 13

Оглавление

Здоровых мужчин в деревне не осталось ни одного, и конюх Николай взялся учить меня косить. Вот уж когда я понял, что косьба — самая тяжелая крестьянская работа, требующая большой силы и выносливости. Ни одного лишнего движения: справа налево, справа налево, — и чтобы косой, как бритвой, срезать траву ровно, под самый корешок. Но еще тяжелей, когда идешь в группе косцов. Не то что остановиться, хоть чуть-чуть замешкаться нельзя — резанут по ногам! Тут словно на параде: все как один.

Сперва я некоторое время практиковался на лесной лужайке в одиночестве. Потом меня, в целях безопасности, поставили в группу косцов замыкающим. Но прошло еще немного времени, и наконец мне разрешили выбирать любое место самому. Однако я не спешил этим воспользоваться, боязно было чувствовать за собой чужую острую косу. Впрочем, опасение, что старики решат, будто городской еврейский парень лентяй, не умеющий работать по-настоящему, и будут надо мной посмеиваться, оказалось сильней. Мне надо было доказать, что я ни в чем не уступлю прирожденному крестьянину.

После косьбы сено на день-два оставляли в поле для просушки. Затем собирали граблями и набрасывали вилами на телеги, пока не вырастал стог с двухэтажный дом. И здесь требовалась большая сноровка: надо было уложить сено так, чтобы оно не соскальзывало и лежало ровно, не то телега на лесной ухабистой дороге может перевернуться. Тут тоже были свои приемы: сено следовало укладывать плотно, а не в накидку, да равномерно со всех сторон.

Не раз нагруженная мной телега переворачивалась-таки на полдороги, и я становился всеобщим посмешищем. Что ж, и снова я должен доказывать, что еврей-горожанин способен быть не менее сноровистым, чем русский крестьянин.

Научился я управляться также и с топором. Учил меня маленький Волька. Местные ребятишки были опытными дровосеками.

Но заготовить сено или дрова — еще полдела. Надо было как-то доставить их в деревню. Тогда шли на поклон к Николаю, колхозному конюху. А тот не забывал сперва показать всю свою значимость.

— Не, не могу, лошадям отдых нужен, — обычно объяснял он. — Завтра приходи.

С моим появлением на конюшне многие старались проследить, когда Николай куда-нибудь отлучится, и обращались прямо ко мне. Я никогда не отказывал, вдобавок даже вызывался пособить в погрузке сена на телегу. Это по­могало мне хоть немного успокоить совесть, ведь парни и мужики нашей деревни воевали «вместо меня».

А вот моя помощь Гончарову в кузнице вскоре оказалась не нужна: прислали настоящего кузнеца. Старый умер от астмы незадолго до моего приезда в Коробку, и мы с Гончаровым подменяли его лишь до тех пор, пока председатель не подыскал умершему достойную замену. Мне-то что, а вот Николай Ефимович… Учителям, видимо, повсюду мало платят, в том числе и в Советском Союзе; несмотря на то, что гончаровская жена работала дояркой, он всегда был рад летом где-нибудь подхалтурить, чтобы свести концы с концами.

Борис, новый кузнец, приехал к нам из Мордовии. Он знал не только кузнечное ремесло, но и колесное, что бы­ло для деревни крайне важно. В русских деревнях колеса для телег делали из дерева и даже не обивали металлическим ободом, поэтому об их долговечности говорить не приходилось. В то же время изготовить такое колесо — настоящее искусство.

Подолгу наблюдал я, как Борис выбирает в лесу подходящее дерево, срубает его и обтесывает по одному ему из­вестным меркам. Затем вымачивает в воде и хорошенько прогревает, чтобы при сгибании будущий обод не треснул.

Я так старался быть прилежным учеником, что даже выучил у Бориса несколько мордовских фраз. Революция многое сделала для его народа. Еще несколько десятилетий назад у мордвы не было своей письменности. Но когда образовался Советский Союз, а затем и Мордовская автономная республика, группа московских лингвистов создала на основе кириллицы мордовский алфавит и выпустила учебник по грамматике. В Мордовии открылись не только школы, посещение которых стало обязательным, но даже высшие учебные заведения.

После того, как помощь моя в кузнице стала не нужна, мне дали новое поручение — представлять Коробку на Буинском спиртовом заводе, производившем антифриз. За­вод этот испытывал трудности во всем, за исключением гнилого картофеля и зерна, которые служили основным сырьем для изготовления продукции. Сгнившие клубни и рожь с пшеницей тоннами лежали в каждом колхозе, и их свозили в райцентр по приказу райкома партии. Нет худа без добра: поскольку приближалась зима, антифриз нужен был Красной Армии на всех фронтах и в больших количествах. Ну, а так как рабочих рук не хватало не только в деревнях, но и на заводах, тот же райком обязал все колхозы района выделить по одному человеку для месячной отработки на спиртовом заводе. На заводской территории висели два лозунга: «Спасем танки, стоящие на защите Ленинграда!» и «Утопим фашистов в антифризе!»

О том, что на предстоящий месяц меня решено делегировать на завод, дедушка Антон объявил мне извиняющимся тоном. Еще бы: завод должен был платить колхозу, а колхоз расплачивался со мной уже только трудоднями. Правда, мое пропитание целиком брала на себя Коробка.

Эта новость меня действительно расстроила. Несмотря на то, что польское посольство по-прежнему молчало и в газетах о Польше тоже ничего больше не сообщалось, серд­це мое не желало расстаться с надеждой, каждый день я ждал письма из Москвы. Теперь же получалось, что письмо может прийти, а я в это время буду в Буинске! Кроме того, — и это, конечно, было самое главное — в деревне я мог спокойно соблюдать субботу, а на заводе придется ежедневно валить лес. Но как откажешься? О том, чтобы нарушить приказ, и помыслить никто не смел: работа на заводе — оборонного значения, прямо направленная на укрепление могущества Красной Армии, тут не увильнешь.

Имелась также еще одна проблема, самая что ни на есть земная: у меня не было брюк. Костюм, в котором я приехал, давно превратился в лохмотья, а старые брюки Анниного мужа, которые я теперь носил, состояли сплошь из заплат. Бедные крестьяне, не взирая на все их ко мне прекрасное отношение, не могли — а может, и не хотели — выделить мне для командировки какие-нибудь штаны, потому что отлично понимали: обратно я их уже не верну. Да и то сказать, какие штаны выдержат месяц работы в лесу, на рубке деревьев и обтесывании стволов? Как сказал мне один из наших деревенских:

— Это кому нужно? Колхозу, армии? Вот пускай они тебе и раздобывают другие штаны!

В конце концов выручил Сумматов. Он принес мне простеганные в несколько слоев штаны и фуфайку. Одежда была что надо, вот только вшей в ней было столько, что, казалось, избавиться от них можно лишь одним способом — если сжечь ее дотла.

Вся деревня восприняла столь щедрый дар Сумматова как признание большой важности моего назначения. Анна сказала:

— Похоже, задание у тебя почти боевое. Будь уверен, уж в ближайший месяц в армию тебя не заберут наверняка!

Я подозревал, что тут не обошлось без Сулейки, во всяком случае, кто еще мог убедить Сумматова одарить меня новой робой?

В заводской конторе всех прибывших поделили на бригады, а бригадиры, в свою очередь, разбили нас на двойки — по два человека на одну двуручную пилу. Моим напарником оказался старик-чуваш.

Чуваши, как и многие другие «отсталые» народы Советского Союза, имели свою автономную республику со столицей в Чебоксарах. Впрочем, это не мешало множеству чувашей жить в самых разных уголках России. Как и для мордвы, революция сотворила для чувашского народа чудо, даровав ему письменность, школы и высшие учебные заведения. Однако все это делалось для молодых, стариков научили только расписываться, не больше.

Мой напарник с первой минуты вызвал во мне симпатию. Звали его Бураксан, но поскольку у него был красный нос — возможно, из-за пристрастия к самогону, — точь-в-точь как свекла, которую русские называли бураками, я прозвал его дедом Бураком. Смеясь беззубым ртом, напоминавшим в седой бороде черное дупло в старом мшистом стволе, старик принял это прозвище весело, без всяких обид. Маленькие глазки, едва заметные из-под густых, черных с проседью бровей, и волосы, растущие даже из ушей, придавали ему диковатый вид. К тому же мой чуваш постоянно курил, и пахло от него так, что сомневаться не приходилось: если он когда-нибудь в жизни и мылся, то очень давно. Однако несмотря на все это, дед Бурак буквально светился добротой, отличался большой силой и трудолюбием.

Получив последние инструкции, бригады уселись на телеги, в которые были впряжены быки, и двинулись в лес. С самого начала я старался изо всех сил не отставать от деда Бурака, но очень скоро выяснилось, что мне за ним никак не угнаться. Заметив это, Бурак, не говоря ни слова, часть моей работы взял на себя. День за днем постигал я премудрости лесоповала: Бурак делал на дереве зарубку, которая определяла, в какую сторону оно должно упасть, и все получалось точно так, как он наметил. Однако, когда приходило время обрубать ветки и сучья, я невольно держался от старика подальше, чтоб хоть немного передохнуть от исходившего от него духа. Но деду Бураку очень хотелось поболтать о своем доме, семье и о том, как варить самогон, а потому он то и дело покрикивал:

— Ты куда? Руби рядом! А то ничего не услышишь.

И напрасно я всякий раз пытался объяснить, что принимаюсь за дерево с другого конца в целях безопасности.

Впрочем, больше всего меня волновало совсем другое: как избежать работы в субботу? До нее оставалось всего пять дней. Смогу ли я притвориться больным? В городе есть врач и даже своя больница, без повышенной температуры увильнуть от работы никак не удастся. А что если держаться, наоборот, поближе к старику? Может, мне станет плохо от его ужасного запаха?

Как только объявили очередной перекур, я заставил себя подойти к нему вплотную. Дед Бурак не переставая чесался и даже меня попросил «как следует его чесануть», но я поспешно отказался, притворившись, будто сам жутко страдаю от насекомых.

Между тем старика так и распирало от желания поделиться своими жизненными секретами.

— Открою тебе одну тайну. Как сделать, чтоб самогонка была крепкой и вкусной? А после того, как картошка покипит часа два, надо подсыпать в нее немного конского навоза. Сколько именно — не скажу, это секрет! Но от навоза вся крепость. Ну, а когда еще подольешь в самогонку немного кумыса, получится самое то, что надо. Если на следующей неделе мне удастся вырваться домой, я тебе обязательно привезу немного попробовать. Может, по­говоришь с бригадиром: пусть отпустит меня на денек, а?

Я чуть отодвинулся от него, потому что еще немного и готов был упасть в обморок.

— Домой сумеешь попасть только в одном случае, — сказал я, — если заболеешь. А для этого надо иметь повышенную температуру. Знаешь, как это делается?

— Ага, — кивнул старик.

Я пересилил себя и снова подвинулся к нему поближе, чтобы никто больше меня не услыхал:

— Как?

Старый Бурак не спеша свернул самокрутку, достал «катюшу», клочок ваты и, умело чиркнув, прикурил:

— Похоже, вы, поляки, ни черта в жизни не умеете! И как ты еще живой в этом мире? Наш мужик привык все придумывать на ходу, иначе сгинешь. Ты уж как-нибудь расскажи мне про жизнь в других странах… Да, а насчет температуры, это запросто. Тут главное — не попасться, а не то и вправду беда. Как тебе поставили градусник, выбери минутку, когда никто не смотрит в твою сторону, и потри его хорошенько. Серебряный столбик враз подскочит. Только гляди не перестарайся. Я знавал одного парня, так он так натер, что врач потом аж перед судом клялся: человек с такой температурой не живет! И тот парень схлопотал пять лет, как миленький… Есть еще другой способ: набрал воздуху и не дыши, сколько вытянешь. От этого температура тоже повышается. Правда, сестричка все время с тобой разговаривает, следит, чтоб ты ее не перехитрил. А потому надо держать ухо востро!

Ночью я долго не спал. Какие только средства избежать работы в субботу ни крутились у меня в голове! Но все они казались мне абсолютно не выполнимыми. Уже под утро я так и уснул ни с чем.

Вскоре я обратил внимание, что опытные лесорубы трудятся не спеша, что называется, с толком, с расстановкой. Когда падающее дерево цепляется за другое, они не торопятся срубить и его, а часами обсуждают, как лучше повалить сразу оба ствола. Да и то сказать, куда нам всем было спешить? Деньги-то шли колхозу, а не нам. Чтобы ускорить дело, был даже назначен специальный человек, который занимался лишь тем, что точил пилы и топоры, а не то б мы еще и на это тратили время. Наша работа лишний раз убеждала меня: ничто не может заменить частного интереса и личной инициативы.

На четвертый день бригадир вручил нам какие-то листовки. Никто даже и не подумал читать, что в них написано, мужики тут же пустили бумагу на самокрутки. И только я по привычке читать все, что ни попадет в руки, мгновенно оценил важность полученной информации. По­мощь пришла мне прямо с Небес! Директор завода сообщал, что каждый, превысивший норму хотя бы на пять процентов, получит премию. Ударники будут объявлены стахановцами и получат приз — пять литров спирта. Вот оно, решение моей проблемы: если нам со старым Бураком удастся перекрыть норму, то субботу я проведу в за­водской конторе, получая наш приз. Но как добиться перевыполнения, если мы и полнормы-то не делаем?

В тот вечер я стал вспоминать все, что знал о стахановцах. Донецкий шахтер Алексей Стаханов в 1935 году выполнил за смену сразу несколько норм. А на следующий день установил еще больший рекорд, после чего был пред­ставлен самому Сталину, получил высший орден страны и стал депутатом Верховного Совета СССР. Имя его сделалось легендой, а рекорды — лозунгом в массовом движении рабочих за повышение производительности труда. К примеру, в Польше, Литве, как только пришли русские, они первым делом принялись твердить о величии Сталина и внедрять повсюду стахановское движение.

Впрочем, советские бюрократы зарезали курицу еще до того, как она начала нести золотые яйца. Едва рабочие начали работать эффективней, чтобы прославиться и разбогатеть вслед за Стахановым, чиновники решили: раз со стимулами производительность растет, то почему б ей не расти и без таковых? Нормы повысили, призы отменили, ну и рвение, конечно же, упало. Когда кто-нибудь все-таки вырывался вперед, его же товарищи обрушивались на него с возмущением: ты что, хочешь, чтобы норму снова повысили?

Помнится, первым стахановцем в Литве стал каменщик Шаулитис, добившийся трехкратного выполнения дневного задания по укладке кирпичей. Мой хозяин в Расейняй был в трансе: каменщик высочайшей квалификации, он почувствовал, что задето его профессиональное самолюбие. «Такого не может быть!» — твердил он. Но для верности все же решил разузнать подробности о рекорде. И он-таки разузнал, как все было на самом деле. Оказывается, пятеро рабочих готовили кирпичи и раствор, а Шаулитису оставалось только класть кирпичи.

«С такой помощью, — ругался старик, — я бы дал не три, а пять норм!»

И тут меня осенило: вот оно, решение! За пять призовых бутылок спирта мне без труда удастся убедить мужиков, чтобы они согласились записать свои деревья на наш с Бураком счет. Они и так едва дотягивали до половины нормы, так почему бы им не помочь мне, тем более что выигранный приз мы тоже поделим на всех?

Наутро я подробно изложил свой план деду Бураку:

— Послушай, старик, как насчет того, чтобы выпить? Настоящего спирта хочешь? Конечно, спирт — не такая вкусная штука, как твой самогон, но девяносто шесть градусов все же кое-что да значат.

— Как? Ты о чем? — вскричал старик. — Неужели настоящий спирт? — И, жадно облизнув губы, он схватил меня за воротник и принялся трясти. Я никогда еще не видел его таким возбужденным. — Где? Как? Скажи, голубчик! Не темни. Я сделаю все, что скажешь!

— На, почитай, — и я протянул ему листовку.

— Да не умею я читать. Расписываюсь и то с трудом. Читай, читай сам, голубок!

Старик сел. Одна лишь мысль о спирте опьянила его.

— Все очень просто, — втолковывал я ему. — Если мы получим приз, то весь он будет твой, ведь я не пью. Но у меня есть одно условие: в субботу за призом поеду я. Я и никто другой. Добиться трудовой победы — для меня дело чести. Хоть так смогу я внести свой, пусть скромный, вклад в борьбу с фашистами.

Старик согласился без возражений. Он только спросил:

— Но как же мы сумеем?.. Эти пять процентов… Нам и норму-то не вытянуть.

— А мы попросим помощи у других. Оставь это мне. Конечно, придется поделиться частью спирта, но, надеюсь, пяти бутылок хватит на всех.

Ободряюще похлопав по плечу деда Бурака, я тут же направился в соседнюю бригаду, состоявшую из двух женщин и двух мужиков. Им моя идея тоже очень понравилась:

— Здорово! — восклицали они. — Хоть привезем домой немного спирта!

Но вслед за тем все задумались: как обмануть бригадира?

— Общее количество древесины все равно останется тем же. А чтобы бригадир ничего не заподозрил, — предложил я, — сделаем так: что напилите, складывайте поближе к нашей с Бураком делянке, а когда бригадир отойдет, часть перетащим к нам. Может, рано или поздно бригадир и догадается, в чем дело, но в конечном счете это ж и ему на руку. Скажут: вот молодец, из новичков сделал стахановцев! Да и потом, что бригадир, не человек? Небось тоже не откажется пропустить стаканчик!

Говорил я уверенно, твердо опираясь на капиталистический принцип личной выгоды.

Все не сразу решились, что ответить. Наконец самый старый в бригаде, почесав в затылке, вымолвил:

— Все хорошо, кроме одного. То, чего ты, наивный иностранец, не учел, мы отлично знаем по собственному опыту. Как только они увидят, что норму можно перекрыть, в одно прекрасное утро нам ее и повысят.

С этим согласились, и вся прелесть моего плана вмиг померкла в их глазах. Мужики вздохнули так глубоко, будто на их глазах все пять бутылей со спиртом вылили прямо в снег. Но хуже всех было мне: рухнула последняя моя надежда отметить субботу. Впрочем, делать нечего, пришлось признать свое поражение. С упавшим сердцем вернулся я к старому Бураку. Его разочарование было не меньше моего.

— Еще три недели я не смогу промочить горло. Целых три недели! — бормотал он.

Со всех ног кинулся я обратно в соседнюю бригаду:

— Товарищи! Товарищи! Ведь мы же здесь не навечно! Осталось всего три недели! Не поднимут же они норму на следующий день, им на это понадобится несколько недель, а к тому времени нас тут уже не будет. Ну как?

Спрашивать не имело смысла.

— Точно! — закричали все в один голос. — Решено! Чего нам до того, что здесь будет после нас?

Тот же старик обнял меня:

— Ты прав. Слыхал я, что евреи самый умный народ, но ты, наверно, самый умный из евреев.

Лишь в пятницу бригадир сообразил, что происходит. Подсчитав недельную выработку, он бросился к нам с Бураком:

— Эй, ребята! Ну вы даете! Как вам это удалось? Это ж сколько спирта вы завтра получите? Ого! Подумать страшно!

Я пожал бригадиру руку и заверил, что не забуду сказать директору, под чьим чутким руководством мы работаем.

— К тому же, — прибавил я, — вам глоточек положен в первую очередь.

Наутро бригадир был сама любезность. Сперва он приказал запрячь в резервную телегу еще двух быков, а потом решил ехать с нами — лично доложить директору о рекорде. Ну, а поскольку управлять быками на неровной лесной дороге дело сложное, велено было взять с собой еще и чуваша, на роль возницы.

Когда мы прибыли на завод, бригадир постучал в дверь директорского кабинета и, только терпеливо дождавшись приглашения, открыл ее.

— Товарищ директор, — подобострастно возвестил он, — со мной те самые стахановцы, о которых я вам докладывал. Можно войти?

Я про себя улыбнулся: разве стал бы бригадир в капиталистической стране унижать себя таким заискиванием?

Хозяин кабинета был чудовищно толст и внешне удивительно напоминал типичного буржуа. Не посидеть ли ему с десяток лет в тюрьме за то, что в такие времена выставляет напоказ свой животище? Впрочем, поздравив нас «со сталинской победой в области заготовки леса для славной Красной Армии», директор каждому весьма энергично потряс руку.

— Вы настоящие стахановцы! — восклицал он при этом.

Как и было обещано, я получил ордер на спирт. «За стахановский рекорд», — так было сказано в ордере.

В тот же момент в кабинете появилась молодая женщина, репортер газеты «Красное Знамя», издаваемой, конечно же, местным комитетом ВКП(б). Она наскоро расспросила меня, как нам удалось добиться такого большого успеха, а я ей главным образом рассказывал о своей ненависти к фашистам. Делал я это не без задней мысли: военком наверняка прочитает газету с этим интервью и, глядишь, даст наконец ход моему заявлению. Я даже специально отметил, что решил вместе со своим напарником сделать для родной армии все возможное в ожидании повестки из военкомата. Своим девизом мы с ним сделали такие слова: «Каждое спиленное дерево — это еще один убитый фриц, а каждая телега с лесом — батальон убитых фрицев!»

В коридоре мне пришлось выстоять длинную очередь в кассу. Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что за премиальный спирт надо платить! Его стоимость вычтут из моего заработка. Да, бесплатно тут ничего не делали, даже за собственную награду гони денежки.

Поразила меня и сама очередь. Что впереди, что позади меня стояли одни только чиновники. Единственным пролетарием, в изодранной рабочей одежде, был я. Все вокруг таращили на меня глаза, как на диковину. Да так оно, собственно, и было, ведь я столкнулся с городской элитой, получавшей спирт к воскресному обеду. Это была лишь одна из многих привилегий, которую имели здешние «шишки» за поддержание коммунистического режима и руководство собственным народом.

Еще я обратил внимание, что женщины в очереди одеты в драповые костюмы мужского покроя. Являлось ли это результатом общей нехватки товаров или входило составной частью в общую советскую политику? Конечно же, виновата была политика, не упускающая из виду даже женскую одежду. Думать о моде считалось буржуазным предрассудком, а значит, запрещалось. Целью Сталина было не только построить «бесклассовое общество всеобщего социального равенства», но и создать новый тип человека, которому чужды какие бы то ни было капиталистические настроения. Вот каков должен быть советский человек! Любая ценность буржуазного общества — будь то не только личная инициатива или борьба за прибыль, но и чисто семейные ценности, — если она только оказалась на пути к великой сталинской цели, подлежала полному искоренению. Это правило оставалось незыблемым даже тогда, когда речь шла об уничтожении миллионов крестьян, не желавших вступать в колхозы! Вот и вышло, что Россия превратилась в огромную тюрьму для почти 200 миллионов людей. Впрочем, ни Сталина, ни кого-либо из его приближенных это, похоже, нимало не волновало.

Или вот еще одна деталь. Ни один стоящий в очереди не носил очки. С крестьянами все ясно: даже тем немногим из них, кто обучен грамоте, не до чтения. Но здесь-то, в городе… Да что там очередь, я вдруг вспомнил, что сколько раз бывал в райцентре, а в очках встретил всего одного человека. В чем тут дело? Неужто Сталин сумел вывести особую породу советских суперменов с орлиным зрением? А может, дело в том, что в Советском Союзе очков, как и всего прочего, на всех не хватает?…

Даже в этой очереди можно было безошибочно угадать, кто принадлежит к высшей иерархии местной партийной прослойки, а кто — к низшей. Об этом можно было судить по высокомерным улыбкам одних и заискивающим репликам других. Во мне все так и кипело: «Дармоеды! Наглые приспешники Сталина и его партии! И все это за какой-то глоток спирта! В этой нищей стране даже подачки и те нищенские».

В лесу меня встретили с бурным восторгом. После той очереди за спиртом я вдруг ощутил, что эти бедные люди, рабы системы, гораздо мне ближе. Чуваш сдавил меня в своих объятиях и принялся целовать то меня, то бутылки. Даже нельзя было понять, кто ему ближе — они или я. Впрочем, в тот момент мне было не до подобных выяснений: выносить старика в непосредственной близости было выше человеческих возможностей.

— Осторожно, бутылки разобьешь! — только и мог сказать я, едва вырвавшись на свободу. Каждый уважительно поздоровался со мной за руку, а потом… меня заставили закрыть глаза и ждать сюрприза. Я повиновался. Вот кто-то снял с меня старые туфли, в которых я приехал еще из Литвы, и раздался голос Бурака:

— Я уж давно приметил, что твоя обувка просит каши, всю дорогу ходит, открыв рот. — Тут он был прав: туфли мои уже почти развалились.

— Ну, давай! — закричали со всех сторон.

Я открыл глаза и увидел на себе пару новеньких лаптей. Гордо прошелся я в новой обуви, словно по магазину, примеряя новую пару. Что и говорить, благодарность за спирт была как нельзя более своевременной. Вот уж недаром говорят: «На дерево лезешь босой, а слезаешь — в лаптях».

Однако забываться на радостях было никак нельзя. Надо было во что бы то ни стало не дать никому выпить лишку. Завтра, в воскресенье, все мы должны были выйти на работу. Я собирался выигрывать этот приз каждую неделю, только тогда удастся мне избежать черных суббот. А с перепою какие могут быть рекорды?

В тот вечер я молился еще с большим чувством, чем обычно. Я снова ощутил направляющую руку Всемогущего. Побег из Расейняй, пеший переход в Каунас, испытания в поезде в обществе русского полковника, наконец, пересечение границы — во всем этом, без сомнения, было Предначертание Б-жие! А успешное решение проблемы с кашрутом в Коробке!… И вот теперь вдохновение, которое помогло мне найти возможность избавиться от работы в субботу! Все это, несомненно, исходило из одного источника, имя которому — Святой Властитель Вселенной.

Лишь один вопрос продолжал терзать меня неотступно: почему именно я? Разве я больше достоин, нежели мои младшие братья? Больше, нежели мои дорогие мама и отец? Где они теперь? И что с другими евреями, которые остались под нацистским игом? Почему же все-таки выбран именно я? И для чего?

Всю ночь я ворочался с боку на бок, не в силах заснуть из-за пьяного храпа.

Спустя несколько дней в районной газетке я прочитал, что «люди всех национальностей Советского Союза горячо откликнулись на призыв великого вождя, отца народов, гениального стратега, дорогого товарища Сталина». Вслед за этими строками шел рассказ о том, как чувашский колхозник Е. Б. Бураксан в ответ на призыв товарища Сталина снабдить армию антифризом удвоил норму по заготовке дров для местного спиртового завода.

Про его напарника, то есть про меня, не было сказано ни слова! Будто этот героический Бураксан орудовал двуручной пилой в одиночку! Не то чтоб меня сильно разобидело отсутствие моей фамилии. Я понял, в какой мере советская пресса использует малейшую возможность сплотить людей разных народов в своей стране и продемонстрировать при этом государственный антисемитизм. И до того, и после мне не раз приходилось встречать евреев, служивших в Красной Армии в разных званиях, вплоть до генерала, и почти в каждом случае я видел, что эти люди были бы наверняка рангом выше, если бы не их еврейство.

Что касается нашего с Бураком рекорда, то тут был еще один весьма любопытный аспект. Общее количество дров, привезенных на завод неделей раньше, ничем не отличалось от количества на следующей, ознаменованной стахановским достижением. Как бы директор не догадался, что тут что-то не так… Однако он, видимо, если и подозревал о чем-то, то старался не вникать, ибо ему очень хотелось отрапортовать наверх, что во вверенном ему хозяйстве «одерживаются великие победы».

Кто знает, не происходило ли то же самое по всей стране? Сталин, редко покидавший Кремль, получал, вероятно, множество рапортов о «грандиозных советских до­стижениях» при выполнении очередного пятилетнего плана, и рапортов этих было столько, что проверять их все не было никакой возможности.

Через неделю мы повторили свой рекорд. Приехав на завод за положенным спиртом, я уже чувствовал себя своим. На дармоедов, стоявших со мной в очереди, я смотрел свысока: вам, дескать, такие поблажки по должности, а нашей бригаде за то же самое приходится вкалывать до седьмого пота!

Уже выходя с завода и прижимая к себе драгоценные бутылки, я столкнулся со стариком в очках (!), который осторожно, стараясь не расплескать, нес на коромысле два ведра с пойлом из отрубей. Он остановился передохнуть, и к нему тут же подошла женщина:

— Здравствуйте, доктор! А я вас всюду ищу. У меня тут ужас как болит! — и она прижала к боку руку.

Сперва я принял старика за фельдшера. Такие фельдшеры известны по всей Восточной Европе: если болит ниже пояса, они прописывают касторку, если выше — банки. Но этот старик не стал отделываться ни банками, ни касторкой, он пригласил женщину в поликлинику к себе на прием, и я понял, что это и вправду доктор. Со смешанным чувством разглядывал я старика: ветхая одежда, обувь, пойло из отрубей… Все это никак не вязалось ни с очками, ни тем более со званием врача. В Польше люди умственного труда пользовались уважением и получали прилично.

— Здравствуйте, товарищ доктор! — подошел я к старику. — Не подскажете, где можно проверить зрение?

Старик снова поставил на землю ведра, которые уже собрался было нести дальше, и внимательно оглядел меня с головы до пят, особенно пристально рассматривая те выпуклости в моей фуфайке, за которыми явно прятались бутылки с драгоценной жидкостью.

— Вам, юноша, придется для этого поехать в Куйбышев, — наконец ответил он. — У нас нет своего глазного врача.

— Но вы ведь носите очки! Где же вы их достали?

— Вы, похоже, не местный, — безошибочно определил старик. — Откуда вы приехали?

Я сказал.

— Я сразу понял, что вы иностранец. По вашему вопросу. Ну что ж, если вам так интересно, я вам скажу. Я купил эти очки много лет назад, когда был студентом Московского медицинского института. Конечно, давно уже пора бы заиметь другие, да где их взять? …А теперь скажите-ка мне, юноша, откуда у вас столько спирта? — Старик вопросительно уставился на меня, и глаза его под стеклами старых очков заблестели от любопытства.

Я объяснил, что это награда за трудовые успехи, и, предложив налить ему глоточек, вконец осмелел:

— Скажите, доктор, а вам не кажется, что врачу не пристало носить ведра с пойлом для скота?

Старик выпрямился, расправил плечи и генеральским тоном отчеканил:

— Молодой человек, вы воспитывались в капиталистическом обществе, где простой труд считается постыдным и с рядовым рабочим человеком обращаются как со скотом. А у нас, при социализме, любой труд, как сказал товарищ Сталин, почетен, и рабочий класс — ведущая сила общества. Я счастлив тем, что тружусь, что являюсь частицей своего народа, и неважно, выполняю я обязанности врача или скотника. Понятно?

Кряхтя и отдуваясь, он нагнулся и поднял коромысло с ведрами. Ноша была явно не для его слабых плеч. Перед тем, как уйти, старик оглянулся и прошептал:

— Доктор с женой, как и все смертные, любят молоко, а их корова, как и все другие коровы, любит пойло из отрубей. Вот так-то, юноша.

Я смотрел ему вслед. Доктор брел осторожно, сгибаясь под тяжестью. Как символична была эта сцена! Коммунистический режим провозгласил своей задачей поднять народные массы из нищеты, а вместо этого опустил людей еще ниже, чем прежде. Коммунисты хотели стереть грань между богатыми и бедными, но добились этого лишь тем, что всех, почти без исключения, превратили в нищих. Они мечтали о том, чтобы уничтожить деньги, а на деле советские граждане стремились к деньгам, как ни один другой народ в тех странах, где мне приходилось бывать. Уничтожение эксплуатации? Но русские эксплуатировались да­же больше, чем рабы! Ни один капиталист никогда не сосал так кровь из трудящегося человека, как советское правительство. И какая разница, кто твой властитель — хозяин или целое государство? Вот тащится, надрываясь, врач, хрупкий старичок: несет пойло для своей коровы — иначе ему не прокормиться. И все это результат двадцатипятилетнего коммунистического правления!

Я рванулся вслед за стариком.

— Постойте, доктор! Давайте поменяемся: вы несите мой спирт, а я потащу ваши ведра.

Старик благодарил со слезами на глазах. Жизнь в России уже научила меня, как носить ведра на коромысле, но доктор жил на холме, а пойло из отрубей оказалось намного тяжелей колодезной воды. Впрочем, отказываться было уже поздно. А старик между тем, идя сзади, говорил, чтобы я, если заболею, не стоял в очереди в поликлинике, а шел бы прямо к нему домой. Такое обещание было мне как нельзя на руку: приближались Йом кипур и Рош ашана, и надо было как-то избежать работы в эти праздничные дни.

…Пролетели четыре недели в лесу, и я вновь вернулся в Коробку. Старуха, Анна и дети приняли меня как родного. А какой подарок я им принес! Четыре литра спирта! Поделившись с Николаем Ефимовичем и с дедушкой Антоном, остальной спирт я до последней капли отдал Анне:

— Это тебе, — сказал я. — Убери пока. Когда твой муж вернется с войны, будет чем встретить. Скажешь ему, что это мой подарок.

Говорить этого, наверно, не следовало, потому что в глазах у старухи сразу появились слезы, дети опустили головы, а Анна завыла в голос и бросилась на кровать, содрогаясь от рыданий. Волька достал откуда-то треугольник и показал мне. «…Невыносимый вражеский огонь, — прочитал я. — Кто знает, увидимся ли мы с тобой когда-нибудь после этой кошмарной ночи?»

Ленка, самая младшая, потянула меня за рукав вниз и прошептала в самое ухо:

— С тех пор ни одного письма не было.

А старшая, Зина, добавила:

— Этот треугольник принесли сразу после того, как ты уехал в лес. Месяц назад.

Мне стало плохо. Сижу тут в тихой заводи, в то время как главный кормилец всей этой семьи рискует в бою жизнью. Все молчали, только Анна никак не могла успокоиться. И тогда я воззвал к Б-гу: «О, Г-споди, верни его обратно, пусть наконец завершится эта проклятая война! Дай ему вернуться. Пусть инвалидом, лишь бы живой. Ради жены, ради малых детей…»

Продолжение

Издательство «Швут Ами».