«Иди, сынок». Глава 9

Оглавление

— Здравствуйте, здравствуйте! — обрадовался моему появлению учитель. — Разрешите представиться: Гончаров Николай Ефимович. Садитесь, пожалуйста, — и он указал мне на лавку, что стояла перед его домом.

Гончарову было около сорока, а потому первым делом он счел необходимым объяснить, почему находится здесь, а не на фронте.

— Видите ли, я уже несколько раз обращался в военкомат, — говорил учитель чуть не извиняющимся тоном, — но меня не хотят брать в армию. Еще в юности в результате несчастного случая я получил увечье, и вот…

— Простите, — перебил я, — нет ли у вас лишнего учебника по русскому языку? Я бы хотел позаниматься.

— Да-да, конечно. Пойдемте в дом.

Обстановка — верней, ее почти полное отсутствие — ничем не отличалась от той, что была в избе у Раскиных. За исключением разве того, что в углу вместо иконы висела полка, полная книг. При виде этого богатства, хотя ни одной книжки на русском я бы все равно прочитать не смог, у меня потеплело внутри. Гончаров перехватил мой жадный взгляд:

— Знаю-знаю, вы известные книжники!

— Кто «вы»? — не понял я.

— Ну вы! Разве нет? Глянули б сейчас на себя со стороны: так смотреть на книги может лишь тот, кто после долгой разлуки нашел своих братьев.

Свое «вы» он, несомненно, адресовал не лично мне, а имел в виду евреев и, похоже, в положительном смысле. Хотя… Раз на стене нет иконы, значит,этот человек, что называется, неподвержен «опиуму для народа» и моя религиозность ему будет откровенно враждебна.

— Как вы узнали, что я еврей? Заметили мои рога?

Он рассмеялся:

— Да нет, их совсем не видно, и хвост надежно спрятан. Но у нас в деревне каждый ребенок уже знает, что вы еврей. Все только и говорят, что про еврея-иностранца. Еще несколько дней назад, когда Гитлер напал на нашу страну, все говорили исключительно о войне, а теперь — о вас.

У меня отлегло от сердца. Этот человек явно не питал ненависти к евреям, по крайней мере, не в той степени, как некоторые другие.

— Да, Николай Ефимович, книги я и вправду очень люблю. Все бы отдал, чтобы перечитать вашу библиотеку, но для этого я пока недостаточно владею русским. Моих знаний хватает только, чтобы поддерживать разговор. А вот до Пушкина, Лермонтова, Толстого, Горького мне еще очень далеко.

Нетрудно было разглядеть, как рад учитель найти в этом безбрежном океане бескультурья родную душу.

— Не огорчайтесь, я вам и учебник подберу, и сам буду рад с вами позаниматься, — поспешил успокоить меня Гончаров. — А почему бы, кстати, вам не поужинать сегодня с нами? — Но пока я подыскивал ответ, он сам же и передумал: — Нет, давайте лучше перенесем этот ужин на завтра. Сегодня жена доит колхозных коров и вернется поздно.

Я засомневался: соглашаться ли на это приглашение? А вдруг у них завтра будет на ужин мясо? Мой собеседник мгновенно уловил мою настороженность:

— Свинины не будет, это я вам обещаю. Ведь евреи, насколько мне известно, не едят свинину. Так что будет только молочное.

— Встретимся завтра вечером, после захода солнца, — сказал я на прощание и, тут же подумав, как это непривычно звучит для меня самого, невольно фыркнул. Пришлось извиниться: — Простите, но я родился в городе и привык всю жизнь распределять по часам и минутам, а тут видите, как быстро научился думать по-деревенски!

…Наутро все тело у меня словно одеревенело. То ли из-за соломенного тюфяка, то ли от вчерашней непривычной работы. Я кинулся в баню, надел тфилин и стал молиться. Сначала я поблагодарил Б-га за то, что Он даровал мне этот оазис под названием Коробка, а затем принялся просить, чтобы Г-сподь проявил милосердие и защитил моих родных в Ломже; при этом у меня сами собой навернулись на глаза слезы.

— Хаим! Хаим! Цып-ципа-ципа! Хаим! Хаим!

Не успев смахнуть слезы, я улыбнулся: это старуха одновременно звала и меня, и кур…

Моя деревенская жизнь понемногу вошла в колею. По­чти каждый вечер после ужина я отправлялся к Гончарову. Благодаря его доброте и терпению, я довольно скоро способен был уже вполне прилично читать и понимать те книги, которые он мне давал.

Немало мне помогло и то, что собственную учебу я превратил в общественно-полезное дело: перед ежевечерним визитом к учителю я прочитывал безграмотным старикам свежую газету. Впрочем, «Правда» и «Известия» описывали ход военных событий весьма смутно, но я быстро выучился читать и между строк. Так, если в сводке «Совинформбюро» сообщалось, что «рядовой Владимир Иванович Герасимов, защищая железнодорожную станцию “Смоленск”, один подорвал три вражеских танка и убил сорок восемь фашистских гадов», то нетрудно было догадаться: гитлеровцы уже под Смоленском, но сам город еще в руках русских. Любой, хоть мало-мальски знакомый с географией, понимал: немецкая армия успешно завоевывает крупнейшую в мире страну. Но вот понимают ли это мои слушатели, я не знал. Они никогда не обсуждали тяжесть потерь и поражений, по крайней мере, в моем присутствии. Лишь когда я частенько натыкался на слово, значения которого не знал, кто-нибудь из моих слушателей растолковывал мне его смысл.

Со своей стороны, я тоже никак не комментировал прочитанное. Ни словом, ни даже интонацией не выдавал я своего отношения к тому, что газеты всякое новое поражение Красной Армии превращают в победу и непременно «под руководством великого Сталина». Это выражение обязательно встречалось в любой статье на военную тему трижды: в начале, в середине и в конце. Вообще же военным событиям в газетах отводилась половина первой полосы. Но ни строки об отступлениях, только о героизме солдат и командиров. На последней полосе печатались за­рубежные новости. Что касается разворотов, то они большей частью представляли собой сплошной набор пропагандистских штампов, превозносящих социализм. Отчеты об убийствах, грабежах и несчастных случаях отсутствовали; возможно, по той простой причине, что подобные вещи не могут происходить при социализме.

Короче, это чтение газет шло мне на пользу во многом: с одной стороны, я буквально на глазах совершенствовался в русском языке, а с другой — постоянно был в курсе всех мировых событий.

Очень скоро мы с учителем сблизились настолько, что в разговорах со мной он стал даже более откровенен, чем с женой. Как-то раз Гончаров признался, что наши встречи для него сущая находка, потому что, во-первых, я еще не обработан официальной пропагандой, во-вторых, собираюсь после войны уехать из России, а следовательно, не побегу доносить, и, наконец, в-третьих, у него теперь появился человек, которому можно излить все, что накопилось в душе за долгие предвоенные годы.

Именно в доме Гончаровых я стал свидетелем того, насколько глубоко въелась в русских подозрительность, воспитанная режимом. В этой стране страх испытывали даже перед собственной женой. Однажды в присутствии учителя и его жены Евгении я рассказал о своем визите к райвоенкому и отказе принять меня, западника, на военную службу.

— Вот он я, готовый воевать с фашизмом, горящий желанием надеть солдатскую форму, — жаловался я Гончаровым. — Возможно, у меня другие причины сражаться с Гитлером, не такие, как у советских людей, которые борются за Россию, за Сталина, за советскую власть. Но разве в этом дело? Ведь ненависть у нас к одному и тому же врагу! Я еврей, гражданин Польши, и я хочу отомстить немцам за все, что они сделали с моей страной и с моими близкими. Так почему же меня держат здесь, не пускают на фронт?

Учитель поспешно схватил меня за руку и, подмигнув, как бы невзначай предложил выйти на двор, подышать свежим воздухом.

— Ты можешь доверять мне так же, как я тебе доверяю, — сказал он, едва мы оказались на крыльце. — Но с моей женой будь поосторожней. Она комсомолка, слепо верит Сталину, партии, и, кто знает, не покажется ли ей дружеская жалоба контрреволюционной агитацией? У ком­сомольцев малейшая критика — это уже подрывная деятельность: антисталинская, антипартийная, контрреволюционная… — Гончаров глубоко вздохнул. — Ты здесь чужак, и, кто тебя разберет, неровен час имеешь шпионское задание. Я-то человек здравомыслящий, понимаю, что шпионам в нашей глухомани делать нечего, но комсомоль­цам, вроде моей жены, повсюду мерещится что-то подозрительное. Вот, к примеру, что ты каждое утро делаешь в бане? Может, у тебя там рация? Я-то, само собой, этого не думаю, но комсомольцы уже интересуются. Небось, ты и не подозревал, что за тобой следят? А между тем это так, и пусть тебя это не удивляет.

«Удивляет»? Да я был просто ошеломлен столь неожиданным сообщением!

В этот момент, держа на руках ребенка, из дома вышла Евгения и села рядом со мной на скамейку. Я немного отодвинулся. Она — комсомолка, а я — подозреваемая личность… Внезапно меня охватил ужас.

— Ты, Хаим, просто молодец! — мгновенно переменил тему Гончаров. — В русском ты уже добился больших успехов.

И он завел разговор на самые отвлеченные темы, пока жена не ушла к соседке. С ее уходом мой новый друг тут же вернулся к тому, на чем она нас прервала.

— Запомни раз и навсегда: за любую ошибку, за малейшую неудачу — будь это поражение на фронте или та­кой пустяк, как дохлая курица на колхозной ферме — ко­му-то придется расплачиваться. Уж кого-кого, но козла от­пущения всегда найдут. А ведь дела на фронте идут из рук вон плохо, мы уже потеряли огромные территории, разбиты целые армии, и кто-то должен за это отвечать, кто-то должен быть наказан. Вероятней всего, виновником будет объявлен первый попавшийся на глаза иностранец. Следи за собой. У тебя шансов превратиться в стрелочника больше, чем у любого другого. Ты, повторяю, чужак, у тебя тут ни семьи, ни корней, ты приехал сюда из чужой, капиталистической, страны, да не из какой-нибудь, а из Польши, которая никогда не была нашим другом. Я уж не говорю, что ты к тому же еще еврей!

Что я мог ответить на все это? Я молчал. А Гончаров внимательно следил за моей реакцией, пытаясь убедиться, осознал ли я смысл сказанного. Да, я осознал. Не в силах вымолвить ни слова, я сидел и думал о том, что нынешний вечер — это вечер крушения всех моих иллюзий. Чувство безграничного отчаяния переполняло меня. Уходя, я пожал учителю руку и с трудом выдавил из себя благодарность за дружеское предостережение.

В ту ночь я почти не спал. Все никак не мог успокоиться: меня считают подозрительной личностью! Значит, надо открыто сказать, что я делаю по утрам в бане. Уж лучше быть верующим евреем, чем шпионом. Кроме того, надо попридержать свое любопытство и задавать поменьше вопросов. Как тут было не вспомнить маму, которая частенько звала меня «почемучкой»?

А последние слова учителя: «Я уж не говорю, что ты к тому же еще и еврей!»?.. Ах, как наивны были мои расчеты на еврейство, которое уже само по себе доказывает мою ненависть к нацизму! Но кто мог предположить прямо противоположный результат — что я попаду под подозрение именно оттого, что не христианин, а еврей?..

На следующий вечер, прочитав старикам очередную газету, я, как обычно, отправился к Гончарову. Я должен был выяснить все до конца.

— Мне известно, — сказал я, — что у вас высшее образование не только бесплатно, но государство вдобавок платит всем студентам стипендию. Скажите, а я мог бы поступить куда-нибудь и тоже получать стипендию? Конечно, когда закончится война.

— Да, так было: бесплатно учили и еще платили за то, что учишься, — язвительно улыбнулся Гончаров. — Но те времена уже миновали. Ни ты, ни один из наших деревенских ребят не попадут ни в один вуз. Конечно, высшее образование по-прежнему бесплатное, но для того, чтобы поступить в институт или университет, надо сначала окончить среднюю школу, а старшие классы есть только в городах. Откуда у колхозника деньги, чтобы отправить своего ребенка в город, содержать его там да еще платить за угол, который он будет снимать у кого-нибудь из городских? Раньше, когда власть нуждалась в специалистах, способных ребят разыскивали по всем уголкам страны, чуть не насильно заставляли закончить десятилетку, а затем и вуз; тогда и стипендию платили всем подряд. Кстати, именно в те годы и именно так я стал учителем, а брат Анны, твоей хозяйки, — инженером. Он до тридцати лет не умел ни читать, ни писать, но кто-то решил, что из него выйдет толковый инженер, и государство выучило его с азов, бесплатно, и дало диплом, теперь он большая шишка в Ленинграде, женат на враче.

Гончаров помолчал.

— Ты себе даже представить не можешь, — продолжал он, — какой отсталой была наша страна до революции. Каждые девять из десяти жителей России были безграмотны. Это было настоящее царство невежества! К примеру, когда появился первый трактор — его привезли из Америки, — крестьяне в ужасе разбегались от этого «желез­ного дьявола, который едет сам, без лошадей». Рассказывают, с маршалом Ворошиловым в гражданскую войну, когда он был еще в нижних чинах, случилась такая смешная история. Ехал он вместе с несколькими бойцами по вражеской территории на броневике, и отказал у них мотор. Долго ли, коротко ли, безжизненный броневик окружили вооруженные вилами крестьяне во главе со священником и стали ждать, когда из «железного дьявола» вылезут люди, чтобы сдать их белым. Ждали-ждали, никто не выходит. Тогда впрягли в броневик пару быков и решили оттащить красных к себе в деревню прямо на их «огнеды­шащей» машине. Но едва быки стронулись с места, Ворошилов приказал своему водителю включить передачу. Мотор на скорости вдруг заработал, затарахтел. Быки как рванут с перепугу — порвали упряжь и со всех ног в разные стороны! Ну и крестьяне со священником не лучше быков — тоже в ужасе бросились врассыпную. А Ворошилов с бойцами беспрепятственно поехали дальше.

Мы оба рассмеялись. Гончаров хохотал громко, от всей души. Он любил рассказывать разные истории, особенно веселые, и первый смеялся собственным шуткам.

— А вот еще был случай с маршалом Говоровым, который сейчас командует нашей артиллерией, — вспомнил Гончаров, отсмеявшись. — В гражданскую он был комдивом. И как-то раз на заседании Реввоенсовета Ленин его просит: «Товарищ Говоров, покажите на карте, где сейчас располагается ваша дивизия». А карта была не очень боль­шая, зато пятерня у Говорова — будь здоров. Он положил ее на карту и отвечает: «Вот здесь!» Все как засмеются, потому что говоровский мизинец указывает на Владивосток, а большой палец лежит аж на польской границе. Представляешь, командир дивизии не умел читать не только карту, он и букв-то не знал! Вот тогда его и отправили учиться… Да-а, раньше получить образование ничего не стоило. Но сейчас специалистов уже более-менее хватает, власть обходится городскими. Деревенских в институтах уже не встретишь, да и стипендию платят лишь тем, кто учится отлично.

— Не могу в это поверить! — воскликнул я. — Я столько раз слышал, что образование в России бесплатно и доступно всем без исключения, а по вашим словам выходит, будто советское общество переродилось в кастовую систему еще похуже царской: раз ты генеральский сын — станешь генералом, а раз крестьянский — так и останешься крестьянином! Так, что ли?

Гончаров смущенно кивнул:

— Да, дружище, ты попал в самую точку. Но, кроме того, чтобы перед тобой были открыты все двери, надо вдобавок иметь партийный билет. А билет дается тоже только привилегированному меньшинству. — Он положил мне руку на плечо и зашептал: — Помни, Хаим, мы должны доверять друг другу. Я ни с кем еще так не откровенничал. Сам не знаю, отчего я тебе доверился. Может, просто оттого, что столько накопилось на сердце, что давно мечтал поговорить с кем-нибудь открыто, без страха? Но только помни: никому ни слова!

Мы крепко пожали друг другу руки. Как мало в нас было общего — молодой польский еврей и русский интеллигент средних лет!

— В конце концов, — с улыбкой сказал я, — мы с вами теперь повязаны одной веревочкой.

Внезапно он обнял меня и расцеловал в обе щеки:

— Это старый русский обычай. Так целуются только по-настоящему близкие люди.

— Николай Ефимович, я хотел бы с вами посоветоваться по одному делу…

— Пожалуйста, пожалуйста. Чем могу — помогу.

— …Видите ли, — неуверенно начал я, — вопрос довольно деликатный. Когда я вечером после работы прихожу домой, Анна дает мне щи, или кашу, или картошку, но… мне этого мало. Я все время остаюсь голодным. Я отдаю хозяевам свой заработок без остатка, а они тем не менее не кормят меня досыта. И самое странное, на днях я слыхал, как бабушка спросила Анну, уж не болен ли я. А та ответила: «Что я могу поделать? Он почти ничего не ест». Как не ем, когда мне больше ничего не дают? Ни разу меня не спросили, не хочу ли я еще. Может, мне надо переехать к другим хозяевам? Но как объяснить причину? Я не хочу никого обижать, однако и жить впроголодь тоже больше не могу.

При ярком свете луны мне было видно, как мой друг сидит в молчаливой задумчивости.

— Вот уж никогда бы не подумал, — наконец пробормотал он, — будто Раскины из такой породы, что станут тобой пользоваться. Нет, здесь должна быть какая-нибудь причина… Знаешь, ты пока не говори об этом никому, а я подумаю, что и как.

Мы расстались. Гончаров пошел к себе в дом, а я направился к своим хозяевам. Я уже почти добрался до избы Раскиных, как вдруг услышал, что учитель громко зовет меня:

— Хаим! Хаим!

В панике бросился я обратно. Неужели я сказал что-то не то? Но вот и учительский дом: у самого крыльца стоят Гончаров и его жена Евгения. И оба смеются.

— Едва ты ушел, приходит Женя, — едва сдерживая смех, стал объяснять Гончаров. — Ну, я и решил с ней посоветоваться, женщины в таких ситуациях разбираются лучше нашего. Она враз все поняла. Это так просто, что обхохочешься!

— Скажи-ка, Хаим, — спросила Евгения. — Ты, когда поешь, что делаешь с ложкой?

— Да что они, спятили? — подумал я.

— Как это, что делаю? Кладу, само собой, на стол.

— Хорошо. А как ты ее кладешь — углублением вверх или вниз?

Я начал терять терпение.

— Какая разница? Не знаю, кладу на стол и все тут. Что мне с ней еще делать, съесть, что ли?

Чем больше я раздражался, тем больше они хохотали.

— Очень, очень большая разница! — выговорила Евгения, борясь с очередным приступом смеха. — У нас так заведено: если кладут ложку углублением вниз — значит, наелся, сыт, если вверх — значит, поел бы еще. Ты завтра положи свою ложку как следует, и Анна непременно даст тебе добавку, вот увидишь!

Тут уж и я рассмеялся. Если бы все мои проблемы решались так просто, как эта! Давно уже не смеялся я столь легко и беззаботно.

Продолжение

Издательство «Швут Ами».