«Иди, сынок». Глава 8

Оглавление

В сталинских деревнях существовало три вида собственности — совхозная, колхозная и личная.

В совхозах трудились наемные работники, которым государство платило зарплату. В колхозах формально все принадлежало самим членам коллективных хозяйств. Но платили тут трудоднями: так, за день уборки картофеля насчитывался один трудодень, на молочной ферме — два, на председательской должности — пять. В конце года, когда колхоз сдавал все налоги в виде продуктов государству, а также машинно-тракторной станции (МТС) за пользование государственной техникой, — оставшееся делилось между крестьянами в соответствии с выработанными трудоднями.

Человек несведущий может подумать, что колхозное житье было гораздо выгодней совхозного. На самом деле это не так. Налоги, устанавливаемые все тем же государством, были огромны, и крестьянам обычно не оставалось ничего или уж совсем жалкие крохи. Единственное спасение — личное хозяйство. Но обычно это были маленькие, в пол-акра, участки земли, и даже корова, которую разрешалось иметь крестьянской семье, не могла выручить — ведь и на нее существовал свой налог…

В правлении колхоза «Сталино» пожилой бригадир встре­тил меня долгим осуждающим взглядом и наконец вынес свой приговор: «Руки, как у девушки».

Он никак не мог придумать, на какую же работу меня определить, пока не догадался отвести к председателю. Тот оглядел меня с ног до головы и изрек:

— Карандашник! В МТС его!

МТС в ту пору особенно нуждались в работниках. Механиков и трактористов забрали в армию, а потому каждый совхоз и колхоз вынужден был восполнять нехватку специалистов своими силами. Но и в колхозах, совхозах мужчин почти не оставалось, на курсах механиков и трактористов учились в основном девушки. Однако меня послали на эти курсы совсем не потому, что я парень. Председатель здраво рассудил: лучше уж держать опытную работницу, хоть и девчонку, чем мужика, который не знает деревенского труда.

Между тем я и в технике был абсолютным профаном. Меня в дрожь бросало при одной только мысли, что мне предстоит, не видав за всю жизнь ни одного трактора и не зная толком русского языка, научиться управлять такой сложной машиной да вдобавок уметь ее ремонтировать.

Из четверых учеников, которых колхозу «Сталино» над­лежало командировать на курсы, трое — конечно же, девушки — уже были готовы, а со мной вышла заминка. Я, оказывается, являлся уже «колхозной собственностью», и теперь надо было выправить соответствующие документы, чтобы перевести меня «под юрисдикцию» МТС. Однако и позволить мне пока бездельничать тоже никто не собирался. Уже на следующее утро вместе с полевой бригадой я катил на телеге по главной немощеной улице Буинска ми­мо хмурых, вытянувшихся в очередь перед каменным зданием, мужиков и окружавших их зареванных женщин и детей. Еще даже не успев разглядеть вывеску, я догадался, что мы проезжаем мимо призывного пункта.

На поле бригадир поставил перед нами задачу — обмолотить пшеницу, оставшуюся от прошлогоднего урожая. Но прежде ее надо было загрузить на телеги, чтобы отвезти к молотилке. Мне выделили свой участок: кидать пшеницу в молотилку и следить, чтобы та не работала вхолостую.

С первой же минуты я оказался в центре внимания. Во-первых, потому что на мне были туфли, в то время как все в колхозе, включая бригадира и председателя, ходили босиком. А во-вторых, потому что на мне был хороший английский костюм. Я снял пиджак и положил его аккуратно в сторонке. Тут же пиджак мой стали со смехом примерять мои новые товарищи по бригаде. И как только его надевала очередная «манекенщица», у остальных это вызывало взрыв хохота.

Уже через пару часов я почувствовал, что натер себе черенком вил здоровенные волдыри на ладонях. Еще чуть-чуть, и волдыри лопнули, а черенок потемнел от крови. Впервые в жизни целый день я работал физически. Вылетающие из молотилки ошметки соломы не давали дышать, спина, руки, ноги ныли так, будто на плечах моих лежал весь небесный свод.

Остановившись на мгновение, чтоб стереть с лица пот и пыль, я заметил, что женщины как-то странно смотрят на меня и при этом испуганно крестятся. Перехватив мой удивленный взгляд, они закричали, что я уже похож на привидение и лучше мне остановиться, не то в первый же день свалюсь и не встану. Я с готовностью смирил свою гордыню и рухнул на копну грязной соломы там же, где стоял. Единственное, что меня успокаивало, так это мысль о том, что работать мне предстоит все же в МТС, а здесь, в поле, — это так, временно.

В ту ночь я никак не мог заснуть. И не оттого, что спать пришлось на голом амбарном полу. И не оттого даже, что все тело ломило, хоть криком кричи. Я никак не мог решить: идти мне добровольцем в Красную Армию или не идти? Для сельской работы я не гожусь, да и на курсах трактористов учиться не смогу — это ясно. Но главное — как можно без всякой пользы околачиваться в тылу, когда во мне прямо-таки горит ненависть к нацистам, жажда мести, возмездия?!

В конце концов я сказал себе: «Твое место — на поле битвы, а не на колхозном поле!»

Тем же утром я уже стоял в очереди в райвоенкомат. Когда сержант при входе вручил мне анкету, пришлось признаться, что читать и писать по-русски я не умею. Сержант бросил на меня беглый взгляд и безошибочно определил:

— Ясное дело, западник!

Он справился о моих имени, фамилии, адресе и все это записал на чистый лист бумаги. Затем презрительно добавил:

— Можешь возвращаться в свой колхоз. Если надо будет, мы сами знаем, где тебя найти. Западников приказано пока не брать, — и он подмигнул своему товарищу, сидящему за столом напротив.

Я был уязвлен до глубины души.

— То есть как это приказано «западников не брать»? Я желаю видеть самого военкома!

Сержант удивленно поднял брови и холодно отрезал:

— Его сейчас нет, потом приходи…

Я вышел. Делать было нечего, надо ждать. А тем временем я решил погулять по Буинску, познакомиться с местными достопримечательностями.

Городок выглядел довольно мрачно: тротуаров не было, дороги не мощеные, кругом песок и грязь, а дома, кроме одного, стоящего на холме и оказавшегося при ближайшем рассмотрении водочным заводом, построены из бревен. Впервые увидел я, как быки тянут по непролазной грязи доверху нагруженную телегу. Тяжко было глядеть на стертые в кровь ярмом спины этих покорных тихих животных. На одних телегах везли дрова, на других — полусгнивший картофель. Безропотно снося крики и удары возниц, быки медленно ползли вверх по холму к заводу.

Попалось мне и длинное деревянное строение, в котором размещались и школа, и библиотека, и почта. Вся культура этого районного центра начиналась и заканчивалась здесь, в неказистом полудоме-полубараке.

Когда я вернулся на призывной пункт, военком был уже на месте. Он отнесся ко мне весьма учтиво: предложил стул и заговорил дружеским, даже отеческим тоном. В этом майоре на удивление мало было военного. Наверно, именно дружеское участие вызвало меня на полную откровенность. Я рассказал о себе все. Военком в ответ только улыбался.

— Отрадно, что ты проявляешь такое большое желание служить в Красной Армии, — похвалил он меня, переходя на ты. — Но что я могу поделать? Приказ есть приказ. И все-таки не отчаивайся. Знаешь, что я тебе посоветую? Прежде чем воевать, проверь себя как следует на мирном фронте. А колхозное поле — это тот же фронт. Ведь хлеб на войне — половина победы. Тот, кто добывает хлебушек, тоже помогает бить фашистов. Запомни это хорошенько!

И тем не менее мне все же удалось взять с военкома слово, что как только будет отменен приказ не брать в армию жителей недавно присоединенных к Советскому Союзу территорий, меня обязательно призовут.

В самом конце разговора, когда майор, положив мне руку на плечо, проводил меня до самой двери, я отважился обратиться к нему с еще с одной просьбой:

— У меня с собой только один костюм и одна единственная рубашка — те, что на мне. Нельзя ли где-нибудь раздобыть мне рабочую одежду?

— Это забота профсоюза вашей МТС, — смеясь, заверил меня майор. — Вот увидишь, они непременно выдадут тебе другую одежду.

Он сказал это так искренне и с такой уверенностью, что я поверил. А зря… Впрочем, не буду забегать вперед, всему свое время.

Итак, вместе с тремя девушками из нашего колхоза «Сталино» мы прибыли в МТС на курсы. Девушки были веселы, постоянно смеялись, пели, шутили, а я держался замкнуто, напряженно, снедаемый страхом перед грядущими неудачами в учебе. Попав на саму станцию, я испугался еще больше. Прямо под открытым небом громоздилось множество тракторов, комбайнов и другой техники, к которой я даже не знал как подступиться. Но остальные ученики нисколько не боялись, хотя среди них тоже далеко не все были русскими, встречались мордва, чуваши, татары. Правда, каждый из них говорил по-русски, а потому я снова сделался объектом для насмешек.

— Никогда не думал, что на свете есть люди, которые не знают русского! — рассмеялся при знакомстве один из учеников, и я понял, что мне придется даже тяжелей, чем я предполагал.

А уж когда все внимательно стали меня рассматривать — какая у меня белая кожа, какой дорогой костюм (даром что уже порядком перепачканный и давно не глаженный), вывод напросился сам собой:

— Капиталист!

Но вот начались занятия, и я быстро выучил много новых русских слов: «радиатор», «карбюратор», «пистон», «батарея»… Однако прошло еще очень много времени, прежде чем я узнал, что все эти слова вовсе не русские, а заимствованные из других языков. И склонность к механике у меня тоже проявилась. Все, чему меня учили, я запоминал так легко, что мог быть вполне доволен собой.

Единственное, что продолжало меня мучить, — мой костюм. Поэтому по совету военкома я обратился в местную профсоюзную организацию с просьбой выдать мне рабочую одежду. Председателем месткома был начальник отдела кадров МТС. Сперва он долго расспрашивал меня о профсоюзах в Польше, особенно про стачки, которые проводили наши профсоюзы в борьбе с «кровопийцами-капиталистами». Я знал обо всем этом не так уж много, но решил не показывать виду и прямо на ходу присочинил кучу всяких живописных подробностей. Насколько мог деликатно, вставил я в свой рассказ и такую деталь: любой сотрудник компании в Польше, занимающий руководящую должность, не мог быть одновременно профсоюзным лидером. Начальник мгновенно понял, на что я намекаю, и пустился в пространные объяснения об особенностях организации профсоюзов в Советском союзе.

— Видишь всю эту технику, колхозную землю? Все это, абсолютно все принадлежит у нас народу. Нам! Каждому из нас! У нас нет капиталистов, которые обдирают бедный народ. Так какой же нам смысл бастовать? Бороться с самими собой? Это просто глупо! Товарищ Сталин — необыкновенно мудрый вождь. Он разъяснил, что поскольку каждый человек у нас служит только одному хозяину — народу или партии, что, в сущности, одно и то же, — то этот человек может соединять в себе и профсоюзного деятеля, и хозяйственного руководителя, и партийного секретаря.

Из всей этой мудрости товарища Сталина как-то не очень было понятно, какова же роль профсоюзов и зачем они вообще нужны. Но я не стал расспрашивать об этом председателя месткома. Вполне достаточным подтверждением необходимости профессиональных союзов в условиях советской системы стала бы для меня выдача спецодежды. Но как выяснилось, ее мне дадут лишь после того, как я окончу курсы и приеду на постоянное место работы. Я наивно поверил и этому обещанию.

…Как-то раз в обеденный перерыв, когда я сидел один в тени за комбайном, подошла веснушчатая девушка-мордовка.

— Слушай, ты назвался евреем. Это что, правда?

Как всякий истинный еврей, я гордился своим еврейством.

— Конечно! — с вызовом ответил я.

— Не может быть! Когда ты в классе назвал свою национальность, у нас никто этому не поверил. Ведь каждый знает — все евреи с рогами!

Я растерялся. То ли мои новые соученики никогда не видели евреев, то ли думали, что евреи прячут рога под кипой?.. Не знаю. Во всяком случае еще долго после этого странного разговора у комбайна, чувствуя на себе любопытные взгляды местных жителей, я думал: уж не приглядываются ли они — а вдруг я все же прячу свои рожки под длинными волосами?

Между тем подоспело время уборки урожая, поэтому сроки наших курсов спешно урезали. Если кто-то уже довольно сносно разбирался в тракторах, комбайнах и молотилках, ему выдавали «корочки» об окончании учебы и отправляли в колхоз или совхоз. Особой опасности такие ускоренные выпуски не представляли, поскольку в какой бы колхоз или совхоз ты ни попал, там наверняка оставались опытные специалисты, и всему, чему ты не успел доучиться на курсах, тебя научат прямо на месте. Моя учеба, к примеру, продолжалась всего две недели, после чего я должен был уехать в колхоз со странным названием «Ко­робка».

Нас было трое: два опытных тракториста — Федор и Степан, и я. Еще перед отъездом я попросил Федора, как старшего, чтоб он разрешил мне самому повести трактор, который отправляли в колхоз вместе с нами.

— Пока нельзя, — строго ответил Федор. — Ты можешь поломать нашу советскую машину.

Я думал, он шутит. Но нет, он произнес это совершенно серьезно. И только позже я понял, что русские, особенно молодежь, совершенно искренне верят в принцип общенародной социалистической собственности.

Трактор гнал Степан. Мы познакомились с ним накануне отъезда, и он сразу же откровенно признался:

— Я эти тракторы терпеть не могу. Но трактористам дают бронь. А по мне лучше заниматься чем угодно в тылу, чем торчать под пулями на фронте.

Итак, Степан сидел за рычагами, а мы с Федором — рядом. С неимоверным грохотом километр за километром пробирались мы по узкой и извилистой лесной дороге к нашему колхозу. Машина то ползла по грязи, то прыгала по выступающим над землей корням старых деревьев.

Уже к вечеру, когда до конца пути оставалось всего около километра, из-под капота вдруг повалил пар. Мы остановились, чтобы дать остыть воде в радиаторе. Пока Федор со Степаном копались в моторе, пытаясь понять, не подтекает ли вода, я пошел прогуляться по лесу. После многочасового грохота нашего трактора лесная тишина казалась просто оглушающей. Но вот я стал слышать пение птиц, шелест листвы. Аромат зелени кружил голову. Я глянул вверх: стволы деревьев уходили высоко в небо, закрывая его раскидистыми кронами. Одно дерево было настолько могучим, что как я ни старался, так и не смог обхватить ствол руками.

В этот момент у меня за спиной кто-то громко рассмеялся, и тут же залаяла собака. Я быстро обернулся. Передо мной стоял худой старик, в каких-то страшных лохмотьях. Заплаты на его «наряде» были нашиты прямо одна на другую, тем не менее и дыр хватало, особенно на локтях и коленях. «В Польше, — невольно подумалось мне, — пугало и то было бы одето приличней». Из-под огромной седой копны волос на меня глядело высохшее морщинистое лицо, демонстрируя, к тому же, два одиноких зуба. Старик был настолько страшен, а собака его лаяла так зло, что я, ни слова не говоря, повернулся и бросился бежать обратно к трактору.

Вскоре из лесу вышли к нам и старик со своей собакой. Федор и Степан, увидев старика, приветствовали его как старого знакомого. То был, оказывается, колхозный пастух. Я уже порядком привык к русской нищете, но стариковские лохмотья превосходили все виденное до сих пор, и мне осталось только пожалеть, что у меня нет с собой фотоаппарата. Без фотокарточки никто дома мне не поверит, что на свете бывает такая бедность.

Наконец мотор остыл, и мы двинулись дальше. До колхоза и вправду было уже рукой подать. Буквально через несколько сотен метров лес неожиданно кончился. Казалось, сам Б-г расчистил от деревьев небольшое пространство, чтобы на нем можно было поставить около тридцати бревенчатых изб, в самом центре которых разместились колхозное правление, конюшня и кузница. Только тут я догадался, отчего и деревня, и сам колхоз носят такое необычное имя — «Коробка». Все эти несколько десятков домишек, плотно окруженных со всех сторон лесом, и вправду были словно втиснуты в коробку.

Перед входом в правление колхоза нас встречал высокий красивый старик, который, несмотря на свои лет семьдесят, держался на удивление прямо и даже, я бы сказал, величественно. Длинные седые волосы мешались с большой седой бородой, а по-монгольски раскосые глаза излучали доброту и спокойствие. Поражали в старике и его усы: сильно закрученные, они загибались чуть кверху и доходили почти до ушей.

Старик долго и крепко тряс руку сначала Федору, потом Степану.

— Антон Григорьевич, а это Хаим, — представил меня наш старший. — Он западник.

По русскому обычаю председатель колхоза Антон Григорьевич Раскин, которого все дети запросто звали дедушкой Антоном, обнял меня и прижал к себе:

— Приятно видеть в здешних краях нового человека, тем паче молодого, — сказал он.

Оживленная толпа деревенских уже успела окружить нас. На меня глядели так, будто я свалился с другой планеты. От испытующих взглядов взрослых и хихиканья ребятишек я смутился и покраснел. Крестьянам из этого забытого Б-гом уголка, вероятно, не часто приходилось встречать у себя в гостях человека с Запада, тем более в английском шерстяном костюме. Впрочем, что уж там говорить о костюме, если вся деревня, в том числе и председатель колхоза, была босая.

Федор вслед за Антоном Григорьевичем пошел в правление, Степан отправился к колодцу за водой для трактора, а жители деревни еще плотней обступили меня, разглядывая и дивясь незнакомцу. Но когда встречали мой не менее пытливый взгляд, тут же смущенно отворачивались.

В конце концов одна старушка несколько осмелела, протянула руку и, не удержавшись, пощупала мой пиджак. Она не произнесла ни слова, но по выражению ее лица я понял, что товар подходящий, ей понравился. Тут уж осмелели и остальные: каждый норовил протиснуться поближе, пощупать незнакомую одежду, покрутить красивые пуговицы.

Спас меня вышедший на крыльцо Антон Григорьевич. Он вмиг разогнал всех до единого, накричав на односельчан, которые бросили работу. И когда все разбежались, взял меня под руку:

— Пойдем, покажу нашу деревню.

Я послушно отправился вместе с ним.

— Откуда ж ты будешь? — спросил председатель, едва мы сделали несколько шагов.

Я сказал, что из Польши, и старик с гордостью принялся рассказывать, как в начале века в мировую войну служил в русской армии и побывал в Польше, Румынии, а в Австрии попал в плен, где и просидел до самого конца войны.

— Я тебе честно скажу, — неожиданно признался председатель, — ох, и трудненько было после красивой веселой Вены снова привыкать к нашей деревенской жизни!..

Я слушал с огромным интересом, ведь каждый новый человек и каждый его рассказ открывали для меня Россию — страну, в которой мне предстояло теперь жить. За нами, держась на почтительном расстоянии, бежала ватага ребятишек.

— Ты не обращай на них внимания, — успокаивал Антон Григорьевич. — Им же интересно посмотреть на незнакомца, тем более из-за границы. Чужие редко попадают в наши края, ведь наша деревня даже по масштабам российских просторов жуткая глухомань. Жили тут всегда замкнуто, женились друг на дружке, так что мы как одна большая семья. Правда, сейчас всех парней и мужиков забрали на фронт, остались только женщины, старики да детишки, а потому все отнеслись к тебе с таким интересом не только оттого, что ты иностранец, но и оттого, что мужчина.

Внезапно, подумав о чем-то, он остановился и стал разглядывать меня с ног до головы, словно увидел впервые.

— Это что же, вся одежда, какая у тебя есть?

— Да, Антон Григорьевич, — вздохнул я. — Но председатель месткома на МТС сказал, что колхоз «Коробка» хорошо обеспечен рабочей одеждой.

Старик в ответ громко расхохотался.

— Кто, мы? Да у нас и самих-то носить нечего! Да будет тебе известно, что на каждом из нас одежда, сшитая собственными руками.

Я решил, что он преувеличивает. Но вскоре узнал, что это была чистейшая правда: крестьяне Коробки выращивали хлопок, лен, а потом долгими вечерами пряли из них ткань и шили себе штаны, юбки, рубахи. В каждой избе была прялка. Зимой носили сшитые из шкур тулупы, а летом — хлопчатое или льняное, носили подолгу, пока не снашивали до дыр. Обувь — в основном лапти — надевали только зимой или по праздникам.

— Но как бы там ни было, — заверил меня старик, — мы не позволим тебе загубить на тракторе такой прекрасный костюм. Что-нибудь уж сообразим, отыщем для тебя какую-нибудь одежонку. …Однако прежде надо найти жилье. Степана с Федором устроим, где и в прошлом году, а вот тебя куда девать? Дай-ка подумать… — Он перебрал несколько имен, но все они, видимо, ему не понравились. Потом он неожиданно обнял меня и заявил: — Ты мне, парень, нравишься. Чувствую, мы с тобой будем друзьями. Думаю, тебя надо пристроить куда почище да получше. Поселю-ка я тебя у своей невестки! Все три мои сына на фронте, да и я, неровен час, если понадоблюсь, уйду на войну, все ж таки я лейтенант запаса. Короче, живи пока у одной из моих невесток.

И мы направились к ближайшей избе.

— Антон Григорьевич, а какие последние новости с фронта? — спросил я.

— Да кто ж их знает! — в сердцах воскликнул председатель. — У нас ведь в деревне нет ни радио, ни телефона, а обе газеты, которые мы получаем — «Правду» и «Известия», приходят с опозданием на неделю. Да, если по-честному, у меня и времени-то нет их читать. Но я убежден, — с уверенностью добавил он, — Сталин выиграет войну.

Оставалось только поражаться: в ХХ веке, в ходе огромной войны, когда используются такая сложная техника и такие мощные орудия разрушения, здесь продолжают жить, как в средневековье, — сами делают себе одежду и обувь, обходятся без электричества, радио, телефона… Никакой связи с современным миром!

— Вот здесь моя невестка и живет, — сказал старик, когда мы подошли к низкой избе, крытой соломой. — Сама-то курносая сейчас в поле, но мать ее дома. — И он без стука отворил дверь. — Эй, старуха, ты здесь? Бабушка, ты где?

— Да здесь, здесь, — отозвался старушечий голос из маленького сарайчика, что стоял позади избы. — Курей кормлю.

Не прошло и минуты, как перед нами предстала хозяйка. Краем фартука она утерла с лица пот и улыбнулась нам беззубым ртом.

— Бабушка Дурова, это Хаим, наш новый тракторист, будет у вас жить, — произнес председатель и, повернувшись ко мне, присовокупил: — А ты смотри, чтоб спать тебя положили на хорошую постель да голодом не морили. Не стесняйся, за твой постой колхоз будет им платить немало трудодней.

Председатель еще немного подумал о чем-то, потом наклонился к самому уху старухи и зашептал, но так, чтобы слышал и я:

— Теперь керосина у тебя в лампе будет в избытке, да и чтоб вам с дочкой голову вымыть — тоже достанет.

Антон Григорьевич выпрямился и для верности подмигнул мне. Я понял: это означало, что он не будет против, если я стану красть немного керосина для моих хозяев. То, что керосином в русских деревнях моют голову, мне было уже известно: здесь он служил единственным действенным средством от вшей.

Старуха оглядела меня и наконец степенно выговорила:

— Что же, добро пожаловать! Мужчина в доме нынче никогда не лишний.

Она еще немного постояла и пошла обратно в сарай к своим курам.

Пригласив меня вечером к себе на ужин, председатель ушел. А я уселся на небольшое, в одну ступеньку, крыльцо и стал ждать старуху. Изба, в которой мне предстояло жить, была обычной русской избой: щели между бревнами заделаны глиной с соломой, и крыша крыта опять-таки соломой, о такой вещи, как масляная краска, тут, похоже, и слыхом не слыхивали. Но зато вокруг царила красота и покой: из протекающего неподалеку ручейка доносилось кваканье лягушек, легкий ветерок лениво раскачивал верхушки деревьев, и воздух, напоенный лучами заходящего солнца, был чист и сладок. Именно на этом крылечке, пожалуй, как нигде, чувствовались близость Б-га и таинство Его созидания.

Как нужны мне были эти минуты покойного отдыха после нескончаемых дорог, голодных дней и всех пережитых страхов!..

Однако долго предаваться отдыху было нельзя. Передо мной возникали новые проблемы. И, прежде всего, — где найти кашерную пищу? Похоже, в русской деревне это будет непросто. Законами кашрута можно пренебречь только перед лицом смерти, но уж где-где, а здесь-то моей жизни ничто не угрожает. Значит, надо постараться сделать все, чтобы есть только кашерное. Тем более что в деревне должно быть много молочного, свежие овощи, а в лесу наверняка полно грибов и ягод. Скорей всего загвоздка будет не в том, чтобы достать кашерное, а в том, как объяснить русским крестьянам, отчего это у меня такая непонятная диета.

Другая немаловажная проблема — как соблюдать субботу? Каким образом избежать работы в этот день? Не могу же я всякий раз притворяться больным? А что другое тут придумаешь?

Проблема номер три — тфилин, которые надо надеть во время утренней молитвы. Кто-нибудь наверняка их за­метит. Будь я в возрасте, эти атеисты отнеслись бы ко мне как к старому дураку, пережитку прошлого, тем бы дело и кончилось. Но чтобы молился молодой парень! Это уже граничило с ересью по отношению к партии, Сталину и Революции. Неровен час, за такое могут обвинить в предательстве или того хуже — в шпионаже.

Мои невеселые думы прервала внезапно появившаяся старуха.

— Не стесняйся, заходи в избу. А я скоро вернусь. — И она вновь исчезла, прихватив с собой большую корзинку.

Внутри бревенчатые стены в избе тоже не были ни покрашены, ни оклеены обоями. Почти половину комнаты за­нимала обмазанная глиной печь. Заглянув в проем стены, разделяющей избу надвое, я увидел еще две маленькие ком­натки, судя по всему — спальни. В одной стена была украшена аккуратно расклеенными газетами «Правда» и «Из­вестия». Мебели было очень мало: кроватями служили поставленные на чурбаки и укрытые соломенными тюфяками доски, а в большой комнате стояли небольшой стол и две скамьи. Вот и все, ни шкафов, ни комодов, ни буфетов.

Вскоре, как и обещала, вернулась старуха, а с ней вместе и ее дочь с тремя внуками. Корзина была полна овощами.

— Анна Михайловна Раскина, — представилась дочь. — Но ты можешь звать меня просто Анной. А это Володя, ему уже двенадцать, Зина — ей десять, и Леночка, младшенькая моя, восьмилетняя.

Самой Анне было лет тридцать с небольшим. Как и все деревенские, ходила она босиком, но одета была, в отличие от многих своих односельчан, чисто и опрятно. Несмотря на молодость, в ее фигуре проглядывали уже следы тяжелой крестьянской работы. Но особенно поражали в этой женщине умное лицо и вдумчивые пытливые глаза, делавшие ее непохожей на остальных жителей деревни.

— Ты где хочешь спать? — спросила Анна. — На полу или на лавке? А не то, может, на полатях?

В избе на всех пятерых было всего три постели. Как я мог претендовать на одну из них? Значит, оставались толь­ко полати, где хорошо зимой, а никак не летом, или пол.

— Спасибо, я бы лучше лег на полу.

— Свекор просил передать, чтобы ты сегодня ужинал у нас, — сказала Анна. — Ему не до гостей, какие-то срочные дела навалились, до ночи, говорит, не переделать.

Пока Анна с матерью собирали ужинать, я поближе познакомился с детьми. Они тут же похвастались, что все деревенские ребята им завидуют, оттого что именно у них в избе поселили иностранца, и буквально закидали меня самыми разными вопросами. Одни вопросы казались мне наивными, другие по-детски глупыми. Впрочем, я не обижался, отвечая то серьезно, то шуткой.

Но вот избу наполнили ароматы, исходящие из двух стоящих в печке горшков. Старуха ухватила один из них длинным ухватом и водрузила посередине стола. Меня с Володей и Зиной Анна посадила по одну сторону, а сама с матерью и младшей, Леночкой, села напротив. Тарелок не было, ели большими и глубокими деревянными ложками из горшка. Володя нетерпеливо полез в горшок первым, но Анна тут же стукнула его своей ложкой по лбу.

— А-а-а! — больше от обиды, чем от боли закричал сын.

Мать строго посмотрела на него:

— А молиться кто будет, поросенок!

Дети поспешно перекрестились и принялись есть. Перекрестилась и Анна. Все с аппетитом принялись за еду, кроме старухи. Она отвернулась в угол, где висела икона, и молилась, то и дело кланяясь.

Я насторожился: если в горшке мясо, мне этого есть нельзя. Заметив, что что-то не так, Анна улыбнулась:

— Ты чего, разве не проголодался? Давай, а то ничего не останется. Бабушка у нас лучший повар на свете!

Мне не хотелось обидеть этих добрых людей, но и обжечься на трефном я тоже не хотел. Пришлось пуститься на хитрость:

— У нас принято сперва рассказывать, из чего приготовлена пища.

Все посмотрели на меня с удивлением: что за странный обычай?

— Так это же щи, — объяснила старуха, и я поздравил себя с удачным выходом из довольно щекотливой ситуации. — Мы варим их из квашеной капусты и разных овощей, в которые добавлено подсолнечное масло. У нас их едят почти каждый день. Ты не бойся — тебе понравится.

Мои страхи перед трефным вмиг отпали. Но осталось другое — не имея привычки есть из общего котла, я никак не мог отделаться от чувства брезгливости. Однако голод, как говорят у русских, не тетка. Я взял свою ложку и потянулся к горшку. В тот же момент еще пять ложек опустились в горячие щи одновременно с моей. Я еще не успел проглотить то, что удалось подцепить, как все остальные потянулись уже за следующей порцией. Ложки мелькали туда-сюда очень быстро да так сноровисто, что ни одна капелька щей не капнула на стол. Как я ни старался, у меня все получалось гораздо медленней, а от горшка до того места, где я сидел, довольно скоро пролегла по столу дорожка из маленьких лужиц. Дети смеялись, Анна со старухой молча улыбались. То же повторилось и на следующий день, и через день, лишь через пару недель выучился я есть из общего горшка так же быстро и аккуратно, как все деревенские.

Когда щи были съедены, Анна вынула из печи второй горшок, с картошкой в мундире. Но поставила его почему-то под стол. Каждый, не глядя, доставал из-под стола дымящуюся картофелину, макал ее в соль, которой была наполнена стоящая перед нами деревянная плошечка, и, обжигаясь, ел.

— На столе столько места, — невольно изумился я, — зачем же ставить картошку на пол?

Все переглянулись и одновременно прыснули со смеху.

— Ты что, хочешь сказать, что у вас дома горшок с картохой ставят на стол? — спросил Володя, не успев прожевать.

— Ну да, — и я вдруг почувствовал, что краснею, словно мы дома делали что-то не так, как принято у всех нормальных людей.

Но когда Анна все объяснила, пришел черед изумляться уже мне.

— Коли поставить картошку на стол, каждый будет выбирать себе картофелинку побольше. А так едим, что попалось. И никому не обидно.

Что ж, я последовал примеру моих новых друзей — сунул руку под стол, выловил первую попавшуюся картофелину и, обмакнув ее в соль, стал жевать вместе с кожурой.

Обед кончился, и после него не осталось ни отходов, ни грязной посуды, за исключением тщательно вылизанных шести ложек и двух горшков. Дети высыпали на двор, за столом остались только взрослые.

— Ты, наверно, думал, что раз мы живем на своей земле, то у нас всего вдосталь, — начала Анна. — Это далеко не так. Питаемся мы довольно скудно. Ты еще не все видел: если Вовка долго не выпрастывает руку из-под стола, отыскивая картофелинку побольше, ему и за это достается по лбу.

Да, конечно, у Раскиных, как и допускалось по закону, была своя корова. Но каждого теленка надо было продавать государству, а поскольку цены были до смешного низкими, то телят обычно немедленно резали, а мясо солили и хранили в погребе про запас.

— Но теперь война, — пожаловалась Анна, — и даже то мясо, что у нас было, пришлось отдать для армии.

Мы вышли на воздух. Завидев нас, дети стремглав подскочили к «своему» иностранцу и снова принялись расспрашивать о загранице, а потом и о тракторе, который для всей деревни был чудом техники, ведь почти все работы делались в деревне вручную. Но особую радость у них вызывало то, что теперь в доме будет вдосталь керосина. Правда, совсем не по той причине, что керосином можно дочиста вымыть голову, а потому что можно будет допоздна жечь керосинку и долго не ложиться спать.

Познакомили меня и с главным богатством в хозяйстве — коровой, которую держали в маленьком сарайчике позади избы.

— Ее зовут Сладкая, и Зинка с Ленкой уже умеют ее сами доить, — не преминул похвастаться Володя. — Правда, сливки с молока надо сбивать на масло, его мама сдает заместо налога, зато молоко можно пить!

Как выяснилось, существовал также налог на кур, точней на яйца, которые они несут. На зиму было припасено сено, дрова. Володя с законной гордостью рассказывал, как они вдвоем с матерью валили деревья, пилили их, а потом рубили на дрова. Девочки были помладше, им хвастаться пока было нечем. Но и они все же не утерпели:

— А кто складывал дрова в поленницы?

Какие мы с ними были разные! Я уже почти взрослый, а не умел делать и половины той работы, которую знали эти дети. Что ж, надо учиться, и как можно скорей, не то враз растеряю то уважение, с которым относятся ко мне не только ребятишки, но и взрослые.

— Пойдем, мы тебе еще баню покажем!

И меня потянули к домику, который был таким крохотным, что я его сперва и не приметил в листве. Примерно треть помещения здесь занимала покрытая глиной печь, на которой стоял шестиведерный котел и лежало с десяток больших камней. В этих камнях и заключалась вся соль русской бани: когда котел закипал и в бане становилось жарко, на раскаленные камни выплескивали вед­ро холодной воды, тугой, обжигающий пар заполнял все вокруг настолько, что мыться приходилось уже на ощупь.

— А здесь у нас мыло, — показала Зина на старое деревянное ведро, в котором плавала какая-то грязь.

— Мыло? Из чего же оно?

Она снисходительно улыбнулась моему незнанию самых элементарных вещей:

— Берешь золу, которая осталась от прошлой бани, и смешиваешь с горячей водой, вот тебе и мыло.

— А настоящее, с фабрики? — не удержался я.

— До войны, — сказал Володя, — когда дядя приедет из города или папка от него вернется, они всегда привозили кусок. Но мама его тут же отбирала для стирки. После фабричного мыла ни одной вошки не остается.

— Только мы теперь в этой бане не моемся, — с огорчением добавила Зина. — Мужчины все на фронте, и мы теперь несколькими семьями обходимся одной баней.

Вдруг меня осенила прекрасная идея: здесь, в этой самой баньке, самое укромное место, чтобы каждое утро, надев тфилин, читать «Шахарит»!

Между тем стемнело. Мы вернулись в избу и стали укладываться на ночь. Я лег на полу, на одном тюфяке с Володей. Проснулся я рано, рассчитывая быть первым. Но старуха встала еще раньше и доила Сладкую. Помывшись ледяной водой из ведра, которое стояло во дворе, я прокрался к бане. В полном уединении, не опасаясь, что меня обнаружат, я облачился в тфилин и спокойно прочитал «Шахарит» Когда я закончил и снова вышел во двор, то столкнулся с Анной и детьми, которые уже тоже поднялись и теперь умывались.

Я достал зубную щетку, плеснул на нее водой — порошка, конечно же, у меня не было — и стал чистить зубы. Все уставились на меня в онемении.

— Вы что, никогда не видали, как чистят зубы? — пошутил я.

— Нет! — ответили мне хором.

Из столбняка, в который их вогнала очередная иностранная причуда, вывела Анну и ребят старуха:

— Идите завтракать!

Сперва мы прямо руками ели горячие блины, а потом деревянными ложками — гречневую кашу. Внезапно где-то звонко ударил колокол. Как выяснилось, это председатель сзывал всех к началу рабочего дня. Часы, одни на всю деревню, были только в правлении колхоза, и председательский колокольный звон возвещал о том, что уже пробило шесть утра.

Школа была закрыта на летние каникулы, и дети отправились в поле вместе с матерью, а я с Федором и Степаном пошел к нашему трактору. Степан сел в уборочный комбайн, ему было поручено собрать и обмолотить прошлогодний урожай пшеницы, пролежавшей на поле всю зиму. Работа не из легких: стебли лежали на земле, были подпорчены дождем, снегом и объедены полевками. Федор стал помогать Степану. Меня же посадили на трактор, который и тянул за собой комбайн.

Я с гордостью вел машину. Трактор шел ровно, правым колесом по глубокой борозде. Несколько раз женщина-водовоз привозила нам на телеге воду. Мы заливали ее в радиатор, а остатки выпивали. Та же женщина в обед кормила нас кашей с хлебом.

Но к концу дня я так вымотался, что трактор у меня начал слегка петлять. Как только правое колесо выскакивало из борозды, Федор обрушивался на меня со страшной руганью, иные слова и выражения я, признаться, вообще услышал впервые. Причем, ругаясь, мой начальник не уставал напирать на необходимость «блюсти социалистическую собственность».

И тем не менее вечером Федор в целом остался доволен моим первым рабочим днем. А я так просто гордился собой. Вот если б мои родные могли увидеть меня в эти минуты! Будь мои близкие рядом, я бы с полным правом мог назвать этот день самым счастливым в жизни. Но они были далеко-далеко, и кто знает, каким опасностям подвергала их судьба…

В деревню мы возвращались, когда уже совсем стемнело. Я еле передвигал ноги, но все равно решил идти дальней дорогой, через всю деревню. Еще накануне я приметил на той дороге школу. Помещалась она в одной единственной комнатке, и учили там детей только с первого по пятый класс. Несмотря на усталость, мне не терпелось как можно скорей познакомиться с учителем. Разговор с образованным человеком был для меня сейчас лучшим отдыхом.

Продолжение

Издательство «Швут Ами».