Возвращение из Рамаллы

Субботняя молитва в иерусалимской синагоге завершилась. Дэн пожелал доброй субботы раввину и нескольким знакомым и уже собирался идти домой, где его ждали жена и дети, напоследок обводя взглядом прихожан, как он делал обычно: может быть, кто-то одинок, и ему негде провести трапезу…

«Кто это сидит у боковой стены? Я здесь знаю почти всех, а этого парня вижу впервые», — подумал Дэн и подошел к молодому человеку, осматривая его опытным глазом. Джинсы, рюкзак, смуглая кожа, вьющиеся черные волосы — выглядит как сефард, скорее всего, выходец из Марокко.

Дэн протянул молодому человеку руку:

— Шабат шалом! Меня зовут Дэн Эйзенблатт. Хочешь поесть у меня дома сегодня вечером?

Обеспокоенный взгляд молодого человека в одно мгновение сменился широкой улыбкой:

— Да, спасибо. Меня зовут Мати.

Молодой человек подхватил свой рюкзак, и вместе они вышли из синагоги.

Любимая песня

Через несколько минут они уже стояли вокруг накрытого субботнего стола. Когда семья начала петь «Шалом Алейхем», Дэн заметил, что его гость не подпевает. «Может быть, он стесняется или петь не умеет», — предположил он. Гость еще раз широко улыбнулся и начал тихонько подпевать, не очень попадая в ритм и в ноты, но явно стараясь изо всех сил.

Даже после того, как трапеза началась, и гость несколько расслабился, он все еще казался беспокойным и, в основном, молчал. Дэн не донимал молодого человека вопросами.

После рыбы Дэн заметил, что его гость листает змирон (песенник), видимо, что-то ищет. Он спросил с улыбкой:

— Ты хочешь, чтобы мы спели какую-то конкретную песню? Если ты не уверен в мелодии, я тебе помогу.

Лицо Мати осветилось:

— Да, есть одна песня, но я ее здесь не нахожу. Мне очень понравилось то, что мы пели сегодня вечером в синагоге. Как это называлось? Что-то там «доди».

Дэн чуть было не сказал: «Это обычно не поют за столом», но вовремя спохватился: «Если парень хочет спеть эту песню, — подумал он, — что в этом плохого?» Вслух он сказал: «Ты имеешь в виду Леха Доди. Подожди, я тебе там сидур».

После того, как они спели Леха Доди, Мати снова погрузился в молчание. Когда был съеден суп, Дэн спросил его: «Какую песню сейчас споём?»

Гость смутился, но видя вокруг улыбающиеся доброжелательные лица, сказал: «Я бы очень хотел снова спеть Леха Доди».

Дэн не был так уж удивлен, когда после курицы он спросил своего гостя, какую песню он хочет спеть сейчас, и молодой человек ответил: «Леха Доди, пожалуйста». Дэн был близок к тому, чтобы сказать: «Только давайте петь потише, а то соседи подумают, что я сумасшедший», — но… промолчал.

После десерта Дэн решился мягко предложить:

— Может быть, ты хотел бы спеть что-то еще?

Мати покраснел и уставился в тарелку:

— Мне просто очень нравится эта песня, — пробормотал он. Не знаю даже почему. Что-то в ней есть такое…

В течение трапезы они спели «Леха Доди» раз восемь или девять. Дэн сбился со счёта.

Махмуд?!

После того, как со стола убрали посуду, дети занялись своими играми, а жена присела почитать, Дэн и Мати остались в салоне одни. Дэн сказал:

— Мы и не поболтали совсем сегодня. Я даже не спросил тебя, откуда ты.

На лице Мати появилось страдальческое выражение. Он отвел глаза и, глядя в пол, тихо сказал:

— Из Рамаллы.

Сердце Дэна забилось: «Что он только что сказал? Рамалла? Большой арабский город на Западном берегу? Да нет же, я ослышался, он, должно быть, назвал израильский город Рамле!» Дэн радостно улыбнулся:

— О, у меня там двоюродный брат живет! Ты знаешь Эфраима Уорнера? Он живет на улице Герцля.

Молодой человек грустно покачал головой:

— В Рамалле нет евреев.

Дэн ахнул. Он действительно сказал «Рамалла»! И это значит… это значит, что он привел в свой дом на шабат — араба? Минуточку. Надо сделать глубокий вдох и выяснить наверняка.

— Что-то ты меня с толку сбил. Я даже не спросил твое полное имя…

У парня был испуганный вид. Но он взял себя в руки, слегка выпрямился и сказал:

— Махмуд Ибн-эш-Шариф.

И тут же поспешно добавил, понимая, о чем сейчас думает Дэн:

— Подождите! Я еврей. Я просто пытаюсь выяснить, где моё настоящее место.

Дэн не знал, что сказать. Махмуд нерешительно нарушил молчание:

— Я родился и вырос в Рамалле. Меня учили ненавидеть своих еврейских угнетателей и верить в то, что шахиды — герои. Но у меня всегда были сомнения. Понимаете, нас учили, что Сунна, традиция, говорит: «Никто из вас не является верующим, пока он не желает своему брату того, что он желает для себя». Раньше я всё сидел и думал: разве евреи — не люди? Разве они не имеют права на жизнь? Если мы должны быть добры ко всем, почему мы хотим смерти евреям?

Я задал эти вопросы отцу, и он выгнал меня из дома. Просто так, без ничего. К этому времени я решил: я убегу и буду жить с яхудами, пока не узнаю, какие они на самом деле.

Семейное фото

Махмуд продолжал:

— В ту ночь я пробрался обратно в дом, чтобы взять свои вещи. Мама услышала звуки из моей комнаты — и пришла посмотреть, что происходит. Мама была расстроена, но не сердилась. Она начала меня расспрашивать, куда я хочу идти и что я собираюсь делать. Я сказал ей, что хочу пожить некоторое время с евреями и узнать, какие они на самом деле, и добавил, что, возможно, я даже захочу пройти гиюр.

Мама все больше и больше бледнела, пока я говорил все это, и я думал, что она начинает злиться, но это была не злость, а боль. В конце концов она прошептала: «Тебе не нужно проходить гиюр. Ты и так еврей».

Я был в шоке. У меня голова кругом пошла, и на мгновение я потерял дар речи. А мама пояснила: «В иудаизме национальность передается от матери. Я еврейка, а значит, ты тоже еврей».

Я понятия не имел, что моя мать еврейка. Наверное, она не хотела, чтобы кто-то знал. Но сейчас она не могла промолчать: «Я совершила ошибку, выйдя замуж за араба. Ты исправишь мою ошибку».

Мама всегда выражалась так, поэтично. На несколько минут она вышла из комнаты и вернулась с пачкой старых документов: там было мое свидетельство о рождении, ее старое израильское удостоверение личности, чтобы я мог доказать, что я еврей, и еще какие-то бумаги. Я храню их у себя, но понятия не имею, что с ними делать.

Потом она сказала: «Вот, это тоже возьми. Это старая фотография моих бабушки и дедушки, которая была сделана, когда они отправились на поиски могилы какого-то нашего великого предка. Они поехали куда-то на север, нашли могилу и там сфотографировались на память».

Дэн осторожно положил руку на плечо Махмуда:

— Фотография у тебя с собой?

— Конечно! Я всегда ношу ее в рюкзаке.

Он протянул руку в карман рюкзака и вытащил старый, потрепанный конверт. Дэн осторожно вынул фотографию из конверта, надел очки и стал внимательно разглядывать фото, по виду — где-то начала XX века, — с которого смотрела на него семейная группа: сефардская семья, позирующая возле могилы.

Когда Дэн прочитал надгробную надпись, он чуть не уронил фотографию. Он протер очки, потом протер глаза — сомнений не было. Это была могила на старом кладбище в Цфате, и надпись на ней свидетельствовала о том, что похоронен в ней рабби Шломо Алькабец, автор субботнего гимна «Леха Доди».

Голос Дэна дрожал от волнения, когда он объяснял Махмуду, кто его предок. «Он был другом Аризаля, великим знатоком Торы, цадиком, мистиком. Махмуд, твой предок написал ту песню, которую мы пели всю трапезу: “Леха Доди”»!

На этот раз настала очередь Махмуда лишиться дара речи. Дэн протянул ему дрожащую руку и сказал: «Добро пожаловать домой, Махмуд. Но ты, конечно, выберешь себе новое имя?..»

***

Махмуд сменил имя и фамилию и поступил в ешиву в Иерусалиме, где усердно учился, чтобы «наверстать упущенное» в своем еврейском образовании. Он женился на симпатичной еврейской девушке и начал строить свою новую еврейскую жизнь — но арабские родственники постоянно угрожали ему, и в конце концов бывший Махмуд со своей семьей был вынужден уехать из Израиля.