Малаховка 3

Странное дело: мой статус «отсидента», как я уже писал, будто притягивал ко мне людей, искавших возможности исповедоваться в своём «сотрудничестве». В первые же месяц-два после освобождения аж три человека из нашей небольшой сравнительно компании сообщили мне по секрету (каждый в отдельности, конечно), что дали согласие стать «информаторами». Один из них, двадцатипятилетний Лёня Петренко, был завербован ещё во время службы в армии. Начав вращаться в еврейских кругах, он продолжал писать отчёты своим кураторам. Теперь, когда он стал соблюдать всё серьёзно, его «сексотство» стало ему в тягость, но как положить ему конец, Лёня не представлял. Нада сказать, что он был компанейским парнем, легко сближался с людьми, но был способен и на серьёзную учёбу — довольно быстро выучился на «баал-койрэ», чтеца Торы в синагоге, что требует хорошего голоса, музыкальных данных и тренированной памяти. Он уже читал в Малаховской синагоге свиток Торы по субботам и делал это очень неплохо.

Была в нашей компании женщина средних лет по имени Нехама из Гомеля. Очень добрая и очень еврейская. Она решила помочь Лёне с шидухом, то есть найти ему невесту. Для начала Нехама захотела узнать побольше о самом парне, отправившись для этого к его маме. Женщины славно провели время разглядывая за чашкой чая семейные альбомы. Но что-то в них Нехаму насторожило.

— А кто у вас в семье еврей? — спросила она напрямик.

— У меня, — ответила мать, — точно никого. Может у бывшего мужа, отца Лёнечки, кто был еврей? Не знаю…

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Этот человек не только писал свои «источник сообщает», но, не будучи евреем, был много раз десятым в миньяне, да ещё читал Тору с бимы, то есть был нашим посланником, когда вызванный к Торе произност браху, а «баал-койрэ» читает… Я был потрясён до глубины души…

Среди новых людей, пополнивших нашу компанию уже после моего ареста, был Ицхок Фридман, парень на два года меня младше, студент одного из «разрешённых» для евреев вузов (не то «Керосинки», не то «Менделавки»). Он даже приезжал навестить меня в Шую, где я сидел на расконвойке весной восемьдесят шестого, привёз продуктов на Песах для моей жены, снимавшей дом в посёлке. Мацу и кошерную колбасу мои друзья раздобыли в Риге, баночки с детским питанием доставил в Москву бизнесмен из Цюриха. Нашему первенцу Пинхасу в Шуе исполнился годик, а жена была на седьмом месяце беременности. Ицхок вез продукты (а заодно, и книги для меня) поездом. Институт он тогда уже бросил и очень заметно продвигался в талмудической учёбе. Соблюдал по-серьёзному, носил цицис наружу, говорил «Бенч» (Биркат-а-мазон) наизусть и громко, не стеснялся молиться в тфилин в плацкартном вагоне.

С личными качествами было сложнее, но кто ж на них смотрит, когда мальчик за пару лет проходит путь от алфавита до геморы «Авойдо зоро» и цитирует Маарам Шика. В чёрном костюме и шляпе он садится за стол в избе на Третьей Болотной улице в Шуе. Марина ставит на стол еду. Молодой «илуй» (гений) смотрит на свой стакан и говорит, что он грязный. Побледневшая хозяйка хватает всю посуду со стола и бежит перемывать, благо вода в доме есть, она только что принесла два полведра от колонки за четыре квартала (два полных ведра беременная по гололёду не осилит). Смущённо ставит стакан перед Ицхоком и извиняется. Тот внимательно осматривает его, как ребе эсрог, и заявляет, что стакан всё равно грязный. Служба мёдом жене уже не показалась…

Вернувшись из «мест не столь отдалённых», я начал собирать свою библиотеку сфорим, которую мои друзья эвакуировали в первые дни после ареста. Часть книг хранилась теперь у Ицхока, и я отправился к нему в Ясенево, захватив с собой два больших туристических рюкзака («абалакова» — вы уже знаете!)

Ицхок жил поначалу в этой квартире с родителями и младшей сестрой, но кофликты на религиозной почве с отцом-коммунистом достигли такого накала, что родитель, в какой-то момент взял жену и дочь и переехал на другую жилплощадь, освободившуюся после смерти бабушки. Сын остался один в трёхкомнатной квартире. И принялся за учёбу со всем своим юношеским максимализмом и недюжинным интеллектом. Выходил он из дома только для того, чтобы купить пачку чая. С утра до вечера он штудировал: полдня Талмуд и полдня — «Тур» и «Шулхон Орух». Большой. С комментаторами и раввинскими респонса последних пяти веков. Фридман даже внешне стал походить на святого Рогачёвера! Мама Ицхока навещала его раз в неделю, чтобы постирать вещи и привезти ему продуктов, но он требовал, чтобы она покупала их только на деньги из её собственной зарплаты, подачек от еретика-отца не принимал.

Пока я собирал свои книги с полок и складывал их в рюкзаки, Ицхок с воодушевлением говорил о галахических проблемах, сыпал именами авторитетов и названиями их трудов. «Сдей Хемед», раби Яков Эмден, «Хосам Сойфер», «Смаг», «Шло»! Мне становилось стыдно за свою безграмотность и «мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

Упаковав оба рюкзака «под завязку», я потащил их в прихожую, где остались мои ботинки. Там я поместил было свой багаж на табурет, ведь мне надо было обуться, а ставить рюкзак со святыми книгами на пол мне не хотелось. «Нет, нет, нет!» замахал на меня руками хозяин — «табурет отцовский!» Отрицательный Херем, если кто не в курсе. Мне пришлось надевать ботинки, повесив один «абалак» на спину и держа другой в руках…

На наших совместных уроках, собиравших почти всю нашу хевру — человек пятнадцать, мы штудировали Гемору, галахические книги, этику. Ицхок был одним из самых знающих, он учил, наверное, больше всех. Однажды он прочитал нам главу из Шулхон Оруха, гласящую: «Да не наполнит человек уста свои смехом в этом мире» и пояснил, что после разрушения Храма смех и веселье запрещены. Совсем. Спорить с ним никто не стал, просто при нём никто больше не смеялся.

Я спросил у своего учителя, ведь написано, что Тора совершенствует качества человека, изучающего её, а на деле мы иногда видим противоположное. Как же так? Тора исправляет человека, если он учит её «лешем-шомаим», во имя Небес — ответил учитель, — «если же кто-то учит ради того, чтобы возвыситься над другими, то характер его становится только хуже…»

Реб Авром Миллер рассказывал о случаях в Радуне, в ешиве «Хофец-Хаима», да и в других ешивах, где появлялись студенты «цу-фрум», супер-религиозные. Обращавшие свой фанатизм больше на других, чем на себя. Они все потом, говорил реб Авром, отходили от Торы и заповедей…

Забегая вперёд расскажу об американском периоде нашей дружбы с Ицхоком. В восемьдесят девятом Ицхок получил таки разрешение на выезд. В Вестчестере есть отличная ешива для способных ребят. Руководил ею старый Ребе из Словакии, настоящий «годоль», «из раньших времён». Я поехал к Ребе просить его взять «илуя» из России на учёбу. «Об этом не может быть и речи», — ответил старец, — «У нас учатся дети из раввинских династий, с рождения оберегаемые в святости, а для баалей-тшува есть много хороших ешив. Даже не проси!»

Я всё же набрался наглости и повёз Ицхока в Вестчестер. Это островок Торы, маленький штетл, ешива и полсотни домов вокруг — Ребе, его сыновей-раввинов, преподавателей ешивы. Все в длинных капотах, с длинными пейсами, с фолиантами Талмуда подмышкой. Я дождался Рош-Ешивы в коридоре и бросился к нему: «Только пять минут, Ребе, только поговорите с ним!» Через полчаса наедине с Фридманом над раскрытым томом Талмуда, старец обнял молодого человека и сказал, что берёт его.

Я навещал Ицхока каждую неделю в ешиве, забирая его иногда к себе на Шабос. Тот учился и даже пользовался уважением других ребят. Как-то Рош-Ешива позвал меня (обычно он только хвалил парня) и рассказал, что Фридман постучался к нему в дверь в час ночи, чтобы сообщить, что разбирал главу Шулхон-Оруха, касающуюся уважения к старцам и мудрецам Торы, и обнаружил, что он, Ицхок подпадает под определение мудреца, а следовательно Рош-Ешива пусть будет добр называть отныне Фридмана «реб Ицхок»… На полном серьёзе! Ректор пожелал студенту спокойной ночи, а назавтра начал обращаться к нему «реб».

Ещё через месяц реб Ицхок открыл мне тайну, что Вс-вышний дал ему понимание в «сокрытом» (имелась в виду Каббала). С помощью этого «сокрытого» он теперь может управлять животными на расстоянии. Ешива находится в лесу, и через её территорию пробегают порой олени. Реб Ицхок научился мысленно приказывать оленям останавливаться, поворачивать назад, подходить к нему, давать себя трогать. Контролю подчинялись не только олени, но и белки, и другая живность…

Конец истории до банального прост. С помощью того же «сокрытого» реб Ицхок смог определять кто вокруг него праведник, а кто — не очень. Кто неискренен в своём служении, кем управляют Силы Зла. И как это быывает со всеми обладателями «цадикометра», круг настоящих стал сужаться , сужаться и, наконец сошёлся на единственном человеке — на нём самом. Фридман сбежал из ешивы, из еврейского мира, и стал математическим гением в американском университете.