Малаховка 2

Дома тем временем шла война с крысами. Жена их боялась и даже, по совету Саши, оставляла на ночь хлеб на столе в кухне, чтобы крысы не оголодали и не напали на спящих детей.

Дом, который мы снимали, был огромным. Вторым этажом мы вообще почти не пользовались. Надо сказать, что с первого месяца после моего ареста и вплоть до освобождения — жене помогали деньгами, об этом надо будет рассказать отдельно. Летом восемьдесят шестого после рождения второго сына Марина уехала из Шуи в Москву. Меня перед этим перевели на другую зону, из Шуи в Новоталицы. Московские друзья помогли Марине снять дом в Малаховке, нашли соблюдающую женщину ей в компанию. Когда же я освободился, то, устроившись на кладбище, стал получать неплохую зарплату, так что на аренду хватало. Нам с женой удавалось собирать много друзей на Пурим и на Пасхальные седеры. Во время моей отсидки наша компания, cформировавшаяся вокруг Мойше и Элийогу, разрослась и окрепла, хотя сам Мойше с родителями получил разрешение и уехал ещё в восемьдесят пятом. Однако, уехав, он не утратил с нами связь, задавал наши вопросы иерусалимским раввинам (в том числе о соблюдении мной кошера в Ивановской больнице, где я лежал с гепатитом). Ребята вместе учились, росли в Еврействе, а с моим возвращением появилась возможность собираться в этом просторном малаховском доме.

На Пурим, а это было практически сразу после освобождения, ко мне в Малаховку собралась вся «квуца», как мы себя называли: Элийогу Коган, Ицхок Фридман, Лёня Петренко, Гена «Массажист», Илюша Литвак, Цви, Эдик и ещё человек семь-восемь. «Было весело и шумно». Я снова был среди друзей. Среди единомышленников. Я был в компании людей, с которыми хотел быть, а не с которыми случай свёл меня в тюремной хате, воронке, бараке или столыпине. Хотя ощущение, что в любой момент могут нагрянуть вертухаи и раскидать всех по карцерам, оставалось…

Свиток читали в малаховском шуле, было половина хасидов — половина нас. Потом вернулись ко мне на трапезу. Сидели на веранде второго этажа. Водки выпили немеряно, и я почти до рассвета бродил от дома до станции и обратно, чтобы развеялся хмель, и я смог помолиться «марив» (вечернюю молитву). Наутро я разбудил тех, кто «по состоянию здоровья» не уехал в Москву вечером. Один из «молодых» (я-то был уже «бывалым») в процессе веселья, как бы это покультурней выразиться, неважно себя почувствовал и испачкал стены веранды. Я напомнил ему об этом утром и предложил подняться наверх и всё убрать. Парень пошёл, но делал это брезгливо и с оттенком обиды, дескать, как это его, такого знатока Торы, используют на чёрных работах, ведь он же мицву исполнял «чтобы не отличать…»! Он вообще где-то нашёл, что ущерб, нанесённый во время пуримного застолья, не взыскивается…

— А ты хотел, чтобы моя жена это делала? — грозно спросил я, а в душе потешался над «молодёжью».

На пасхальный Седер у нас тоже собралась большая компания. Приехать смогли не все, ведь некоторые уже были женатыми (Гена женился пока я сидел, а Элийогу — ещё до меня), но многие. Мы с Илюшей Литваком съездили в Грузию и испекли там мацу, и хотя по причине нашей неопытности она получилась толстой и страшно твёрдой, мы были горды, что испекли её сами и снабдили нашу квуцу таким ценным продуктом. На Песах я купил на рынке и зарезал у реб Мотла пять куриц, самолично ощипал их, разрезал, проверил внутренности и откошеровал. Полкурицы, правда, досталось крысе (вот прожорливая!), стоило мне только прилечь отдохнуть.

В Москве было два еврейских кладбища: Востряковское, которое было к тому времени закрыто, хоронить там было нельзя, и Малаховское, закрытое официально. Хоронить там тоже было нельзя, а вот «подзахоронение» разрешалось. То есть для того, чтобы получить разрешение на похороны, надо было принести в исполком (или куда там) справку, что участок уже имеется, там похоронен близкий родственник и есть место для подзахоронения. Борух Фих давал такие справки. Мы с Сашей разговаривали с родственниками умерших и иногда консультировали их по вопросам еврейского закона, обмывали покойника, облачали его в тахрихин, проводили похороны. Иногда ночью сидели (поочерёдно) в комнате с покойником, читая Псалмы, чтобы не оставлять его одного.
Много времени я проводил с детьми, вдруг став папой сразу двух сыновей: двухлетнего Пинхаса и полугодовалого Янкеле, играл с ними, учил одного говорить «Тойро циво…» и «Шма», вставал к другому по ночам. Переход от лагерной жизни к «вольнячей» был довольно резким, мне надо было просто оттаять, прийти в себя, погрузиться в заботы, в деятельность. Я был страшно благодарен Марине за то, что она выдержала всё это, поддерживала меня своими письмами, ездила ко мне, родила и выкормила мальчиков. Благодарен её родителям, помогавшим ей быть «женой декабриста»…

На пустом втором этаже я соорудил себе место для учёбы и молитвы, стал собирать по друзьям сфорим, эвакуированные из нашей квартиры сразу после ареста в восемьдесят пятом, свозил их в своё гнездо. Мне казалось, что я так сильно отстал в учёбе от своих друзей, что мне жизни не хватит, чтобы догнать их.

Как я изменился за время отсидки? Накинулся на «бациллу» и начал набирать вес. Стал чуть менее социальным, часто предпочитая молиться в одиночку и наизусть, а не в синагоге и по сидуру. Хотя и с друзьями по-прежнему общался. И главное: люди теперь для меня делились на тех, на чьё слово можно положиться (а таких очень немного), и тех, на чьё слово положиться нельзя (балаболов)…

Я ходил по Малаховке в кирзовых сапогах, чёрном плаще и с уже порядочно отросшей бородой. Маленькие дети, завидев меня, испуганно кричали «Карабас!»

Мы с женой нашли русскую женщину, державшую корову и козу. Я ходил к ней наблюдать за дойкой и покупать парное молоко. Однажды с маленьким Пинхасом мы шли туда посмотреть, как телится корова, но опоздали: телёнок уже родился и пытался встать на ноги. Пинхас дружил с соседской болонкой Бунькой, играл и бегал за ней. Однажды мы шли с ним за молоком, сын шагал метрах в двух впереди меня. Вдруг из-за угла выскочила огромная собака. Я испугался за ребёнка, а тот бросился к ней, глядя снизу вверх, с криком «Бунька!»

В марте Пинхас сильно простудился, и мы с женой боялись, что это воспаление лёгких. Все симптомы. Телефона у нас нет, на дворе ночь, а в Малаховку «скорая» приедет нескоро, да и толку от неё немного — заберут в инфекционное отделение, только хуже… Я — «ноги в руки» и в райбольницу, которая от нас в трёх километрах. Прибегаю, двери заперты. Нахожу светлое окно и начинаю туда тарабанить. Открывает тётка в белом халате, я через окно уговариваю её выдать мне упаковку пенициллина и назвать дозу для двухлетки. Бегу домой и начинаю колоть пенициллин своему первенцу в ягодицу. Пневмония потом не подтвердилась, но курс антибиотиков я ему проколол. А неделю спустя Янкеле упал с кровати на железный барабан и рассёк верхнюю губу. В-общем, скучно не было…

Прожили мы там почти до самого отъезда из Союза, до звонка из «конторы».