«Иди, сынок». Глава 35

На другое утро меня похвалили перед всем классом за то, что, следуя уставу, я не покинул пост. За примерную службу я получил выходной день. Однако это не означало, что мне можно уйти в город: польским курсантам не разрешали общаться с местными жителями. Просто я имел возможность остаться в казарме. Меня это очень устраивало: я давно хотел написать письмо своей кузине в Иерусалим. Она была единственной родственницей, с которой я мог переписываться, — все остальные находились на оккупированной территории. Но, зная, с какой подозрительностью советские относятся к переписке с заграницей, я долго подавлял в себе желание написать ей, боясь навлечь на себя беду. Ведь даже мой кузен Залман, инвалид войны, давая мне адрес своей сестры, которая жила в Мельбурне, говорил, что сам не решается написать ей, опасаясь потерять работу.

Но теперь приближался день выпуска, и я знал, что скоро стану офицером-танкистом и поеду на фронт, а кто знает, что там со мною будет? Я чувствовал непреодолимое желание сообщить хоть кому-то из моих близких, что жив и еду в армию. И если я, упаси Б-г, не вернусь, они хотя бы сообщат моим родителям, что я погиб на фронте, сражаясь с немцами!

Но как я отправлю свое письмо? Военной почтой? Об этом не могло быть и речи, только гражданской! А где я найду человека, который согласится отправить мое письмо, да еще за границу? И вдруг меня осенило: городская баня! Как это ни странно, но в военной школе не было своей бани. Может, и была, но исключительно для русских курсантов, а нам, полякам, не разрешали общаться с ними даже там. И каждую пятницу общественная баня была закрыта для горожан, чтобы в ней смогли помыться польские курсанты.

Обычно в этот день русские детишки, облепив забор, с любопытством смотрели на солдат в необычной форме, к тому же они клянчили у нас мыло, а поскольку каждый курсант получал кусок мыла на неделю, то после бани мы охотно отдавали им обмылки. Я решил попросить кого-нибудь из ребятишек отправить мое письмо, а в награду дать целый кусок мыла!

Следующая проблема, с которой я столкнулся, — на каком языке писать? Цензуру проходила вся корреспонденция без исключения, и, чтобы ускорить работу, на конверте полагалось указать, на каком языке написано письмо. По-русски я писать не мог, так как мои кузины в Иерусалиме и Мельбурне не знали русского. Писать на польском было очень рискованно — сразу станет ясно, что писал польский курсант, и меня можно будет легко вычислить.

В конце концов я решил писать на идиш. «Рязань — большой город, — думал я. — Наверняка среди цензоров есть евреи, которые смогут прочитать мое письмо». А хитрость моя заключалась в том, что на конверте не будет обратного адреса, так что письмо мое либо дойдет по назначению, либо осядет в корзине цензора, как неподписанное. В любом случае мне ничего не угрожало. В первую очередь я решил написать своей кузине в Мельбурн и сообщить, что ее брат Залман жив и живет на Урале.

В следующую пятницу, когда нас привели в баню, я взял кусок мыла и пробрался к забору. Немного поодаль от галдящих детей стояла невысокая девочка. Я заговорил с ней, спросил, комсомолка ли она. К счастью, оказалось, что нет. Тогда я попросил ее купить мне марок на рубль, дал деньги, и уже через несколько минут она вернулась с марками. Я не знал, сколько стоит отправить письмо в Австралию, и наклеил на конверт все марки. Пообещав девчушке целый кусок мыла, я попросил ее опустить мое письмо в почтовый ящик. Она очень обрадовалась и, положив мыло в кармашек, тут же пошла отправлять письмо.

Спустя два дня офицер безопасности читал нам лекцию об обязанности офицера строго следить за лояльностью под­чиненных. Он говорил: «Самое важное, за чем необходимо следить, — это почта. Если человек получил письмо и фамилия отправителя не такая, как у получателя, и адрес отправителя — это не адрес прямых родственников получателя, можно предположить, что обратный адрес ложный и содержание письма вызывает подозрения».

Затем лектор продолжал: «А если обратного адреса вовсе нет, то письмо следует проверить немедленно! Конечно, бывает, что кто-то просто забыл написать обратный адрес, но, скорее всего, его не написали умышленно. В таком письме вашего подчиненного могут склонять к предательству, дезертирству и шпионажу!» А в заключение лектор добавил: «Даже гражданским цензорам дано указание уничтожать письма без обратного адреса!» Я понял, что хитрость моя не удалась: письмо нельзя поставить мне в вину, но оно никогда не дойдет до Австралии!

Итак, я решил написать еще одно письмо, на этот раз своей кузине в Иерусалим. Я снова писал на идиш, поскольку иврит был запрещенным языком в Советском Союзе. Я рискнул указать на конверте свое имя и военный адрес, а письмо наполнил высокопарной хвалой Сталину и славной Красной Армии! Кузина, без сомнения, поймет, что все это написано, чтобы усыпить бдительность цензоров.

Начал свое письмо я так: «Дорогая кузина! Мне выпала высокая честь служить под руководством Верховного глав­нокомандующего, великого военного гения человечества, маршала Сталина! Скоро я стану офицером-танкистом в польской армии генерала Берлинга и буду удостоен чести бороться с немецкими гадами в рядах славной Красной Армии! Вместе с героической Красной Армией я освобожу свой родной город и нашу семью!» Мне казалось, что такое письмо пройдет цензуру без помех.

Та же девчушка отправила и это мое письмо. Следующие несколько дней я очень волновался, но прошла неделя, ничего не случилось, я отчасти успокоился и уже благодарил Б-га, что скоро одна из моих кузин узнает обо мне. Но как я ошибался! Им потребовалось десять дней, но они нашли меня!

В Советской России самое страшное — это ночной стук в дверь. НКВД, проклятая тайная полиция, обычно забирает свою жертву ночью. И вот, когда среди ночи меня разбудил русский часовой, вооруженный винтовкой со штыком, я сразу понял, зачем он пришел. Часовой приказал мне быстро одеваться и следовать за ним. Я спросил его, куда он меня ведет, и он ответил: «В кабинет командира!»

Пока мы шли по длинным коридорам, я понял, что, скорее всего, они вычислили и мое первое письмо, в Австралию, а это означало, что я доставил много неприятностей своему бедному кузену Залману: ведь я написал его сестре, что он жив, и указал его адрес! Помоги мне, Всемогущий Б-же!

В кабинете командира за столом сидел майор в голубой форме советской разведывательной службы, справа от него — Миша, а слева — капитан Тамаров. С дрожащими коленями я доложил командиру по форме. Миша приказал мне сесть.

Майор в голубой форме, размахивая у меня перед носом листками, рявкнул: «Это ваше письмо?» Я увидел, что это письмо в Иерусалим. «Да, товарищ майор», — ответил я.

— Почему вы послали его гражданской почтой, а не военной?

— Я думал, что для письма за границу нужны марки. Вот я и отправил его обычной почтой.

— А где вы купили марки?

Я признался, что, когда мы ходили в баню, я попросил какую-то девочку отправить мое письмо, даже не подозревая, что делаю нечто запрещенное. К тому же я полностью указал на конверте свой военный адрес. Тут я заметил, что Миша облегченно вздохнул.

Майор достал какие-то бумаги из портфеля и дал прочитать одну Мише и капитану. Затем опять обратился ко мне: «А кто эти люди, которым вы писали?»

Я откровенно сказал, что мои родители находятся под немцами и я не могу им написать, а поскольку выпуск не за горами и я скоро ухожу на фронт, то мне хотелось сообщить хоть кому-то из родных, что я еще жив.

— Вы когда-нибудь были в Палестине? — неожиданно спросил майор.

— Нет, товарищ майор.

— Вы сионист?

— Нет, товарищ майор.

Вероятно, майор не был уверен, знают ли два других офицера, кто такой сионист, поэтому он объяснил: «Сио­низм — это шовинистическое движение среди евреев. Ленин и Сталин вынесли ему приговор. Сионизм отвлекает внимание еврейского рабочего класса от интернациональной борьбы пролетариата. К тому же в настоящее вре­мя сионизм стал агентом британского империализма и аме­риканской разведки». Затем он повернулся ко мне:

— А ваши родственники — сионисты?

— Я не знаю.

— Наверное, да, — настаивал он, — иначе зачем бы они эмигрировали в Палестину?

Я ответил:

— У меня там только одна кузина. Она родилась и выросла в Польше. А потом вышла замуж за молодого человека, который приехал из Палестины, и уехала туда вместе с ним.

— Как вы думаете, есть ли у нее контакты с фашистской польской армией генерала Андерса?

Этот вопрос потряс меня. Как же далеко распространялись их подозрения! Только бы им не было известно, что я однажды ездил в Гузар и сам пытался вступить в армию! Я ответил:

— Она и ее муж — евреи, а польские фашисты евреев не любят. Я уверен, что ей они тоже не нравятся.

— Могла ли она или ее муж служить в британской армии?

— Я не знаю.

Затем он спросил, опять неожиданно:

— Сколько языков вы знаете?

— Пять.

— Иврит — один из них?

— Да.

— В Палестине говорят на иврите и на английском. Почему вы не написали на одном из этих языков?

— Я не знаю английского. Я думал, что в Рязани найдется еврейский цензор, вот и написал на идиш. Я всегда разговаривал со своей кузиной на этом языке.

— Если вы не сионист, то почему изучали иврит?

— Но мне же было пять лет, когда меня начали учить!

— Курсант, вы верите в Б-га?

Этот вопрос оглушил меня. Я понял, что попался. Украдкой взглянул я на Мишу, надеясь на его помощь, но он молчал. Нужно было что-то отвечать.

— Товарищ майор, — начал я, — когда я был ребенком, почти все матери буквально кормили своих детей религией. Некоторые получали религию по чайной ложке, некоторые — по столовой, а я — ведрами.

Следующий вопрос свидетельствовал о том, что они не спускали с меня глаз:

— Почему вы не едите мяса?

Я ответил:

— Мой отец был вегетарианцем, мы дома никогда не ели мяса.

— Так вы тоже стараетесь быть вегетарианцем? — спро­сил майор, и слабая улыбка мелькнула у него на лице. У меня отлегло от сердца, когда я увидел его улыбку, и я не ответил, надеясь, что он закончил расспросы о религии.

В этот момент Миша сказал: «Товарищ майор, я внимательно прочел русский перевод письма этого курсанта. По-моему, там нет ничего предосудительного. Напротив, очень много хорошего о Советском Союзе. Давайте прочитаем несколько строк».

Он взял письмо, которое дал ему майор, и прочел: «В то время, как Англия и Америка оттягивают открытие второго фронта, Советская армия под командованием мар­шала Сталина крушит врага. Я буду счастлив, когда мне выпадет честь сражаться бок о бок с героическим народом Советского Союза. Мы скоро освободим Польшу, только подумай, я вернусь домой офицером на танке!»

Миша положил письмо и спросил майора: «Что плохого, если человек хочет написать родственникам? Писал же он раньше, когда жил в Польше! Теперь он оказался здесь, и вот пишет отсюда, что такого?»

Тут вмешался до этого молчавший капитан Тамаров: «Может быть, именно из-за плохой службы безопасности поляки и проиграли войну за три дня!»

Полковник и майор не отреагировали на его замечание, и я уже надеялся, что пытка окончена, но у майора был еще вопрос.

— А у вас есть родственники в других странах?

Я онемел. Наверное, к ним попало и мое второе письмо, в Австралию! И он, конечно, ждет, что я скажу «нет», и тогда он, торжествуя, уличит меня во лжи! Мозг мой лихорадочно работал, и, со страхом глядя на его портфель, где, вероятно, лежало мое письмо, я медленно произносил какие-то слова:

— Вы знаете, одна из самых ужасных вещей при капитализме — это безработица. В Советском Союзе нет такого понятия, а в Польше было много безработных. И молодежь уезжала кто куда — в Америку, даже в Австралию…

В этом месте Миша прервал меня:

— Уже поздно. Я не вижу в этом деле ничего серьезного. Единственное, в чем виноват этот курсант, — в том, что он не отправил свое письмо военной почтой. Я надеюсь, он учтет ошибку и сделает правильные выводы. Пред­лагаю дело закрыть.

Вероятно, мнение командира сыграло решающую роль, и майор стал собирать свои бумаги, но напоследок сказал Мише: « Я бы рекомендовал вашему курсанту больше не писать письма за границу».

Я был свободен! Но я прекрасно понимал, что освобождением обязан только Мише и репутация моя сильно пострадала.

…Генерал Пултуржицкий, отвечавший за подготовку поль­ской армии, был маленький пожилой человек. Одет он был всегда в элегантную польскую форму, но говорил толь­ко по-русски. Когда он случайно заговаривал по-польски, чувствовался сильный русский акцент. Всем было ясно, что он русский генерал, которого только благодаря фамилии перевели в польскую армию. Однако мне показалось, что у него лицо еврея.

Пултуржицкий был сторонником строгой дисциплины, и нас все время муштровали. Кроме того, он требовал, чтобы танк всегда был в идеальном состоянии.

— Танк — это ваш отец, ваша мать, ваш офицер! — говорил он. — Заботьтесь о нем, и он позаботится о вас!

Чтобы убедиться в том, что мы выполняем его требования, генерал часто проводил инспекторские смотры. Проверки Пултуржицкого были ужасны, мы целыми днями готовились к ним. Однажды, проходя мимо танка, он запачкал свою аккуратную форму. Генерал собрал весь батальон и, указывая на свой испачканный рукав, патетически произнес: «Когда вы проходите мимо своей матери, вы можете испачкать одежду?!» Кончилось тем, что все члены экипажа и офицеры были наказаны.

Генерал всегда приезжал на джипе в сопровождении адъютанта, и они вместе начинали инспекторский обход. Однажды мой танк оказался ближе всех к тому месту, где остановился генеральский джип. Я отдал честь Пултуржицкому и доложил по-польски, что мой экипаж к осмотру готов. Генерал внимательно осмотрел танк снаружи, наклонился, чтобы осмотреть изнутри, и вдруг указал на что-то своей палкой: «Это что?»

Я с ужасом увидел, что он указывает на кончики кожаных полос от моего сборника молитв, которые торчали из коробки. Сердце мое остановилось: в этой страшной спеш­ке я совсем забыл как следует спрятать свои тфилин! Если бы он приказал мне вытащить их, не представляю, чем бы это для меня кончилось. Но самое страшное, их бы непременно конфисковали, а где бы я нашел другие тфилин в этой стране? Я лишился дара речи. Генерал ждал ответа. В эту минуту, когда, казалось, все пропало, Г-сподь помог мне. И, все еще стоя по стойке «смирно», я сказал: «Это кусочки кожи, я их где-то подобрал и теперь использую для электрической изоляции». Тогда он снова взглянул на полоски и, повернувшись к своему адъютанту, сказал, что осмотр закончен. Все остальные экипажи были разочарованы: они так старались, а на их танки даже не посмотрели!

Я же погрузился в размышления. Как же так? В танке полно механизмов, приборов, снарядов, ящиков с ручными гранатами, и среди всего этого он заметил только две кожаные полоски. Ни поляк, ни русский не могли бы их заметить. Он наверняка еврей и прекрасно знает, что это такое! С тех пор я старался и близко не подходить к его кабинету в главном здании, дрожа от страха при мысли, что мои тфилин могут изъять.

За день до выпуска мне сказали, что полковник Крулевский хочет меня видеть. Я поспешил к Мише в кабинет. Он улыбнулся и сказал: «Вольно, это просто дружеский разговор. Забудь на время о дисциплине. Ты — Хаим, я — Миша, как в былые времена, в Казахстане. Помнишь?» Он жестом пригласил меня сесть и закурил. Было заметно, что он сильно нервничает. Наконец он сказал:

— Хаим, не знаю, как начать. Все мои планы в отношении тебя рухнули. И мы оба в этом виноваты: ты был неосторожен, а я недооценил намерения Тамарова отомстить тебе.

Неожиданно Миша перевел разговор:

— Ты знаешь, школе нужны новые танки, но достать их очень трудно. На фронте каждый день горят тысячи танков, восстанавливают их медленно, а отремонтированные машины в первую очередь поступают в советские тан­ковые школы. Как могут наши курсанты обучаться на старых развалинах, которые у нас есть!

И вот, наконец, Москва согласилась дать нам шесть новых танков. Нужно, чтобы кто-то поехал на завод в Нижний Тагил получить машины, погрузил их на поезд, а потом сопровождал до Рязани. Я хотел поручить это тебе.

Он замолчал. Я тоже молчал, не улавливая связи между предполагаемой поездкой в Нижний Тагил и моими отношениями с Тамаровым.

Наконец Миша с трудом выговорил:

— Ты, конечно, понимаешь, что такое поручение можно дать только офицеру. Завтра все курсанты в твоем классе получат звание. Все … кроме тебя, Хаим. Этот про­клятый Тамаров проголосовал против!

Миша не мог встретиться со мной глазами. Я был потрясен. Наконец, придя в себя, я спросил:

— Но почему? Какое он имеет право?

— Пойми, Хаим. Польская армия еще только формируется, и политрук имеет здесь колоссальную власть. Тамаров просто запретил присваивать тебе звание. Он сказал, что ты польский националист, что переписываешься с кем-то за границей, к тому же еще и верующий. Поэтому он считает, что тебе нельзя доверить командовать людьми и техникой. И генерал Пултуржицкий вынужден был согласиться с ним!

Я перебил Михаила:

— А Тамаров не сказал, что я отказался искать потерянный каблук с туфельки его жены?

— Да все понимают, что он сводит с тобой счеты! Но никто не имеет власти над политруком, кроме Сталина. Тамаров просто заставил генерала вычеркнуть твое имя из списка. Но ты не волнуйся: пойдешь на фронт сержантом, а там очень быстро получишь свою звездочку. Я напишу письмо твоему командиру и все объясню. Увидишь, на фронте никто не будет препятствовать твоему продвижению!

Ночью я долго не мог заснуть, ругая себя за глупое упрямство. Тамаров, конечно, не забыл свое унижение на выпускном вечере и воспользовался случаем, чтобы отомстить. Если бы я без лишних разговоров нашел каблук, не думая о соблюдении устава, я был бы завтра лейтенантом, как все мои товарищи. А потом поехал бы в Нижний Тагил!

Нижний Тагил? Почему название этого города вдруг встревожило меня? И тут я вспомнил: танковый завод в Нижнем Тагиле располагался как раз напротив конторы «Треста-92», откуда я дезертировал! Если бы я поехал на завод, то провел бы там несколько недель, и за это время меня непременно бы кто-нибудь опознал! Меня бы арестовали, обвинили в дезертирстве, и форма польского офицера не защитила бы меня. Куда бы я смог обратиться? В польское посольство? Оно больше не существовало, так как Советский Союз не признал польское правительство в Лондоне, а оно, в свою очередь, не признавало сформированную в Советском Союзе польскую армию!

Надо мной бы устроили показательный суд для устрашения возможных дезертиров и приговорили бы к смерти или, по меньшей мере, к двадцати пяти годам сибирских лагерей! Меня потрясло, что Тамаров, сам того не зная, спас меня от страшной участи. Это было еще одно чудо в длинном списке чудес, которые мне довелось встретить в своей жизни!

Настал выпускной вечер. Курсанты по очереди поднимались на сцену, где стоял генерал Пултуржицкий, держа в руке меч. Каждый выпускник опускался на колено, и генерал, прикасаясь мечом к плечам курсанта, говорил: «Я присваиваю вам звание лейтенанта!» После церемонии ге­нерал на корявом польском языке произнес патриотическую речь, и все мои товарищи получили первые офицерские звездочки.

Мне многие сочувствовали, считая, что это ошибка администрации, некоторые благодарили меня за помощь, но мне хотелось скорее остаться одному; я отдал счастливчикам честь и ушел прочь, чтобы скрыть слезы разочарования и обиды. В этот момент ничто не могло меня утешить, даже то, что я чудом избежал поездки в Нижний Тагил.

Всех выпускников направили в различные танковые части, а я остался в школе. К этому времени Красная Армия вела бои с немцами уже за пределами СССР. Фронт был теперь в тех же местах, что и в 1939 году, недалеко от польско-русской границы.

Наконец пришло назначение и мне. Миша сам вручил мне конверт с проездными документами, хотя обычно это делал кто-нибудь из младших офицеров.

— В конверте ты найдешь письмо твоему новому командиру. Я уверен, что ты очень быстро получишь звание! — Он крепко сжал мою руку. — До свидания, Хаим, и удачи тебе!

Расставание было тяжелым для нас обоих. В Советской России очень трудно было найти близкого человека, тем не менее, мы с Мишей доверяли друг другу с того рокового новогоднего вечера в Казахстане, когда судьба впервые свела нас. Потом мы чудом встретились в танковой школе, а теперь снова должны расставаться!

— Дай о себе знать, где бы ты ни был, — сказал Миша и крепко обнял меня. На душе у меня было очень тяжело.

…Скорый поезд был переполнен, в нем ехало на фронт целое артиллерийское подразделение. Я был единственным поляком среди них и невольно привлекал к себе внимание. От русских я узнал, что на фронте все офицеры снимают свои блестящие погоны. Эта мера предосторожности очень важна: ведь погоны отражают солнечный свет, и офицеры становятся отличной мишенью для вражеских снайперов.

Под Орлом поезд поставили на запасной путь, и нам разрешили на час выйти из поезда. Неподалеку было маленькое военное кладбище, и некоторые из нас пошли посмотреть на него. На воротах под огромной красной звездой было написано — «Герои Отечественной войны». Я медленно пошел вдоль маленьких холмиков с фанерными обелисками и вдруг на одном из них заметил надпись: «Герои Литовской дивизии». Страшная мысль поразила меня — я тоже мог быть похоронен здесь! Ведь я едва не вступил в эту дивизию, получив отказ в армии генерала Андерса в Гузаре. Подойдя ближе, я прочел имена погибших: восемь из десяти были еврейские… Я представил себе свое имя написанным здесь и впервые ощутил, насколько близка и реальна война. Глаза мои наполнились слезами, и я шепотом стал читать поминальную молитву. Когда я закончил, кто-то негромко произнес: «Амен».

Я обернулся: сзади стоял высокий полковник в русской форме. Грудь его была вся в медалях, среди них — две маленькие звездочки на голубом бархате. Это означало, что он дважды ранен в бою. Я отдал честь и замер по стойке «смирно». Он тоже приветствовал меня и, улыбнувшись, сказал на идиш:

— Я так давно не слыхал поминальной молитвы. Шалом алейхем, аид! — И, протянув мне руку, представился. — Полковник Хаим Крюгер.

Я тоже назвал себя и затем, указывая на еврейские имена, сказал, что пытался вступить добровольцем в эту дивизию.

— Да, — кивнул полковник, — эти парни сражались, как герои. Видите вдалеке холмы? Там шли бои за Орел. Мы получили приказ взять эти высотки, и мы их взяли, но какой ценой! За один только день мы потеряли 170 танков! Как раз тогда вступила в бой эта литовская дивизия.

Мы поговорили о войне и о немцах. Полковник Крюгер заметил, что раньше он очень уважал немцев, но теперь изменил свое мнение.

— Мы поняли, что немцы — хладнокровные и расчетливые убийцы: сначала они убивают всех евреев-военно­пленных без разбора, затем русских офицеров, а потом уничтожают всех остальных.

Но мы рассчитаемся с ними. Мои солдаты знают, что мне не нужны пленные. И это единственный приказ, который они выполняют с энтузиазмом. Постарайтесь и вы не попасть к немцам в руки живым!

— Я профессиональный солдат, — добавил он, — воевал с японцами, с финнами, но никогда не видел большего труса, чем пленный немец. Нужно видеть этих сверхчеловеков, когда их берут в плен: они лижут вам сапоги, как собаки, только бы спасти свою шкуру!

Мне больше не хотелось говорить с ним о немцах, и я сказал:

— Давайте лучше вернемся, пока поезд не ушел.

— Не беспокойтесь, — ответил он, — без меня они не уедут. Я командир подразделения.

Когда мы проезжали Сумы, наш поезд подвергся первому воздушному налету. Самолеты ревели в воздухе, и бомбы падали совсем близко. Поезд набрал скорость, а когда вошел в лес, остановился. Нам было приказано покинуть состав и спрятаться. Вдруг появились советские самолеты и вступили в бой с немцами, а тем временем и наши зенитки, установленные на платформах поезда, стали бить по фашистам. Спрятавшись за густыми деревьями, мы видели, что в воздухе идет настоящее сражение. Наконец два немецких самолета были сбиты, а остальные скрылись. Я подумал о самонадеянности немцев в начале войны, когда их бомбы уничтожали беззащитные города, когда они атаковали с воздуха эшелоны беженцев. Как все изменилось за несколько лет!

Путешествие продолжалось. Мы проезжали через разрушенные города с домами-скелетами, через сожженные леса, где обугленные ветви поднимались к небу, словно взывая: «Вот что человек с нами сделал! Разве мы не давали тень и укрытие людям, птицам и животным? А теперь все — пламя и черная смерть!» Гнетущая тоска охватила меня. Кладбище, еврейские имена на могилах, разрушенные города, изуродованные деревья — все это, казалось, приближало смерть. Я был в смятении. Как не хотелось умирать! Я начал сожалеть, что пошел в армию добровольцем. Почему я не остался на Урале?

Конечно, во мне говорил инстинкт самосохранения, свойственный каждому. Но было еще что-то. И избавиться от страшных мыслей я сейчас не мог. Разве может быть так, что из всей моей семьи уцелел я один? Нет, говорил я себе. Это невозможно! Не могли немцы уничтожить всех евреев! Может, сотни, даже тысячи еврейских семей остались без крова и страдают, но только сумасшедший поверит, что немцы убивают миллионы беззащитных людей!

…Следующая остановка была в Бердичеве. Прежде этот город, русский Иерусалим, где жил известный раби Леви Ицхак, был почти полностью населен евреями, но тщетно бродил я два часа по городу, пытаясь найти хоть одну еврейскую семью. Теперь здесь были только русские и украинцы. Я стал читать дневную молитву, и мне казалось, что рабби Леви Ицхак и все евреи Бердичева вместе со мной взывают к небесам.

Возвращаясь на станцию, я наконец увидел одного еврея в форме летчика. От него я узнал, что во время оккупации немцы с активной помощью украинского населения уничтожили всех евреев. Я не помнил, как вернулся в поезд. Слова летчика не выходили у меня из головы. Я понял, что польская ненависть к евреям ничуть не меньше украинской и что поляки тоже наверняка помогали немцам убивать евреев. Неужели и вправду из моей семьи уце­лел я один?!

Поезд приближался к линии фронта. Мы проезжали мимо городов со знакомыми мне названиями: Луцк, Ковель, Брест-Литовск. Немецкие укрепления были уже у реки Буг. Гитлеровцы отчаянно сражались, ведь они хорошо понимали, что за Бугом следующей естественной линией обороны будет Висла, а за Вислой — Германия и Берлин!