«Иди, сынок». Глава 34

После долгих проволочек начались наконец настоящие занятия. Правда, сначала нас учили только по схемам и плакатам, настоящего танка мы и в глаза не видели. Естественно, большинству курсантов все объяснения преподавателя ни о чем не говорили, и лишь те немногие, кому прежде довелось поработать на тракторе, понимали, о чем, собственно, идет речь.

Но вот в нашей классной землянке появился огромный V-образный 12-цилиндровый двигатель. Все глядели на эту махину с нескрываемым почтением. А уж когда преподаватель объявил, что мощность этого двигателя 555 лошадиных сил, в классе воцарилась мертвая тишина. И только один парень, не удержавшись, выдохнул:

— Не может быть!.. У меня отец работал на крупнейшей в Польше мукомольной фабрике, так там и то стоял всего лишь 200-сильный мотор.

Короче говоря, наши преподаватели и инструкторы были разочарованы скромными успехами большинства своих учеников. Единственным выходом было прикрепить отстающих к тем, кто уже работал на тракторе или комбайне. Мне такая система была хорошо знакома еще по ешиве, где это называлось «третьим классом», а потому я тут же предложил внедрить ее у нас в училище. Все меня сразу поддержали, кроме политрука, который заявил, что вечерние часы отводятся для политзанятий и отменять их никто не имеет права.

Но вот в один прекрасный день наш лес содрогнулся от грохота и тяжелой поступи двух стальных гусеничных ма­шин. К нашему училищу легко, будто легковушки, подрулили два новеньких танка. Все курсанты, обступив их, любовно поглаживали блестящие свежей краской бока, легонько пинали сапогами увесистые траки. Всем не терпелось поскорей забраться внутрь этих прекрасных грозных машин.

Теперь у нас, казалось бы, имелось все, что нужно: хорошие преподаватели, наглядные пособия, два танка… Не­хватало малости — тепла. В промерзших сырых землянках сидеть приходилось, не снимая шинелей и шапок, но даже зимнее обмундирование не спасало. Не слишком-то богатый обеденный рацион и холод приводили к тому, что на занятиях курсанты частенько задремывали. Преподавателей это приводило в ярость:

— В пехоту захотелось? — с издевкой будили они закемарившего от голода и холода ученика. — Так это пожалуйста! Будешь бежать за танком, как собачонка, и еще просить, чтоб подвезли на броне. Но не лучше ли сидеть внутри — в тепле да под защитой надежного металла?

Мучительно, в лишениях и борьбе за знания, мы понемногу не только постигали боевую технику, но и проникались гордостью оттого, что теперь не кто-нибудь, а танкисты, люди с военным техническим образованием.

Еще не завершился наш ускоренный курс обучения, как поступил приказ — всех курсантов перебросить в Рязань. Нет, до фронта было еще далеко. В Рязани мы попали в огромное танковое училище, но жили в отдельной казарме и с русскими курсантами, несмотря на соседство, почти не общались.

Само же здешнее училище после наших тесных промерзших землянок казалось настоящим дворцом: казармы огромные и теплые, в классах много света. Вот только дисциплина построже. Особенно в столовой. Если у дежурившего по столовой офицера было хорошее настроение, он отводил нам на еду целых полчаса, но это случалось редко, обычно приходилось довольствоваться всего четвер­тью часа. Каждый прием пищи проходил по одному и то­му же строгому ритуалу: мы входили в столовую строем и становились у столов по стойке «смирно», и так продолжалось до той минуты, пока дежурный не давал команду сесть. Лишь тогда начиналась гонка: все давились, стараясь побыстрей проглотить свой паек, потому что в любое мгновенье, исключительно по собственной прихоти, тут же дежурный мог приказать встать и выйти всем из столовой.

В первые три дня, не в силах перебороть голод и систематическое недоедание последних лет, все мы, уходя из столовой, набивали полные карманы тем, что не успели проглотить. Так что ели по одной схеме: сначала — жидкое, потом — все остальное. С собой выносился не только хлеб, но и кусочки мяса, сахара… Мясо я, естественно, обменивал у Дитлова на хлеб.

Но вот на четвертый день всех поляков провели после обеда в какую-то комнату, где стоял длинный пустой стол, и приказали вывернуть карманы. Чего только ни появилось на этом столе! Хлеб, вареная картошка, даже солонки с солью! Я, единственный из всех, вытащил из кармана две целехонькие американские сосиски. Все стояли в молчании, было стыдно и противно. Первым нарушил тишину наш новый политрук капитан Тамаров:

— Армия без дисциплины — это стадо. Дисциплина нужна всем, от солдата до маршала. Товарищ Сталин как нас учит? Дисциплина — во благо солдату, всем военнослужащим! Вы — будущие офицеры. Если вы сами не приучитесь к дисциплине, то как же станете приучать к ней своих солдат? А теперь посмотрите на себя! Какие из вас командиры? Да вы мелкие воришки!

Мы стояли, низко опустив головы. Вдруг взгляд Тамарова остановился на моих злополучных сосисках:

— Вы… — задохнулся он от возмущения. — Да вам что, сосиски американские не нравятся?! — Я молчал. — Что вы стоите, как идиот? Курсант Шапиро, я вас спрашиваю!

Тихим голосом, извиняясь, я объяснил, что мы просто не успеваем съесть все в столовой, а кроме того, очень мучит голод во время занятий.

— Сами знаете, товарищ капитан, — вдруг набрался я смелости, — голодное брюхо к учению глухо.

— Кто вас уполномочил отвечать за всех курсантов? — внезапно заорал капитан. — Отвечайте только за себя! …А впрочем, — добавил он уже вполне мирно, — это неплохо: один — за всех, и все — за одного.

Это было мое первое столкновение с политруком Тамаровым. Судя по его внешности, он не был русским и скорей напоминал мордвина. Еще в Коробке у нас были мордвины, и я даже помнил несколько слов на их языке.

На следующий день Тамаров подошел ко мне и напрямую спросил:

— Курсант Шапиро, каким образом вы одновременно являетесь выходцем из Польши и Куйбышевской области?

О том, что я жил в Поволжье, он догадался явно по моему русскому выговору, потому что, будучи мордвином, и сам его прекрасно знал.

— Почти с самого начала войны я жил в Куйбышевской области, неподалеку от Мордовии, там изучил русский, — ответил я и добавил: — Впрочем, чуть-чуть и мордовский тоже, даже знаю несколько слов.

Тамаров весь напрягся, его красное лицо налилось краской еще больше:

— Я никогда не бывал в тех краях, — процедил он сквозь зубы. — Я русский и говорю только по-русски. Вам ясно?

— Так точно, товарищ капитан! — отрапортовал я.

— Скажите, — продолжал расспрашивать политрук, — а почему вы, поляки, не знаете никаких маршевых песен? У русских таких песен много, их пишут лучшие композиторы и поэты, а у вас?

— У нас, наверно, тоже, — сказал я. — Но мы не знаем этих песен, потому что до войны были еще маленькие для этого, а если что и помним, то больше про лошадей, старое, что пели еще отцы. Зачем же нам, танкистам, строевая песня про конюшню?

С легкой руки политрука решено было заимствовать вместе с боевой наукой и русские строевые песни, только некоторые места переделать на польский лад. На деле это выходило так: известная советская песня «Броня крепка, и танки наши быстры» заканчивалась у нас не словами о Ворошилове, а строчкой «…И в бой нас маршал Берлинг поведет!» Только одно имя мы никогда не меняли — Сталин всегда оставался на своем месте.

Ну, а поскольку танкисты — это те же артиллеристы, только на гусеничном ходу, то пели мы и переведенную на польский другую известную русскую строевую:

«Артиллеристы! Сталин дал приказ!

Артиллеристы! Зовет Отчизна нас!

От сотен тысяч батарей,

За слезы наших матерей…» — ну и так далее.

Так проходили дни, и к концу каждого из них мы узнавали все больше. Все мы уже умели управлять танком, разбирать и собирать пулемет, выполнять мелкий ремонт ходовой части и танкового двигателя, радио, электрической части машины, и уж, конечно, научили нас тактике танкового боя, причем как в атаке, так и при отступлении.

Наряду с занятиями по боевой подготовке много времени отводилось коммунистическому политобразованию. Из одного занятия в другое наш политрук Тамаров талдычил нам о единстве братских славянских народов в борьбе с фашистской Германией и дружбе, которая «благодаря товарищу Сталину после победы установится между Советским Союзом и Польшей».

Заместителем политрука был у нас бывший немецкий офицер, некий Крущинский, только что окончивший совет­ское политучилище для младшего комсостава. Этот вче­рашний нацистский прихвостень, вполне естественно, так и горел желанием «послужить новой демократической Польше». Нетрудно было догадаться, что с тем же рвением он еще совсем недавно служил немцам и так же громче всех орал: «Хайль Гитлер!» Теперь он подобострастно заглядывал в глаза советским офицерам и громче всех кричал: «Да здравствует великий Сталин!»

В Москве издавался орган новой польской армии — газета «Вольности». Но сколько Тамаров и Крущинский ни уговаривали кого-нибудь из нас написать в эту газету про нашу учебу, никто не соглашался. Дело было вовсе не в политических причинах. Большинство курсантов едва уме­ло читать и писать, да и свободного от занятий времени у нас почти не оставалось. Я когда-то умел писать по-поль­ски довольно сносно, но это было так давно, многое уже забылось, а кроме того, от нас требовалось написать в газету в первую очередь о том, какую замечательную, «под­линную, сталинскую» демократию принесем мы в Польшу. Короче, я тоже отказывался, как и все. Тем более пока ни Тамаров, ни Крущинский нам не приказывали, а только просили.

Но как-то раз политрук вызвал меня и заявил:

— Полковник Крулевский сказал, что вы умеете писать по-польски. Вы обязаны написать заметку в «Вольности».

Так я впервые узнал, что Михаил стал уже полковником. Вмиг я сообразил, что если Михаил так сказал, то значит, у него были на то веские причины. Пришлось пообещать, что приложу все силы, дабы выполнить пожелание своих командиров.

«Уроки истории» — так назвал я свою статью. Писать в газету, издающуюся в Советском Союзе, — это было все равно, что ходить по канату, натянутому под куполом цирка. Одно неосторожное слово или выражение, и враз можешь оказаться не автором, а заключенным. Пусть политрук вычеркивает или вписывает что угодно, лишь бы только не придрались к каким-нибудь, с их точки зрения, антисоветским высказываниям. Но с другой стороны, хотелось сказать и что-то свое, честное, идущее от сердца, а не от страха перед бдительными цензорами. Короче, я решил действовать тем же способом, каким действовали лучшие русские писатели: я старался писать так, чтобы читатель смог разглядеть мои мысли между строк. Прежде всего я подпустил побольше цитат из Ленина и Сталина. Что бы ни сказали эти два божка, каждое их слово было непререкаемо, над ними никакой цензор и думать не будет, а если цитаты умело расставить, то в их противоречии и проглянет то, что мне нужно.

В конце концов после долгих раздумий у меня получилось вот что:

«Когда мы учились в школе, многим из нас уроки истории казались скучными. Хотя по своему значению история следует сразу вслед за военной наукой. Все это крайне важно для нас, солдат Польши. Великий Сталин сказал: “История — это карта, на которой народы живут не в пространстве, а во времени”. Другими словами, подобно тому, как командир не может вести своих солдат вслепую, без карты, так и вождь не может руководить народом, не опираясь на историю. Без прошлого нет будущего! Сегодня мы, солдаты и офицеры польской армии, пишем новую историю своей страны. Помните, как говорил Ленин: “Историю пишут не пером и чернилами и не профессора и историки, а солдаты — штыками и кровью”? Так давайте же вспомним еще одно высказывание, принадлежащее королеве Ядвиге, когда в 1386 году ее насильно хотели выдать замуж за тевтонского короля, что приводило немца на польский трон, она провозгласила: “Поляк и немец никогда не уживутся вместе!” — и тогда же вышла за короля литовского, основав тем самым польско-литовский союз. Руководители довоенной Польши проигнорировали предупреждение королевы Ядвиги, они предпочли кровожадную руку нацистов той руке помощи, которую протягивали Польше братья-славяне под руководством товарища Сталина…»

Заканчивалась статья так:

«Что такое флаг? Просто кусок ткани. Но ведь люди готовы умереть за него! Как сказал Ленин, “Красный флаг Советской России — это символ крови, пролитой пролетариями всего мира”. А поляки веками приносили свои жизни в жертву во имя национального красно-белого стяга. Что такое герб страны, что он отражает? Солдатам Красной Армии их земной шар в обрамлении хлебных колосьев и на фоне восходящего солнца говорит о новых революционных идеях, родившихся из пролитой крови. Но что может нам сегодня сказать наш белый польский орел? Он вдохновляет нас так же, как во времена Стефана Чернецкого, когда он вел польских воинов к реке Нарве на битву с литовскими и шведскими завоевателями. Именно тогда великий польский полководец увидел редкого в северных краях белого орла, и этот орел сказал ему: “Иди и ты победишь!” Разве нам, нынешним польским воинам, нужна какая-нибудь иная команда, кроме этой?»

Я постарался переплести воедино и необходимую полякам преданность своей истории, и актуальность понимания сегодняшних политических реалий. Но что главней, читатель должен был определить сам.

Взяв в руки статью, Тамаров попросил перевести ее для него на русский. Я прочитал ему с листа, и он с довольным видом похлопал меня по спине:

— Молодец!

Вскоре из Москвы на бланке Союза польских патриотов пришло письмо с благодарностью за статью и просьбой писать еще. Подписано письмо было коротко: «В.В.» Сомнений не было, написала его сама Ванда Василевская!

Однако нашлись и такие, кому моя статья не понравилась. Вызванный к политруку Тамарову, я столкнулся в его кабинете с Крущинским. Тот, едва глянув на меня, тут же поинтересовался:

— Так вы считаете, Шапиро, что отдавать честь не двумя пальцами, а всей ладонью — проявление антипольских настроении?

Догадаться о том, что сумел прочитать между строк бывший немецкий прихвостень, не составляло труда.

— Вы что же, польский националист? — наседал на меня между тем Тамаров, видимо, уже обработанный соответствующим образом Крущинским.

Я попытался объясниться, но Крущинский тут же меня перебил:

— Ты шовинист, вот ты кто!

В советском словаре оба эти слова, «националист» и «шовинист», были страшным политическим обвинением. Но хотя я испугался, мне стало смешно от всего комизма ситуации. Поляк обвинял меня, еврея, в польском шовинизме. Еще парадоксальней было то, что я же вдобавок должен был выступать переводчиком для Тамарова, потому что Крущинский по-русски изъяснялся так, что получалось, будто он не меня, а самого себя обвиняет.

В конце концов я сумел спрятаться за цитаты из Ленина и Сталина. Да кроме того, ведь и самому Тамарову с самого начала моя заметка понравилась. А уж когда я выложил на стол благодарственное письмо Василевской, даль­нейший спор стал и вовсе бесполезным.

И тем не менее политрук «посоветовал» мне никогда больше не писать на политические темы.

— Ограничьтесь техническими проблемами, — сказал он.

Что ж, я воспринял его слова как приказ.

…Дежурным лейтенантом был у нас в тот день лейтенант Чарный, бывший польский капрал, получивший но­вое звание уже в бригаде имени Костюшко. Он вызвал меня и, оглядев с головы до ног, взял начищенную до блеска винтовку, протянул мне:

— Проверьте, на месте ли патроны.

Я отдернул затвор и доложил, что винтовка не заряжена.

— Вот и отлично. Но об этом никто, кроме нас двоих, знать не должен. Я посылаю вас с дипломатической миссией. — Последние слова, которые вызвали у меня немалое удивление, он подчеркнул особо.

Ничего себе! Куда же это, интересно? В Лондон? В Москву? И почему для этого обязательно нужна незаряженная винтовка?

— Сегодня у русских курсантов выпускной день, — объяснил Чарный. — По случаю этого события будет вечеринка, на которую приглашаются и польские офицеры. Но не все. Между тем водка и танцы наверняка привлекут много желающих. Так вот, ваша задача их туда не пропустить. Ни один поляк званием ниже лейтенанта не должен переступить порог актового зала училища! Включая и вас, Шапиро. Ваша задача — стоять в коридоре и не пускать посторонних, понятно? В охране вы будете не один, а в паре с русским часовым, у него винтовка тоже будет не заряжена. Инструкции у вас обоих будут одни и те же, и действовать вы должны заодно. Тут очень важно соблюсти дипломатический такт. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю? Там будет много русских офицеров и в больших чинах. Не подкачайте, вы будете представлять польскую армию, всю Польшу! Вам единственному доверено это поручение. Наш полковник Крулевский приказал поставить именно вас. И вот еще что: возможно, вы услышите шутки, насмешки по поводу Польши или нашей армии. Притворитесь глухим. Не вступайте ни в какие разговоры и споры. От вас требуется вежливость, доброжелательность и выдержка.

Он инструктировал меня так долго и подробно, с такими предостережениями и оговорками, будто назначал послом всей страны в столицу враждебной державы.

Взяв винтовку, я отправился в штаб училища, прямо к главному входу, через который разрешалось проходить только офицерам, курсантам надлежало пользоваться черным ходом. Первое, что я увидел, открыв дверь, — два огромных гипсовых бюста Ленина и Сталина. Тут же у дверей стояли навытяжку два русских курсанта. Едва я попытался пройти мимо них, они скрестили передо мной винтовки:

— Куда прешь?

Я объяснил. Один из часовых снял трубку висевшего тут же телефона и вызвал своего дежурного офицера. Тот явился буквально через минуту и повел меня на мой пост.

Коридор, в котором мне надлежало нести вахту, был устлан толстым красным ковром. На стенах висели большие картины, а на окнах — тяжелые портьеры. Я и представить себе не мог, что в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, как она всегда полностью величалась, офицеры обитают в такой роскоши. Мой русский напарник уже был на месте. Я молча встал по другую сторону дверей, которые вели в огромный актовый зал.

Мимо нас то и дело входили группами свежеиспеченные советские офицеры. Они были оживлены, веселы и явно гордились своими звездочками на погонах. Оркестр громко играл то классическую, то легкую музыку. Офицеры постарше званием носили довольно пышные бакенбарды и хорошо ухоженные лихо закрученные усы.

У нас с моим русским напарником не было ни секунды покоя.

То и дело мы отдавали честь входящим и выходящим офицерам, внимательно следя, чтобы не прошли посторонние. А таких было немало, желание повеселиться и выпить заставляло идти на всякие хитрости. Но мы были тверды. На все попытки прорваться или обмануть нас мы отвечали одно и то же:

— Извините, товарищ, но пускать приказано только приглашенных, — вежливо, однако твердо.

И надо же так случиться, что как раз в тот момент, когда мы отшивали двух самых настырных сержантов, мимо быстро проходил какой-то русский полковник, и мы не успели отдать ему честь. Он тут же остановился и, ткнув пальцем в свои погоны, гаркнул на весь коридор:

— Вы что, погон моих не видели? Или, может, эти звезды с неба свалились?

Мы оба стояли как статуи, пока полковник наконец не прошел в зал.

Следом появился Тамаров с женой. Я отдал ему честь с особым рвением. Что чужие начальники? Самый главный для тебя — твой командир.

— А вам нравится вечер? — приостановившись, задал провокационный вопрос политрук.

Но я твердо помнил устав: на посту часовой с оружием не должен допускать посторонних разговоров, — а потому вытянулся по стойке «смирно» и не отвечал. Тамаров продолжал стоять. Тогда я доложил, как положено, что на посту все в порядке, никаких нарушений не произошло, а потом, видя, что он всем доволен, все же добавил, что вечер очень хороший. Тамаров ответил:

— Отлично! Продолжайте нести службу, товарищ курсант, — и неожиданно озорно подмигнул.

В зале было уже полно народа. Стало жарко, гости вспотели, но все, кажется, были довольны праздником. Оркестр наигрывал сентиментальные мелодии, и танцы были в самом разгаре.

Вдруг что-то произошло. Чуть повернувшись, я видел сквозь приоткрытые двери, как Тамаров наклонился и стал что-то искать на полу. Танцующие ему мешали. Раскрасневшийся от волнения, он отступил на несколько шагов и очутился неподалеку от меня, по другую сторону дверей. Его жена направилась к нему, слегка прихрамывая.

— Курсант Шапиро, — увидев меня, обрадовался политрук, — идите сюда! Жена, понимаете ли, каблук потеряла. Поищите!

Что было делать? Оставить свой пост — серьезнейший проступок в любой армии. Позорней этого мог быть только приказ, вынуждающий солдата пойти на столь позорное нарушение устава. Мне очень хотелось помочь своему по­литруку, но, извинившись, я все же отказался покинуть пост.

— Что значит — отказываетесь? — вскинулся капитан. — Я вам приказываю!

На нас начали оглядываться. Ясное дело, Тамаров хотел показать всем офицерам и своей жене, что он надо мной полновластный начальник и волен приказывать что угодно.

— Мне приказано не входить в зал! — громко объявил я, пытаясь хоть немного спасти его репутацию.

Но я недооценил упрямство и глупость нашего политрука. Вместо того, чтобы успокоиться и на этом поставить точку, он завопил пуще прежнего:

— Вы что, не знаете, что солдат обязан выполнять последнее приказание? Марш в зал! Немедленно!

Он, видать, уже выпил лишнего, потому что забыл — в уставе сказано: отменить приказ может лишь тот начальник, который его отдал. И тем не менее, вспомнив, что меня сюда послали прежде всего с «дипломатической» мис­сией, я решился, в нарушение устава, покинуть свой пост, иначе разразился бы настоящий скандал. Тем более что вся эта сцена становилась уже предметом для всеобщего обсуждения, и до меня донеслось, как какой-то русский офицер спрашивал другого:

— Неужто этот польский идиот не понимает, что он должен во всем слушаться прежде всего советских командиров?

Что поделаешь, дипломатия должна быть выше буквы воинского устава. Я уже собрался шагнуть в зал, рискуя обречь себя на строгое наказание, когда рядом вдруг кто-то спросил:

— Полковник Крулев? Рад вас видеть! Или правильней вас теперь называть Крулевским?

Я обернулся. Рядом стоял Михаил со своей женой. Тот же голос, который, как оказалось, принадлежал русскому полковнику-артиллеристу, объяснял Михаилу, что тут про­исходит. Я отдал честь своему полковнику.

— В чем дело? — строго спросил меня Михаил.

И снова я оказался в двойственном положении. Выдать Тамарова? Но тогда я наживу себе такого врага, какой и в кошмарном сне не приснится. Ну почему Миша задал этот вопрос мне? Спросил бы лучше у своего политрука!

Между тем пауза затягивалась. Все кругом стояли и ждали, чем же закончится эта сцена. Я сказал, какой приказ отдал мне капитан Тамаров и поспешил дать ему возможность для отступления:

— Товарищ капитан, видимо, не понял, что я нахожусь на боевом посту.

— А вы не стали выполнять приказ, потому что для этого вам пришлось бы покинуть пост? — с гордостью за своего бойца спросил Михаил. — Верно, товарищ курсант?

— Так точно, товарищ полковник!

— Молодец! Так и надо нести службу! Строго по уставу! — похвалил меня Михаил и резко обернулся к Тамарову. — А вы, товарищ капитан, видимо, решили, что курсант Шапиро здесь за швейцара? Вы когда-нибудь видели швейцара с винтовкой? Советую вам хорошенько по­читать устав, тогда убедитесь, что даже маршал Жуков не может приказать солдату покинуть пост!

Впрочем, сейчас Миша и сам нарушал устав, правда, неписаный: старший по званию офицер не должен делать замечание младшему в присутствии рядового. Но как бы там ни было, Тамаров был публично унижен, к тому же в моем присутствии и по моей вине. Этого он никогда не забудет и наверняка будет искать любой повод, чтобы отомстить мне. Но что я мог поделать?

— Вот что, товарищ курсант, — сказал, снова повернувшись ко мне, Михаил. — Вы отлично несли сегодня боевое дежурство. Передайте своему командиру, что я при­казываю наградить вас одним днем отдыха.

И, взяв жену под руку, он повел ее в зал, не обращая больше на Тамарова никакого внимания. Красный от злости, политрук быстро вышел. За ним, прихрамывая, поспешила жена.