«Иди, сынок». Глава 27

Наконец-то сбылась моя долгожданная мечта! Из Москвы пришло распоряжение об откомандировании меня в бригаду под командованием генерала Берлинга. Повестка предписывала мне явиться в военкомат города Серова. Я тут же показал ее бригадиру. Мне было наплевать, как это воспримет руководство нашего «Треста»: перед распоряжением Москвы они, как мне казалось, были бессильны.

Весть о моем призыве молниеносно распространилась по всей части. Каким-то образом в тот же день все уже знали, что я писал лично самому Сталину и мало кому известной Ванде Василевской с ее Союзом польских патриотов.

На пути в Серов горестные мысли о Янеке по-прежнему не давали мне покоя. Если б он не был так безрассуден, если б вел себя хоть чуточку осмотрительней, мы бы ехали сейчас вместе. Должно быть, и ему пришел ответ из Москвы. Но вот увидеть его бедняге уже не удастся…

Я беспрепятственно прошел медкомиссию, и мне выдали точно такую справку, какую выдавали всем, кто призывался в Красную Армию. В ней приказывалось освободить меня от выполнения прежних обязанностей, выдать трехдневный паек и обеспечить проездными документами для прибытия в Серов с последующим призывом в польскую армию. Странно, речь шла уже не о бригаде имени Костюшко, а о целой армии! Но как же тогда польское правительство с его армией Андерса? Не может же быть две польских армии! В конце концов я пришел к выводу, что местный писарь просто ошибся или не знал, как правильно пишется фамилия национального героя чужой страны.

Когда я со своей справкой явился в штаб «Треста-92», то сразу понял, что меня ждет сюрприз. Мое дело, ввиду его необычности, решал не кто иной, как сам полковник Герасимов, полновластный хозяин всего нашего соединения. Что ни говори, я был первым поляком, которого здесь призывали в союзническую армию, и полковник хотел то­же приобщиться к столь выдающемуся событию. Вполне возможно, он даже рассчитывал на фотографию, где бы мы оба были запечатлены во всей красе. Несмотря на то, что рабочие батальоны трудились в экстремальных условиях и выполняли огромный и очень важный объем работ, фронтовики над ними всегда посмеивались, считая солдат и офицеров тыловых частей бездельниками, окопавшимися в теплых уютных гнездышках. Пытаясь бороться с такой несправедливостью, Сталин даже ввел в рабочих батальонах воинские звания. Но погоны мало что изменили, и тыловики по-прежнему пыжились, стараясь быть как мож­но ближе к славе настоящих прожженных фронтовиков.

Захаров привел меня в кабинет к Герасимову и скромно сел за приставной столик. Крупный располневший тыловой полковник обстоятельно расспрашивал, почему я решил пойти добровольцем в польскую армию и чем мне было плохо у них в части. Почему? Да разве это и так не было ясней ясного?

— Я ненавижу немцев. И потом, я молод, здоров и счи­таю своим долгом сражаться с врагом.

Несколько минут Герасимов молча изучал мою справку, затем снял телефонную трубку и связался с призывным пунктом в Серове.

— Это полковник Герасимов! — зычным голосом, не терпящим возражений, представился он. — Послушайте, лейтенант! А вы думали, что будет, если Жуков начнет набирать себе людей с флота, а Говоров — у летчиков? Это же хаос!.. Если вы это понимаете, то какого черта вы забираете моих людей?! — На другом конце провода полковнику явно что-то возразили, лицо его вмиг побагровело.

— Да как вы, лейтенант, не понимаете! — снова закричал Герасимов, особо напирая на невысокое звание своего собеседника. — Это распоряжение из Москвы никакого отношения к товарищу Сталину не имеет! Верховный Главнокомандующий руководит ведением огромной войны и не может лично отвечать на каждое письмо любого, кому взбредет в голову обратиться лично к вождю! Это кто-то из молодых неопытных помощников товарища Сталина дал вам такое предписание. Но оно нелепо. У меня уже сто двадцать пять поляков написали вчера письма Сталину с просьбой отправить их в польскую армию! Кто же, по-вашему, будет строить в стране железные дороги? Вы срываете задание огромной государственной важ­ности! Но я, полковник Герасимов, вам этого не позволю! Я поеду в Свердловск, в Москву, если потребуется. И зарубите себе на носу, мне ваша справка не указ! Ясно вам? Не смейте трогать нашу часть! — И он бросил трубку.

Впрочем, в следующее мгновение полковник снова взялся за телефон и, дозвонившись куда-то, стал говорить совсем другим тоном: мягко, даже заискивающе:

— …И все это для кого, для поляков? Мы ведь однажды уже создали им армию, а они? Как только запахло жареным, сразу в кусты, куда подальше — на Ближний Восток. И что ж, теперь еще одна армия? На сей раз они побегут на Дальний Восток. …Но вы и меня поймите: как же я буду строить дороги?

В ответ на эту тираду ему возразили, видимо, еще более решительно, чем он сам разговаривал с лейтенантом. Герасимов только кивал и наконец, попрощавшись, тихо положил трубку.

Мы сидели и, не говоря ни слова, смотрели с Герасимовым друг на друга. Затем он вдруг взял мою справку и прямо у меня на глазах разорвал ее на мелкие клочки.

— Слушай, Захаров, — повернулся он к командиру нашего батальона. — А, по-моему, из этого парня получится хороший бригадир, как ты считаешь?

Захаров с готовностью согласился:

— Да и с казахами он, товарищ полковник, хорошо ладит. Даже понимает на их языке.

Меня пытались купить! За хорошую должность и паек.

— Я не хочу быть бригадиром! — вежливо, но непреклонно вставил я. — Во-первых, по-казахски я говорю плохо, всего несколько слов. А во-вторых, по характеру я никакой не бригадир. — У меня чуть не сорвалось с языка «надсмотрщик», но я вовремя остановился.

— Ты хотел стать солдатом действующей армии, так и веди себя, как солдат, — отрезал полковник. — Я приказываю тебе занять должность бригадира седьмой бригады. Как же ты можешь отказываться выполнить приказ? Где же твоя дисциплина?

Как можно вежливей я попытался объяснить Герасимову, что люди истощены до предела:

— Еще в Сталинграде шпалу нес один человек, а рельсу — вдвоем. Теперь же на шпалу надо ставить сразу троих, а рельсу едва тащат ввосьмером. Когда бригадир кричит: «Бросай рельсу!», — у некоторых даже нет сил быстро отскочить в сторону, чтоб не покалечиться. Вон, Коваленко, мой друг, до сих пор хромает, еле ходит; у него на ноге два пальца перебиты. Люди так изголодались, что едят все подряд. Недавно отравились поганками. Казахи, так те вообще уже как тени. Люди готовы друг дружке глотки перервать из-за лишней ложки похлебки. Так что я, товарищ полковник, никак не могу взять на себя ответственность руководить людьми в таких условиях.

— Сам знаю, что с питанием плохо, — подтвердил Герасимов. — Однако не до такой уж степени… Пойми, Свердловская область была не готова к тому, чтобы нас принять. Но в следующем квартале нас приравняют к работникам Нижне-Тагильского танкового завода. Будем по­лучать льготные карточки. Так что передай людям: все будут накормлены!

Он считал, что на этом можно поставить точку и о моем призыве в польскую армию больше говорить нечего. Но у меня было другое мнение.

…Худые и невысокие переносили голод не так болезнен­но. Особенно доставалось здоровякам. На длинного, сгорбив­шегося Коваленко, ковыляющего, тяжело опираясь на пал­ку, было больно глядеть. От него осталась одна только тень, глаза смотрели безжизненно, без всякой надежды. Все мы были как заключенные, только что без охраны. Впрочем, и бежать-то было некуда. К тому же даже наши скудные продуктовые карточки отоваривались лишь здесь и нигде больше. Побег означал бы голодную смерть, а если поймают — вдобавок суровое наказание за дезертирство.

Но мне-то было куда бежать, меня готова была принять в свои ряды польская армия. Я понимал, после вето, наложенного Герасимовым, меня не пропустят ни через один призывной пункт по всей Свердловской области. И, возможно, даже за ее пределами настигнет длинная герасимовская рука. А впрочем, может быть, есть смысл все же попытаться: выбраться из Свердловской области и постараться прорваться через какой-нибудь призывной пункт уже там? Тогда я попаду в польскую часть, а вдруг даже и в отдельный еврейский батальон. Оказаться снова среди своих! Игра, пожалуй, стоила свеч. Эта мечта преследовала меня днем и ночью.

Между тем бригадир стал относиться ко мне лучше и, по сравнению с другими, делал поблажки. Кому я был обязан этим, Герасимову или Захарову? Почему-то всякий раз, когда надо было отнести в контору какие-нибудь бумаги, бригадир посылал именно меня. Контора же находилась в нескольких километрах от того места, куда мы уже продвинулись, и, таким образом, я оказывался освобожденным от тяжелейшей работы на целых полдня. Но походы эти были выгодны не только поэтому: по пути я собирал в лесу орехи, дикую вишню, другие ягоды…

Однажды я набрел в лесу на полную поляну грибов. В грибах я разбирался плохо, а потому, набрав шапку доверху, принес ее в барак и сперва показал Коваленко.

Глянув на мой улов, он тут же спросил:

— Ты их уже ел?

— Нет.

— Ну и молодец. Не то б нам пришлось тебя завтра утром хоронить. Это ж поганки! Две штуки съел и поминай как звали. Ты все выбрось и возвращайся на то же место. Где есть поганки, должны быть и настоящие грибы.

На другой день я отправился туда же. Но вместо грибов вдруг нашел хижину. Дверь была закрыта, и я заглянул в маленькое оконце. Посредине комнатки стояли стол, кровать… На столе были разложены инструменты, которые выдавали железнодорожным рабочим. С краю стола лежал большой молоток. Я уже знал, что на сильном сибирском морозе рельсы иногда трескаются, и рабочие стучат по ним именно таким молотком, чтобы по звуку определить, нет ли трещины.

Я отошел и неожиданно заметил, что на крыше сушатся грибы. Уж эти-то наверняка не были ядовитыми. Надо думать, местный житель знал, что собирать. Грибы, конечно, были чужими, но голод пересилил всякий стыд. В одно мгновенье взобрался я на крышу приземистой хибарки и стал жевать эти грибы.

Неожиданно в отдаленье раздался хруст веток. Я быстро припал к соломенной крыше и затаился. Сверху мне было видно, как прямо на меня шел человек с винтовкой за плечами. По всей видимости, это был хозяин, который возвращался после обхода своего участка пути.

Сунув остатки грибов в мешок, я спрыгнул на землю и бросился наутек. Меня, конечно, заметили. Вдогонку прозвучали два выстрела, но оба мимо.

В ту ночь мы с Коваленко наелись вареных грибов доотвала. Но добыча не пошла мне впрок. Грибы — тяжелая пища, и наутро я заболел и трое суток пролежал, не вставая. Все, с тех пор никогда за всю свою жизнь не ел я больше грибов.