«Иди, сынок». Глава 26

Медленно змейкой уползал со станции госпитальный эшелон. Еще немного, и он превратится в крохотную точку на горизонте. Я сидел у раскрытой двери теплушки, а внизу новенький из нашей части ползал по земле и что-то искал.

— Чего ты ползаешь в полутьме? Подожди лучше до утра, — лениво обронил я.

— Утром мы будем уже далеко! Надо сейчас. — Говорил он по-русски, но с акцентом, который я узнал бы среди сотен других: этот парень был поляком!

Я спрыгнул вниз.

— Что же ты ищешь? — обрадованно спросил я по-польски.

Парень поднял голову, и его лицо тоже осветилось радостной улыбкой.

— Янек Маевский, из Варшавы, — он протянул мне руку. — Понимаешь, медальон потерял. Ты только не думай — я не верующий. Просто этот медальон мне дала мать.

— Как же ты к нам попал?

— Да очень просто. Сидел у русских в лагере, а недавно освободили и послали сюда.

— Приходи на стоянках к нам, — пригласил я, словно хлебосольный хозяин, зовущий в дом дорогого гостя. — Поговорим, повспоминаем… Я так давно не видел поляков!

В Свердловске мы не остались. Нас направили дальше, в Нижний Тагил, один из крупнейших городов на Урале. Тут мы впервые расположились с полным комфортом — в домах, как раз напротив танкового завода. Но ненадолго, всего на одну ночь, после чего всех распределили по медным рудникам.

Впервые увидел я эти огромные красные валуны. Говорили, что меди под нами столько — не сосчитать. Вот только вывезти ее отсюда проблема: нужны подъездные пути. Это дело было нам уже знакомо. Правда, если в Сталинграде мы разгребали развалины, то здесь приходилось рубить дорогу в вековом лесу и скалах, где, похоже, не ступала нога человека.

Казахи этой картиной были просто поражены: выросшие в пустыне, они никогда не видели столько деревьев, да еще таких могучих, в три обхвата. Но зато для Коваленко, его дружков по лагерю, Янека, меня, — для всех нас лесоповал был не в диковинку. Инструмент есть, опыт тоже, чего ж еще? А вот чего: с продовольственным снабжением было плоховато. Местных продуктов не хватало, большую часть привозили из южных районов европейской части России. Нам, на наших тяжелых работах, полагался усиленный паек. Но взять его было негде, а потому давали всего по 800 граммов хлеба да миске жидкого супа, который все звали баландой. И это на целый день. А вокруг лес и горы, ни выменять, ни купить хотя бы крошку съестного не у кого. Голод мучил ежедневно.

Дни складывались в недели, а мы между тем забирались все глубже в тайгу. Теперь ее прочерчивала прямая, как стрела, просека. Каждое утро, отправляясь на работу, и каждый вечер, возвращаясь назад, мы могли полюбоваться на плоды своего труда. Жили мы в бараке, который мало чем отличался от нашего вагона, разве что колес под ним не было: Коваленко со своими дружками, Янек Маевский, которого я сманил в нашу компанию, да я…

В первую же ночь, умаявшись на лесоповале, я без сил рухнул на свой соломенный тюфяк и мгновенно провалился в сон. Но уже в самой середине ночи меня вдруг разбудил дикий крик:

— Ах ты, польская воровская морда! Да я тебе сейчас живо глотку перережу! — орал Томулов, один из коваленковских дружков.

Еще не успев продрать глаза и сообразить, на каком свете нахожусь, я вмиг понял, что жизнь Янека в опасности.

— Степан, останови его! — закричал я. — Он же его убьет!

Коваленко сидел на койке и, пожимая плечами, улыбался:

— Ну и что? Зато больше красть не будет!

Я вскочил и схватил Томулова за руку. Глаза у него налились кровью.

— Не смей! — заорал я. — Тебе сначала придется убить меня!

Томулов рванулся и завизжал, брызжа слюной мне в лицо:

— Тебя? Тогда отдавай мой хлеб, который украл этот вонючий поляк! Это ты привел его к нам в барак, а он украл у меня из-под подушки два моих кровных ломтя! У, поляк сраный!

— Отдам, не бойся! — ответил я и, схватив Янека, у которого текла из разбитой губы кровь, выволок его за порог.

— Как ты не побоялся? У него же нож в руке! — недоумевал Янек, который еще не знал о наших отношениях с Коваленко. — Ты спас меня от верной смерти. Вовек этого не забуду!

Пришлось объяснять, что в худшем случае я мог отделаться невинной царапиной. Когда за твоей спиной такой кореш, как Коваленко, риск не так уж велик.

— А вот ты больше на чужое не зарься! Рано или поздно они тебя за такое и вправду убьют. Все хотят жрать, не ты один. А народ здесь не из тихих, живут по законам джунглей. Коваленко у них и судья, и палач: пришьет — глазом не моргнешь. Усек?

Сам Янек, как оказалось, тоже не из монастыря. Еще в Варшаве он попал в шайку карманников и прошел там такую школу, что ни разу потом не попался на воровстве. Он говорил об этом с гордостью,

— У меня пальцы, как у пианиста! — и он протянул мне руки, все в ссадинах и мозолях от сегодняшней работы. — Но потом немцы захватили Польшу, и оба моих старших брата подались в Белосток, оттуда — в Минск. И где бы ни были, везде таскали, что плохо лежит. А в Минске вдруг видят: стоит огромный банк, и охраняет его всего один фараон. Неужто, думают, в этой России нет воров, если такой большой банк оставили практически без охраны? И вот мы все втроем разбомбили этот банк под орех! Двадцать миллионов рублей как одна копейка! Веришь — нет, у нас этих рублей было без счета! Ну, мы их, само собой, заначили, чтоб не засветиться. Но глядим, фараоны и ухом не ведут. Им хоть бы что: ограбили — значит, так и надо. Тут мы и решили: сколько ж можно ждать? И старший мой брат пошел и купил нам всем новые костюмы и водки, хоть залейся. На этом нас и повязали.

Еще бы! Поляки, не знакомые с советским режимом, и представить себе не могли, что продавцам один факт появления в магазине какого-то оборванца, который сорит деньгами, был уже подозрителен. В Советском Союзе на один костюм люди копили деньги годами, а тут… Не прошло и двух дней, как их взяли всех троих. Старших бра­тьев расстреляли, а Янеку, как еще несовершеннолетнему, дали двадцать лет лагерей. Вот уж кому повезло с этой войной: всего три годочка отсидел и, попав под амнистию, угодил в «Трест-92».

— А знаешь, кто тебя спас? — спросил я.

— Нет, а кто? — удивленно отозвался Янек.

— Генерал Сикорский. Как премьер-министр он подписал с советским правительством соглашение, по которому Москва объявила всем полякам амнистию.

Однако на деле повезло далеко не всем. В России во время войны оказались тысячи поляков: в тюрьмах, в лагерях, на поселении… Многим из них не суждено было узнать об этой амнистии, а все по одной причине — они не умели читать по-русски.

Да, жить в стране и не знать языка, на котором говорит ее народ, невозможно. Вот и Янек стал брать у меня уроки русского. Голова у него была светлая, схватывал он все буквально на лету. Одно меня огорчало: очень быстро я понял, что язык он учит не ради самого знания, а из корыстных побуждений .

…Помимо того, что давали по карточкам, получали мы также раз в день какой-то водянистый суп. В полдень выстраивалась очередь, и девушка на раздаче писала на клочке бумаги «1». По этому клочку ее товарка и наливала миску баланды. Впрочем, разрешалось получить суп сразу на несколько человек, и тогда тебе писали: «5» или даже «10».

Вот за таким-то наваристым супчиком, в котором две крохотные картофелинки гонялись друг за дружкой, я и сидел, когда откуда ни возьмись появился Янек с целым ведерком баланды.

— Пошли! — заговорщицки позвал он и направился к лесу.

На первой же опушке он остановился и, воровато оглянувшись вокруг, слил из ведерка почти всю жидкость. На дне плавали десятка два картофелин.

— Доставай ложку! — гордо скомандовал Янек. — Хватит воду хлебать, хоть гущи немного поедим.

— Янек, ты где это взял? — я вмиг догадался обо всем. — Да ты понимаешь, что с тобой будет? Тебе пришьют все на свете — и воровство, и саботаж…

— Не дрейфь. Этот суп не в розыске. Янек понимает, с какой стороны зайти.

— Да что я, русских не знаю? Никто не станет рисковать жизнью, чтоб дать тебе целое ведро супа!

А запах вареной картошки так и манил. Под ложечкой сосало вовсю. Собрав всю свою волю, я тем не менее пытался выяснить, где и как он раздобыл такое богатство:

— Слушай, Хаим, ты мне помог? Помог! Теперь я хочу тебя отблагодарить. Чего ты меня обижаешь? Садись и жри! Времени у нас в обрез.

И я сдался. Голод оказался сильней рассудка. Я только попросил Янека быть очень осторожным.

На другой день, когда подошло время обеда, я стал следить за своим товарищем. Вот он отстоял очередь, вот получил у одной девушки бумажку и подал ее другой… И ему налили ровно одиннадцать порций! Я не верил своим глазам! В первое время некоторые умудрялись на клочке бумаги к единице, двойке, тройке приписывать ноль и получать, таким образом, в десять раз больше положенного. Но это очень быстро открылось, и девушка стала писать в скобках прописью. Так вот для чего Янек просил научить его русской грамоте — чтобы суметь приписать к слову «один» — «надцать»! А я-то, дурак, думал, что он хочет читать русские книги, газеты…

Янек снова, как и вчера, подошел ко мне и позвал с собой в лес. Что ж, я пошел.

— Скажи-ка, — приступил я к допросу, — почему это повариха налила тебе именно одиннадцать порций, а не десять или, скажем, двенадцать?

— Ловкость рук! — засмеялся в ответ Янек.

Руки у него и вправду оказались золотые. Уж не знаю, каким он был карманником, но любой почерк подделывал просто виртуозно. Я писал и по-польски, и по-русски, он продолжал, его руку от моей отличить было совершенно невозможно. Тогда я написал по-еврейски свое имя, но и тут после нескольких попыток он выдал точную копию моего автографа!

— Вот что, приятель! — решительно заявил Янек. — Теперь мы с тобой оба повязаны в этом деле. Ты меня научил писать по-русски и ложкой орудовал наравне со мной. И не вздумай отпираться! Будешь молчать — и я останусь жив, и сам не подохнешь с голода. В конце концов, это для нас обоих единственная возможность вернуться в Польшу целыми и невредимыми.

Еще днем позже я вручил ему свой талон на суп, и он с места в карьер виртуозно переправил «единицу» на «один­надцать». Одно ведерко мы умяли сразу, а второе я бегом отнес в барак и спрятал у себя под койкой на вечер.

День за днем мы шли на этот риск. Даже Коваленко не знал о нашей тайне. Но обед нам привозили прямо к месту работы, а просека уходила все дальше от барака. С каждым разом отнести ведерко под койку становилось все трудней. Да и выбрать вечером момент, чтобы без свидетелей прикончить полуденный суп, была задачка не из легких.

Но вот как-то раз заболел один старик из нашего барака, и ему разрешили, не дожидаясь конца смены, уйти с работы. Когда вечером мы вернулись в наше общежитие, заветное ведерко было пусто. Нет, само оно по-прежнему стояло у меня под койкой, но в нем не было ни картофелинки, все было вылизано дочиста. Сомнений быть не могло: это было дело рук заболевшего старика!

Мы опасались, как бы он теперь не начал нас шантажировать: или доставайте еду и на мою долю, или донесу… А пока решили держаться так, будто ничего не произошло.

На другой же день после обеда я принес в барак полведерка баланды и поставил его себе под койку как ни в чем не бывало. Старик лежал на своей койке, притворяясь, будто спит. Вечером ведро снова было пусто. Спустя еще пять дней старик умер. Никто и не задавался вопросом о причине смерти, тем более что врача у нас в части не было. И только у меня закралось подозрение: а не имеет ли к этому какое-то отношение Янек? Впрочем, до поры до времени я помалкивал. Что ни говори, все вокруг еле таскали ноги от голода, и если бы не Янек, я бы преспокойно мог отправиться вслед за этим стариком. Тем не менее я стал остерегаться своего нового товарища: человек, для которого воровство является нормой существования, способен и на большее.

А повальный голод давал себя знать все сильней. Ежели прежде шпалу нес один человек, теперь с ней с трудом управлялись трое. Рельсу раньше таскали вдвоем, а теперь и вчетвером едва несли. И реакция была уже не та: когда надо было по команде сбросить рельсу с плеча на землю, несколько раз случалось, что кто-то, замешкавшись, не успевал убрать ногу. Отныне эти два ведерка баланды для нас с Янеком были залогом жизни. Однако всему наступает конец. Девушка, выписывавшая талоны, вдруг начала делать это цветными карандашами и что ни день — новым цветом. А у нас никакого другого, кроме черного, не было. Тут уж голод взялся и за нас с Янеком и первым делом перессорил друг с другом. Едва мы оставались одни, он принимался скулить:

— Кто тебя все время кормил? Кто все время рисковал? Давай и ты теперь покрутись немного! Придумай что-нибудь. Раздобудь цветных карандашей!

— Откуда я тебе в этой глуши найду цветные карандаши? Ты сам посуди. Они что, на деревьях растут?

— А мне наплевать, откуда! Доставай, где хочешь, или… — злился Янек, и в его глазах появлялась такая угроза, что я понимал: дело нешуточное.

Как-то раз я услышал, что Захаров едет в город.

— Куда? — удивился я. — Разве здесь есть города?

— А то как же! В двадцати пяти километрах отсюда находится небольшой шахтерский городок.

Так… Если есть город, значит, в нем должна быть школа, а в школе наверняка можно найти цветные карандаши.

Два дня подряд мы с Янеком делали хлебные запасы. Вместе с моим английским одеялом, которое хотя и здорово потерлось, но все-таки было из настоящей шерсти, этого могло хватить на целую коробку карандашей. Мы ждали воскресенья, когда в любом городе Советского Со­юза на барахолку высыпает особенно много народа.

И вот в ближайшее воскресное утро я с первыми лучами солнца вышел из барака и, попрощавшись с Янеком, отправился в путь. На маленьком пятачке, где в этом городке и вправду собиралась барахолка, яблоку негде было упасть. Торговля шла вовсю, хотя продуктов было мало, да и те в большинстве ленд-лизовские, из Америки. Впрочем, что там продукты!.. Посреди рынка стоял… самый настоящий американец! Высокий, толстый, в кожаном пальто. Откуда он тут взялся? Возможно, он был каким-то специалистом, горным инженером? В том, что это действительно американец, сомнений быть не могло: от всей его фигуры исходили довольство и уверенность. А уж отъевшаяся физиономия, на которой играла беспечная улыбочка, могла служить лучше всякого паспорта.

В первый момент я чуть не попросил его послать письмо моим двоюродным братьям в Палестину. Но тут же взял себя в руки. Не лучше ли приглядеться сперва к этому счастливчику и прикинуть, а нельзя ли через него достать карандаши. Первое, что бросалось в глаза: все смотрели на американца, не отрываясь, не скрывая зависти, но никто с ним не заговаривал. Я стал тоже его разглядывать и очень быстро заметил, что за ним неотступно следует человек вполне определенной внешности.

Все ясно! Я повернулся и, не теряя времени, отправился к зданию школы. Там пришлось долго и терпеливо ждать. Уж что-что, а законы купли-продажи по-советски я изучил досконально: тут надо было действовать только наедине, без свидетелей! Наконец из школы вышла женщина со стопкой книг.

— Простите, — остановил я ее, — не подскажете, у вас в школе преподают рисование?

— А в чем дело? — остановилась она. — Я замещаю учителя рисования, он ушел на фронт.

— Нельзя ли достать цветные карандаши? — напрямую спросил я.

— Вы рисуете? — от ее настороженности не осталось и следа.

Я уж хотел было поддакнуть, но вовремя одумался: а если она начнет задавать вопросы об искусстве, живописи? Я же в этом ничего не смыслю.

— Нет, я не умею рисовать. Но мой друг — художник. Это я для него. Но вы не подумайте, я заплачу.

— Чем и сколько? — быстро спросила она.

Я готов был платить по самой дорогой цене — хлебом.

— Нет, спасибо, у меня мама работает в булочной. — На советском языке это означало, что хлеба у них в доме более чем достаточно.

- А как насчет этого одеяла? Чистая английская шерсть! Им можно хоть накрываться, хоть сшить из него пальто.

Она потрогала мой товар, и взгляд ее оживился:

— Что вы за него хотите?

— Коробку цветных карандашей и пять кило хлеба, — без запинки ответил я.

— Подождите здесь!

Она повернулась и побежала обратно в школу. Через каких-нибудь несколько минут карандаши лежали у меня в кармане. Потом мы дошли с ней до булочной, и она вынесла мне хлеб.

Я шагал обратно в нашу часть и то радовался, то огорчался. С одной стороны, здорово, конечно, что я раздобыл не только карандаши, но вдобавок и хлеб. А с другой — как же я теперь без одеяла, на Урале?

Еще некоторое время мы с Янеком продолжали питаться более или менее сносно и без всяких хлопот. Он подделывал талон, а я потом бегом относил наше ведерко в барак. Но вскоре просека забралась так далеко, что за обеденный перерыв, на который отводился ровно час, я уже не успевал сбегать туда и обратно. Пришлось прятать ведерко в лесу и так же незаметно забирать на обратном пути с работы. Глотая баланду на месте и трясясь от страха, что сейчас нас накроют и тут же прикончат, я ностальгически вспоминал Коробку: как замечательно мне там жилось! А может, это мне только так представлялось теперь из уральской дали?..

Как-то в бессонную ночь я лежал и думал о мидраше, которые изучал до войны и, в частности, о царе, прогнавшем своего сына из царских чертогов в обычную крестьянскую хижину. И вот спустя много лет царь вдруг затосковал по сыну и послал слугу, чтоб дать сыну все, что пожелает. А сын, подумав немного, попросил соломы, чтоб заделать протекающую крышу… До какой же нищеты, в том числе и духовной, я опустился, если думаю только о пропитании, иду на любые уловки, чтобы получить лишнюю пайку жалкой баланды! Вот уже несколько недель не молился я о родных, о том, чтобы вновь с ними встретиться, и о полном искуплении моих грехов. И тогда я дал себе слово молиться регулярно и истово, полностью концентрируясь на каждом слове молитвы, и переносить голод с радостным равнодушием человека, живущего больше духовной пищей, нежели земной.

Вскоре у меня появилась еще одна головная боль. Неподалеку от нас нежданно-негаданно обнаружилась крохотная деревенька, и Янек стал пропадать там каждую ночь, по утрам опаздывая к разводу. Как друг, я вынужден был всякий раз придумывать отговорки и объяснения, и надо мной уже все начинали смеяться, а над бесшабашной головой Янека готова была вот-вот разразиться нешуточная гроза.

— Где ты был? — кричал я на него. — Ты соображаешь, чем все это для тебя может кончиться?

А он только улыбался и молчал.

Но в одно прекрасное утро он все-таки не выдержал:

— Скажи-ка мне лучше, Хаим, когда ты в последний раз ел яйца? А пил парное молоко? А жевал черный хлеб с маслом?

— Когда? — растерялся я и непроизвольно сглотнул слюну. — Да лет сто уж назад. Я даже не помню вкуса этих вещей.

— А между прочим, в этой деревеньке я всего этого могу получить столько, сколько захочу! И вообще: мое дело — покупать и продавать, а не лес валить, понял?

— Да ты погляди на себя! Кому нужна эта жратва, когда ты после этих бессонных ночей еле держишься на но­гах? Ты себя заморишь еще больше, чем все мы на лесоповале!

Что толку: Янек пропустил мои слова мимо ушей. Каждое утро он возвращался и выдавал мне два яйца: одно — для меня, другое — для бригадира, чтоб не отмечал его опоздание. Давать бригадиру взятку должен был я, это была как бы моя плата за первое яйцо. Бригадир быстро смекнул, откуда ветер дует, и стал требовать больше яиц. Но, видно, курица в той деревеньке была всего одна и возможности ее были ограничены.

Вместо яиц Янек таскал для бригадира табак.

Однажды новую порцию табака он притащил завернутой в обрывок «Правды». С жадностью схватил я этот га­зетный клочок. И луч надежды тут же блеснул мне! На обрывке полностью сохранилась заметка о том, что Сталин направил послание командующему польской бригадой имени Тадеуша Костюшко генералу Берлингу, поздравляя «с героической победой над немецким зверем, врагом славянских народов» в очередном сражении. Рядом было опубликовано еще одно сталинское послание — Ванде Василевской и Союзу польских патриотов, и здесь тоже шло поздравление с какой-то победой.

— Янек! Янек! — Радость нетерпения буквально душила меня. — У нас с тобой есть шанс вырваться из этой дыры и повоевать с немцами! Смотри: здесь говорится, что образовано новое польское подразделение — бригада имени Костюшко! Давай попробуем в нее вступить!

В тот момент я еще, конечно, не знал, да и не мог знать, что бригада эта является ядром будущего Войска Польского, а Союз польских патриотов преобразуется в польское правительство.

Мы с Янеком без промедления приняли решение — идти добровольцами к генералу Берингу. Но как это сделать? Единственная зацепка: сталинское поздравление Союзу польских патриотов. Значит, такая организация существует в Советском Союзе и официально признана здесь, иначе с какой бы стати сам вождь ее поздравлял? И мы написали в Москву, в этот самый союз. Более точного адреса у нас не было, мы надеялись, что на столичном главпочтамте разберутся. Свою просьбу мы изложили предельно просто: являясь польскими гражданами, желаем вступить в бригаду имени Костюшко, укажите, что для этого надо сделать. Вот и все.

Между тем наше житье-бытье шло своим чередом. По ночам Янек продолжал пропадать в деревне и всякий раз опаздывал к началу работы. Но бригадир, получив яйцо и табак, закрывал на это глаза, разрешая нарушителю порядка вдобавок поспать под деревом после ночных трудов.

— И кому нужен такой солдат, который больше похож на собственную тень? — пытался я перейти от нотаций к издевке. — Да ты не пройдешь медкомиссию! Брось, наконец, свою спекуляцию. Если поймают, ни немцев, ни родной матери не увидишь!

Янек был невозмутим:

— Ты мою мать не трогай! И с немцами я еще по­воюю, и в Польшу вернусь. Но вернусь не таким голопузым, как ты, а богатым человеком.

Время шло, между тем ответа из Москвы все не было. Мы уже начали сомневаться, дошли ли наши письма по назначению. Неужели на главпочтамте в Москве не знают, где Союз польских патриотов? Или цензура задержала наши письма, испугавшись чужого польского языка? А вдруг они так и остались в нашем районе, ведь ни местным властям, ни командирам «Треста-92» ни к чему, чтобы их строители уезжали, бросая тяжелейшую работу.

И тогда мы придумали написать лично Сталину. Кто осмелится задержать письмо, адресованное великому вождю?

Правда, Янек сперва сомневался в своих грамматических возможностях, но я быстро его успокоил, взяв на себя труд составить и его послание. На этот раз мы опустили свои письма прямо в почтовый вагон идущего на восток эшелона.

…Несмотря на то, что было воскресенье, мы все построились и строем отправились на работу. Все, кроме Янека. Бригадир по привычке отметил, что все на месте, надеясь, что через часок-другой Янек появится. Но прошло и два, и три часа, а его все не было.

— Где он? — взялся за меня бригадир. — Не хватало мне еще неприятностей из-за какого-то полячишки! Это ты во всем виноват, ты меня втянул! Я еще в первый раз, когда твой дружок опоздал, хотел доложить начальству, а ты как стал уговаривать: не надо да не надо!..

В полдень и я уже не выдержал:

— Давайте я схожу в деревню и поищу его, — предложил я бригадиру .

— Нет! Не хватало еще, чтоб и ты пропал! Только попробуй исчезнуть, сразу подам на тебя рапорт, что ты дезертировал!

Янек не появился ни в тот день, ни на следующий. Я понимал: с ним что-то случилось. Иначе бы он сделал все, чтобы подстраховать и себя, и меня, и бригадира. Да и зачем ему где-то скрываться именно сейчас, когда мы делаем все, чтобы вступить в польскую армию?

Бригадир дал последний срок:

— Если сегодня не объявится — доложу про него!

Как же узнать, что произошло с Янеком? Может быть, Захарову что-то известно? Вот только как к нему подойти с таким вопросом, ведь это значит подставить под удар бригадира? Правда, Захаров человек честный и добрый, но, с другой стороны, он же коммунист, командир батальона и, следовательно, должен исполнять свои служебные обязанности, а не покрывать дезертиров и их пособников. Я вдруг вспомнил, как говаривал один из моих наставников в ешиве: «Если просишь человека об одолжении, по­мочь тебе — его долг. Но при этом твой долг — максимально упростить ему задачу». Другого выхода не было: я должен рассказать Захарову всю правду. Что ж, заодно удастся проверить его лояльность.

Мне вдруг пришел на память тот наш незаконченный разговор, когда Захаров так и не объяснил, откуда он знает о правилах еврейского питания. А вдруг он сам еврей? Впрочем, нет, насчет его еврейства — это, конечно, глупость: будь он евреем, разве стал бы предлагать мне колбасу?

Захаров жил в одном из небольших домиков для командиров, что находились на отдельной от рабочих бараков территории. Ничего удивительного: таков был еще один пример решения классовых вопросов в СССР.

Командир встретил меня улыбкой:

— Хорошо, что ты сегодня пришел. Мой сосед по комнате уехал в командировку в Свердловск, и мы можем поговорить наедине.

Мы сели за стол, и он подал чай, немного хлеба, сыра и несколько кружков свиной колбасы.

— Вообще-то я пришел продолжить разговор, который мы так и не закончили тогда, перед партсобранием, — сказал я, многозначительно глянув на колбасу. — Странно, одни особенности в правилах еврейского питания вы знаете, другие — нет. Вы, наверно, никогда не жили среди евреев?

— Ах да, я и забыл, что вы не едите свинину. Ну, а что ты на это окажешь? — И он выложил на стол несколько сосисок: — Это все из Америки: свинина, молоко, сосиски!..

Американцам, конечно, и в голову не приходило, что все их продовольственные поставки в Россию до голода­ющих масс не доходят. Те как довольствовались пустой баландой, так на ней и остались. Я был страшно голоден, ведь прошло уже два дня, как Янек пропал, а значит, я теперь сидел без дополнительной пайки. Жадно проглотил я пару ломтей хлеба и несколько кусочков сыра и с удовольствием, обжигаясь, выпил стакан чая.

— Да, среди евреев я и вправду не жил, — рассказывал между тем Захаров. — Но откуда знаю, как питаются евреи, помню: я слыхал об этом у нас дома, когда был еще мальчишкой.

— Но у вас дома, само собой, свинину ели? — вставил я.

— А как же! Вот я хочу показать тебе одну вещь. Не знаю даже, что она означает. Может, ты разбираешься в таких штуках?

Он открыл сундук, немного в нем покопался и вытащил деревянную шкатулку, из которой, в свою очередь, извлек серебряный медальон на серебряной цепочке. Волнение охватило меня, когда я взял в руки эту фамильную драгоценность. На обратной стороне медальона были выгравированы цитаты из Десяти Заповедей, а по кругу шла надпись: «Слушай, Израиль, Г-сподь — Б-г наш, Г-сподь Един!» И все это — на иврите! На лицевой стороне — раскрытые ладони коэна, благословляющего верующих в синагоге. А вокруг них — еще одна надпись на иврите: «Да благословит тебя Б-г и сохранит».

Медальон был изумительной красоты и удивительно тонкой работы. Но еще поразительней было то, что принадлежал он Захарову.

— Откуда это у вас? — ахнул я.

— Сначала скажи, что обозначают эти надписи, эти ладони? Ты что-нибудь в этом смыслишь?

Я перевел написанное и объяснил, откуда текст, что он обозначает и зачем тут две открытые ладони.

— Так признайтесь, товарищ Захаров, как попал к вам этот медальон?

Он молчал, переводя взгляд с меня на медальон и обратно.

— Вы ведь член партии, а значит, атеист, — не удержался я. — Чего ж вы так вдруг разволновались?.. Но если вам не хочется говорить обо всем этом, не надо.

— Нет-нет, отчего же, — очнулся Захаров и бережно взял миниатюрную вещицу в свою большую рабочую руку. — Я могу сказать. Этот медальон дал мне отец. Его тяжело ранило в железнодорожной аварии, мы с матерью на протяжении долгих дней не отходили от него. Но поправиться отцу было уже не суждено. Перед самой смертью он дал знак матери, чтобы она вынула этот медальон и при нем отдала мне. Говорить он уже не мог, только смотрел на меня, и слезы тихо лились у него по вискам.

При этих словах у Захарова самого увлажнились глаза. Он быстро смахнул их рукавом, и я внезапно ощутил духовную близость с этим огромным человеком.

— После похорон, — продолжал Захаров, — я не раз просил мать рассказать, что это за медальон, откуда он, но она постоянно отговаривалась занятостью, то еще чем-нибудь. Говорила: «Вот женишься, тогда узнаешь. Храни его хорошенько, как хранил твой отец, а до него — дед». Она умерла в империалистическую, а я в это время был на фронте. И осталась тайна медальона не раскрытой. …Вот я и решил: может, ты разгадаешь мне эту загадку?

Мы оба молчали, глядя на старинную драгоценность. По стенам плясали тени от керосиновой лампы, что делало всю эту сцену еще таинственней. Наконец Захаров в упор посмотрел мне прямо в глаза: в его взгляде был немой вопрос…

— Вспомните, не отличало ли что-нибудь вашего деда или отца от других крестьян? — осторожно спросил я.

— Деда я никогда не видел, а отец… да он был таким же, как все.

— Он ходил в церковь?

— Ходил, — подтвердил Захаров, — хотя не так часто, как другие. В основном по большим праздникам, на свадьбы да на похороны.

— Постарайтесь вспомнить. Тут может помочь любая мелочь. Ваш отец пил?

— Выпивал, но не помню, чтоб когда-нибудь напивался, как остальные мужики. Да, вот еще что! Он никогда не позволял себе с нашей матерью никакой грубости, ни себе, ни нам, мальчишкам. За все годы он ее ни разу пальцем не тронул, а ведь по всей деревне, что ни день, мужья колотили жен почем зря. Странно, вот уже сколько лет не вспоминал я про все это… Да, я думаю, наш отец отличался, не такой был, как все деревенские мужики.

— Простите, товарищ Захаров, то, что я сейчас скажу, в первый момент, вероятно, покажется неожиданным. Но тем не менее… В начале прошлого века царь установил для юношей двадцатипятилетний срок солдатской службы. Всех юношей, независимо от веры. Цель была не столько в увеличении армии, сколько в обращении евреев в христианство. И вот тысячи еврейских парней были выхвачены из своих семей, угнаны за тысячи верст от родного дома и насильно крещены. Этих солдат-выкрестов стали звать кантонистами. По окончании двадцатипятилетней во­енной службы им отводили участок земли, и они становились вольными хлебопашцами.

Захаров глядел на меня, не мигая, круглыми глазами. Он уже начал понимать, куда я клоню.

— Да, так было, — подтвердил я его догадку. — И, возможно, ваш дед тоже оказался в числе кантонистов. Кто теперь расскажет в подробностях, как было дело? Но вполне вероятно, ваш прадед был ювелиром и, опасаясь, что сына могут забрить в солдаты, сделал ему медальон, чтоб помнил родной дом и родную веру. Кто знает, вполне возможно, что он был не ювелиром, а даже коэном, а потому и выгравированы тут ладони, благословляющие верующих. Если он и вправду был коэном, то, следовательно, являлся прямым потомком первосвященника Аарона. Точно так же, как я являюсь его прямым потомком.

— Выходит, я еврей? — быстро спросил Захаров.

— Нет, не выходит. Принадлежность к еврейству определяется по материнской линии. А ваша мать, скорей всего, была русской. Вы — нееврей, у которого есть еврейские предки.

— Постой-ка. Теперь кое-что для меня становится на свои места. Мне кажется, на самом деле отец не любил церковь. Он ходил туда только по большим датам, да и то ради матери. И он никогда — да, никогда! — не целовал священнику руку. — Захаров осторожно спрятал медальон снова в шкатулку и убрал ее в сундук.

…Из-за этого медальона я чуть было не забыл, зачем пришел!

— Товарищ Захаров, могу я узнать, что с Янеком?..

— Ты о Маевском? — сразу перебил он. — И что у тебя за пристрастие вечно выбирать себе в друзья, кого не надо! Сперва — Коваленко, теперь — Маевский. Что ж, секрета тут никакого нет. Маевский в тюрьме и, будь уверен, выйдет оттуда лет через двадцать, не раньше.

В тюрьме?! Острая боль сдавила мне грудь. Вот тебе и все мечты вернуться домой. Так я и знал, что этим кончится…

Как выяснилось, начальник склада горюче-смазочных материалов заметил в своем хозяйстве несколько вскрытых бочек с керосином.

Стали следить. Янек попался на месте преступления — с гаечным ключом в одной руке и шлангом в другой.

— Можно ему чем-нибудь помочь? — спросил я.

— Ничем! Абсолютно ничем! — решительно ответил Захаров. — Сам знаешь, склад ГСМ обслуживает все шахты и железные дороги в районе. Маевский сейчас уже в областной прокуратуре. Тут уж и ему не поможешь, и себе свернешь голову. Да и мало у тебя, что ли, было неприятностей с Коваленко, с тем же Маевским?..

Расстроенный, вернулся я в барак. Мы дружили с Янеком, но, видно, недостаточно близко, чтобы он доверился мне, идя на столь рискованное дело. Оба мы были из Польши, одного возраста, и оба так мечтали поскорей добраться домой! Теперь мечта Янека отодвигалась на много лет, а вполне вероятно, и навсегда.

Вот уж верно, сколько охранников ни ставь, какие наказания за воровство ни придумывай — ничто не поможет. И я вдруг вспомнил историю, которую любил рассказывать раби Леви Ицхак из Бердичева. Еще в царские времена город этот был хорошо известен тем, что здесь вовсю спекулировали табаком, шелком, фарфором, да, впрочем, и всем остальным, главное — чтоб спрос был. И вот однажды в канун Песаха раби Ицхак подошел к одному крестьянину и спрашивает: «У тебя табак есть? Продай мне немного.» — «Почему немного? — переспрашивает крестьянин. — Покупайте, сколько хотите!» Тогда раби подходит к другому торговцу: «Шелк не продаете?» — «Сколько надо? Любого цвета и в любых количествах!» Наконец, раби обращается к еврею-сапожнику: «Есть ли у тебя хамец? Я заплачу любые деньги!» — «Как вы можете, раби, спрашивать такое? — удивился сапожник. — Ведь это запрещено законом! Да я ни за какие деньги на такое бы не пошел!» И тогда раби Леви Ицхак поднял глаза к Небу и произнес: «О, Господин Вселенной! Ни царские солдаты, ни страх перед жестоким наказанием не могут удержать русских крестьян от перепродажи краденого. В то же время бедный еврей ни за какие деньги не будет держать у себя дома квасное в Песах, и только потому, что Ты так повелел! Никаких солдат, никаких угроз, а народ Твой исполняет Твою волю».

На смену царю пришел другой, во много раз более жестокий тиран, но воруют-то еще больше. Вот и несчастный глупый Янек попался на ту же удочку.

Потом я стал думать о Захарове, его медальоне и судьбе еврейского народа. Будь эта судьба не такой тяжкой, сейчас на земле жили бы не десятки, а сотни миллионов евреев. Безжалостная история рубила мой народ точно так же, как мы рубим сейчас деревья в этих уральских лесах. Да, скорей всего, Захаров был потомком еврея-кантониста. Теперь он и многие тысячи ему подобных своими способностями и талантом умножают богатство той нации, представители которой некогда насильно обращали их предков в свою веру.