«Иди, сынок». Глава 28

Работа наша подвигалась быстро. Закончив строительство станции с тремя запасными путями, мы тут же перешли к прокладке двух железнодорожных веток в обоих направлениях. Впрочем, меня нередко перебрасывали на другую работу — курьером: приняв от бригадира папку с отчетами и записками к инженеру, который отвечал за ускорение работ на другом конце нашей небольшой магистрали, я отправлялся в путь.

Как-то, проходя мимо новой станции, я увидел вагоны явно нерусского производства. Они стояли на запасном пути и были загружены чем-то желтым. В те дни я готов был съесть, что угодно, лишь бы это было хоть в какой-то степени съедобно, а потому, не долго думая, залез в ближайший вагон. Это оказались брикеты спрессованного под­солнечника, обычно используемые как корм для коров. Брикеты были тверды словно камень, но это ничего — их можно было колоть молотком и сосать. Конечно, это не такая уж питательная вещь, но хоть немного обмануть желудок ею было можно. Набив карманы брикетами, я поспешил к своим.

В ту же ночь мы устроили на эшелон с подсолнечником настоящий налет. В охране стояли всего два солдата, и нам удалось проскользнуть мимо них незамеченными.

Но вот спустя еще день бригадир вручил мне несколько очередных отчетов и велел отправляться на поезде в Сосьву, небольшой городок в Серовском районе Свердловской области. Коваленко посоветовал прихватить с собой мешок с подсолнечником:

— Продашь на барахолке. По пятерке за маленький брикет, по червонцу — за большой.

В Сосьву я прибыл ранним воскресным утром. Все бумаги были подписаны за какой-нибудь час, и до самого отхода обратного поезда я оказался свободен. Рынок, а на нем барахолка, находился, как и повсюду в России, рядом с вокзалом. Я притулился в уголке, открыл свой мешок и, оглядевшись по сторонам, стал ждать покупателей.

Рядом стоял солдат, торговавший табаком. Что-то знакомое мелькнуло в его лице. Скосив глаза, я вглядывался в него и находил все больше сходства с моим двоюродным братом Залманом. В обтрепанной гимнастерке, тощий, блед­ный, с исхудавшим лицом, отчего уши казались еще более оттопыренными, он смотрел прямо перед собой, ничего не замечая вокруг.

Неужто и вправду Залман? Я прикрыл свою лавочку и стал прохаживаться туда-сюда в надежде, что если это действительно мой двоюродный брат, то хотя бы он меня признает. Но он смотрел в мою сторону с полнейшим равнодушием. Нет, не он. Просто очень похож. Но тут до меня дошло, что ведь и я изменился до неузнаваемости за эти годы, а потому ему тоже узнать меня непросто. Ну хорошо, допустим, это и вправду Залман, с которым когда-то мы были так дружны и росли вместе, но почему он в форме бойца Красной Армии? Нет, тут было слишком много загадок, чтобы оставить их неразгаданными. Наконец я решился:

— Товарищ, вы случайно не из Ломжи?

Мы глянули в глаза друг другу, и вмиг исчезли все последние годы, все тысячи километров, которые отделяли сейчас нас от родины.

— Да! — воскликнул он. — Да!

И мы бросились друг другу в объятия.

Мы целовались и плакали, нисколько не стыдясь окружающих. Вся наша тоска по дому, по близким, по родителям, все чувства, которые приходилось так долго прятать в самых сокровенных тайниках души, — выплеснулись наружу.

— Залман! Ты?

— Хаим? Не может быть!

Едва схлынули первые проявления восторга, как начались сбивчивые торопливые рассказы о том, что случилось о тех пор, как мы расстались. Часы летели словно минуты.

Залмана призвали в Красную Армию, когда я был еще в Литве. С первого дня войны их часть вела непрерывные бои и отступала, отступала… При обороне Ростова Залману удалось уничтожить пулеметный расчет гитлеровцев. Но в том бою и сам он был ранен: сразу несколько десятков осколков впились в тело.

— Каждые две недели хожу теперь в госпиталь, и врачи вытаскивают из меня эти осколки.

Вот почему Залмана не выкинули из армии, как иностранца: он был ранен, геройски проявил себя в бою.

Но больше всего мы вспоминали о своих, о доме, жалели, что судьба разбросала нас по российским просторам.

Казалось, мы можем говорить без умолку сутки напролет. Однако впереди ждал час расставания. Залман не мог ехать со мной, он был приписан к госпиталю и местному военному заводу, где изготавливали какие-то детали для танков, а я… я тоже не мог остаться в Сосьве, ведь я являлся собственностью «Треста-92». Залманом можно было гордиться: грудь его украшали орден боевого Красного Знамени и три медали. Эх, если бы мне тоже устроиться на военный завод, где работает Залман!.. Но меня не только не отпустят из части, но и на завод не примут: вот если б я тоже доказал кровью свою преданность Сталину, тогда другое дело…

— А я собираюсь вступить в новую армию Польши, — сказал я.

— После такого ранения меня уж на фронт не возьмут, — вздохнул Залман. — Да и тебе не советовал бы рваться туда. Настоящая война, Хаим, не имеет ничего общего с теми детскими играми, в которые мы играли у себя в Ломже. С другой стороны, я и сам понимаю, как это здорово — бить немцев! Уж я им показал, что умею воевать. Правда, и мне здорово досталось. Но знаешь, как только вспомню передовую, страх накатывает. Ведь я с самого начала знал: фашисты пленных не берут, а евреев — тем более. Но я сам решил: живым не дамся! И вот ведь как — всех наших ребят во взводе выкосило, а мне хоть бы что. Такой бой идет, а я один-одинешенек, своих — никого. Ну тут уж я как пошел их косить, фашистов этих проклятых!.. За все — за наших родных, за Ломжу, за всех евреев, за ребят из моего взвода!.. Вот тогда они мне и выдали, такой свинцовый дождик врагам не пожелаешь!

Мы перескакивали с одного на другое. То я рассказывал о неожиданной встрече с Карлом в Сталинграде, и Залман ахал, когда я описывал смерть этого единственного свидетеля жизни наших родных в оккупированной немцами Ломже. То вспоминали о нашей сестре, которая сумела эмигрировать в Австралию как раз перед началом войны…

— Постой-ка, у меня ведь есть ее адрес, — вдруг спохватился Залман. — Вот только боюсь я ей писать. Не хватало еще, чтоб НКВД взялось за меня из-за контактов с жительницей капиталистической страны.

Мы помолчали.

— О! — воскликнул вдруг Залман. — Ведь уже вечер, а мы до сих пор еще не прочитали молитву!

— Что? — я был поражен. — Даже после двух лет в Красной Армии ты еще не позабыл еврейские молитвы?

— Ты смеешься? Считаешь, я мог променять веру наших предков на веру в марксизм-ленинизм в придачу со сталинизмом?!

— Прости. Я просто подумал, что армия со всеми ее политруками и доносчиками…

— Ошибаешься, — улыбнувшись, перебил меня Залман. — Им нечего противопоставить нашей вере! Ты да­же представить себе не можешь, сколько людей, средств задействовано у русских в пропагандистской машине. Ведь им надо было все время доказывать, что черное это белое, что трудятся они, не покладая рук, во имя всеобщего равенства, а роскоши, в которой купаются номенклатурные шишки, как бы и не существует на свете. Сам видел, как было в России до войны. Даже в Польше и то жили лучше, а между тем русские считали, будто у них самая распрекрасная жизнь на всей земле.

Мы нашли большое раскидистое дерево неподалеку от станции. Здесь было тихо и пустынно. Я вынул из мешка карманную Тору и тфилин. Залман мгновенно выхватил у меня и то, и другое, прижал к груди:

— О, Б-же, как давно не держал я в руках Тору, как давно не надевал тфилин!..

Дрожащими пальцами надел он на себя тфилин, и мы стали молиться, словно два потерявшихся ребенка, бесконечно одинокие и позабытые всеми на свете. Оба мы боялись даже думать о том, что могло произойти с нашими близкими там, под пятой немецкой орды. Но подспудный, ни на секунду не ослабевающий страх за них заставлял нас со слезами молить Г-спода, чтобы Он даровал нашим семьям чудесную возможность счастливо избежать преследования безжалостного врага.

…Но вот наступил час, которого мы ждали с такой неохотой, — час расставания. Я отдал Залману половину своего подсолнечника, а он взамен купил мне две большие вареные свеклы, что по тем временам считалось истинной роскошью, которую могли позволить себе только богачи.

Прощались мы тяжело, обещая друг другу видеться как можно чаще и уж во всяком случае регулярно переписываться.