«Иди, сынок». Глава 43

В поезд я садился со смешанным чувством: какой поворот судьбы — моя дорога к свободе пролегала через пропитанную кровью немецкую землю!

Первая короткая остановка была во Франкфурте-на-Оде­ре. Город стоял весь в руинах, так сильно пострадал он от бомбежек. Сидевший рядом со мной лейтенант-артилле­рист предложил мне сходить вместе с ним в парикмахерскую через дорогу от станции. Мы отправились вдвоем.

— А вы доверяете немецкому парикмахеру? — спросил я лейтенанта. — Он может просто перерезать вам горло!

Лейтенант улыбнулся и ответил:

— Конечно, их ненависть к нам достаточно сильна, чтобы сделать это. Но вы плохо знаете немцев. Когда они побеждены, нет больших любителей полизать сапоги! Смотрите!

С этими словами лейтенант швырнул окурок в грязную канаву. И тут же сидевший поодаль немец в оборванной одежде бросился туда, чуть не на лету схватил окурок и положил в карман. А затем повернулся к лейтенанту, снял шляпу и несколько раз поклонился, бормоча слова благодарности. Я подумал, как справедливы слова Уинстона Черчилля: «Немец или у твоей глотки, или у твоих ног!»

В Берлин мы прибыли рано утром. Дома-скелеты напомнили мне о разрушенных советских городах. Я вспомнил, что Геринг самонадеянно заявлял: «Ни один самолет врага никогда не долетит до наших городов. В противном случае назовите меня Меиром.» Для его порочного ума самым страшным оскорблением было назваться еврейским именем! Но несмотря на его заверения, советская авиация и самолеты союзников бомбили немецкие города.

По улицам Берлина разъезжали военные патрули на джипах, по четыре человека в каждой машине — каждый представлял одну из союзных армий. Я все еще был в польской форме, поэтому старался не попадаться на глаза патрульным, особенно советским. Ведь если они проверят мои документы, то немедленно арестуют, отправят назад, в Польшу, и там меня будут судить за дезертирство! Я бесцельно бродил по улицам и при звуках приближающегося джипа прятался в развалинах домов.

Куда мне идти, я не знал и очень обрадовался, когда встретил молодого человека со звездой Давида на лацкане. Я заговорил с ним на идиш и рассказал о своих трудностях. Он отвел меня к стене полуразрушенного дома и снял с себя пальто.

— Вот возьмите, — сказал он. — Мне ваша шинель не доставит неприятностей, поскольку я из концлагеря, и всем ясно, что я не польский офицер (тут он показал мне номер на своей руке). А вас мое пальто защитит, пока мы не доберемся до центра еврейских беженцев.

Когда мы переодевались, он заметил медали у меня на груди и посоветовал от них избавиться, чтобы не навлечь на себя неприятности. Без колебаний я сорвал их и, проходя мимо реки, бросил в воду.

— Я бы с удовольствием поменял все эти медали на одну звезду Давида, — сказал я. — А почему вы до сих пор ее носите? Разве это все еще обязательно?

— Нет, — ответил мой спутник. — Но долгие годы христианская церковь заставляла нас носить желтые звезды как знак отверженности. Потом нас вынуждали к этому нацисты, чтобы отличать от арийцев. А теперь мы носим звезду Давида добровольно, с гордостью, чтобы показать всем, что евреи еще живы! Народ Израиля жив!

В конторе центра еврейских беженцев мне дали регистрационную карточку как бывшему узнику Бухенвальда. После того, как я поел и принял душ, меня отвели туда, где бельгийские солдаты грузили на машины пустые ящики. Предполагалось, что бельгийский военный конвой направится в Ганновер, в британскую зону. Не могу сказать, в курсе ли дела были бельгийцы, но мои новые друзья помогли мне забраться в один из ящиков в середине кузова грузовика.

К вечеру конвой отправился в путь, и несколько часов мы мотались по советской зоне. Наконец, после невыносимой тряски по разбитым дорогам, наша колонна остановилась. Я услышал русскую речь: вероятно, мы добрались до советско-британского пограничного пункта.

Русские проверяли каждый грузовик, даже иногда открывали ящики. Я свернулся клубком и, дрожа от страха, что меня обнаружат, молил Б-га о помощи. На мое счастье, грузовик, в котором я ехал, почти не проверяли, и я благополучно добрался до Ганновера. Там еврейский комитет выдал мне билет и разрешение на проезд в американскую зону.

…В Нюрнберге я встретил молоденькую еврейскую девушку по имени Хадаса, тоже беженку, как и я. У нее были чудесные голубые глаза и милое, доброе лицо. Она рассказала мне, что довелось ей пережить.

Однажды ночью эсэсовцы обыскивали еврейские дома в ее родном городе Сосновице на юго-западе Польши, забирая всех девушек, чтобы угнать в Германию. Ей было всего пятнадцать лет, она жила с родителями и маленькими братишками и сестренками. Немцы ворвались в дом, схватили ее и отправили в Оберальштадт, концлагерь на территории Чехословакии. Она была там самая младшая.

Потом этих девушек отправили работать на немецкие прядильные фабрики. Голод, побои, болезни, непосильный труд — все выпало на их долю. 8 мая 1945 года немногие выжившие в этих страшных условиях были освобождены. Тут Хадаса узнала, что всю ее семью отправили в Аушвиц. Она одна осталась в живых.

Куда нищий, бездомный еврейский юноша поведет свою подругу в послевоенном Нюрнберге? Конечно же, во Дворец правосудия! Туда, где судили нацистских преступников. Вход в здание был только по специальным пропускам, но Исаак Стоун, офицер американского государственного департамента, достал мне пропуск на два лица.

Мы целыми днями просиживали там в наушниках. Хадаса слушала процесс на немецком языке, а я — на русском. Перед нами на скамье подсудимых сидели фашистские главари: Геринг, Риббентроп, Йодль, Штрейхер — убийцы, пытавшиеся нас уничтожить. А мы, чудом уцелевшие, были среди тех, кто вершил над ними суд; и мы мечтали о возрождении нашего многострадального народа! Таких молодых пар было много. И поскольку почти у всех семьи погибли, молодые спешили пожениться. В лагере для перемещенных лиц под эгидой агентства ООН по реабилитации и восстановлению прав человека регистрировали по 4—5 браков ежедневно. А это означало, что у людей снова будет дом, семья, а значит, и будущее!

Однажды, когда я сидел и слушал процесс, ко мне подошел офицер из американской военной полиции и что-то прошептал мне на ухо. Я не понимал английского, но было ясно, что я должен следовать за ним. Уходя, я сказал:

— Может, он заметил, что я нажал кнопку с русским языком? Если через два часа я не вернусь, свяжись о Исааком Стоуном!

Тут необходимо сделать небольшое отступление и рассказать о том, кто такой был Исаак Стоун. Это был необыкновенный человек. Автор докторской диссертации по Корнелю, офицер иностранной службы США, направленный в Нюрнберг для участия в процессе над нацистскими главарями, он знал много языков, включая русский и идиш. Его называли «ангел Нюрнберга», потому что мало кто так самоотверженно помогал обездоленным, лишенным самого необходимого людям!

Гражданская почта в послевоенной Германии не работала, и он сам, на свои средства, развозил письма уцелевших евреев по всем странам. Постепенно на его имя стали приходить сотни писем и посылок с одеждой от синагог для распределения в лагерях для перемещенных. Власти недоумевали, как это один человек может получать столько почты, и ему приказали явиться для объяснения с начальством.

Не знаю, как он мог убедить этих людей, но после этого исключительно для его нужд был оборудован специальный склад, и ему выделили грузовик, чтобы он мог пользоваться им в любое время.

Познакомился я со Стоуном, когда хотел отправить письма в Австралию, Палестину и Америку. Услышав, что я из Ломжи, он поинтересовался, не знаю ли я его дядю, назвав фамилию. Я сказал, что это друг моего отца и его место в синагоге было рядом с нами. Мы вспомнили своих родных, я рассказал ему о своей судьбе, и это сблизило нас. Поскольку я умел водить машину, он нередко поручал мне отвозить в лагерь одежду для беженцев.

Я безгранично доверял доктору Стоуну и знал, что он сделает все возможное, чтобы помочь мне.

…Американский офицер привел меня в комнату, где сидели три серьезных господина. У меня отлегло от сердца, когда я увидел там же Исаака Стоуна. Меня расспрашивали о России, а доктор Стоун был переводчиком. Во время допроса один из представителей власти, которого называли д-р Мазэ, стал говорить со мной по-русски. Я удивился его московскому произношению и решил, что он из России, так как ни один американец не может так чисто говорить по-русски!

Я хорошо помню последний вопрос, который мне задали: возможна ли сейчас в России революция? Я ответил:

— В такой огромной стране нужна, по крайней мере, тысяча человек, чтобы совершить революцию! Да вам и двоих не найти! В России все боятся ночного стука в дверь.

Там есть такой анекдот о человеке, который не может заснуть от страха. Наконец он встает с постели, подходит к зеркалу, смотрит на свое отражение и говорит: «Один из нас стукач!»

Нет, в этой стране долго не будет революции!

Меня отпустили, доктор Стоун проводил меня до двери. Прежде чем уйти, я сказал ему:

— Вы знаете, имя Мазэ не выходит у меня из головы. Я все пытался вспомнить, где я его раньше слышал… Он имеет какое-нибудь отношение к раби Мазэ? Помните, последний официальный раввин Москвы при царе? Он еще был главным свидетелем со стороны евреев на процессе Бейлиса! Это не его родственник?

Стоун обнял меня и сказал:

— Ну и память у тебя, Хаим! Действительно, д-р Мазэ его сын! Но, надо сказать, он полностью американизировался.

Прощаясь, я сказал, что должен спешить, потому что моя невеста может подумать, что меня арестовали.

— Как, невеста? — удивился Стоун. — Ты не говорил мне, что собираешься жениться! Когда же?

— Как только найду себе подходящий костюм, а ей — приличное платье!

— Но, Хаим! — воскликнул он. — Ты развозил столько одежды и ничего не взял себе и своей невесте?!

— Вы знаете, — улыбнулся я, — в России воруют и хватают все, что попадется под руку. Уж если я там не взял ничего из того, что мне не принадлежало, неужели я начну воровать здесь!

Через несколько дней Стоун подарил мне серый костюм, а моей невесте зеленое с голубым платье, в тон ее глазам, как сказал он мне с улыбкой. Стоун даже пришел к нам на свадьбу.

Нас было три пары; все из тех, кто выжил в гетто, в концлагерях, в Сибири… Обряд совершал старый рав из Киева или из Харькова, не помню его имени, а он, конечно, не запомнил наши, ведь в тот послевоенный год регистрировались сотни браков. И ни у кого из молодых не было родителей, братьев или сестер…