«Иди, сынок». Глава 41

Постепенно налаживалась почтовая связь с иностранными государствами. Первое письмо я написал своей кузине в Австралию. Я не осмеливался написать ей о том, что мне стало известно о судьбе наших семей и вообще обо всех евреях нашего города. Поэтому я написал ей то же самое, что раньше: ее брат Залман жив, я встречался с ним на Урале.

О себе я ничего написать не мог, будущее казалось мне неясным. Я уже понял, что не смогу жить в Европе, особенно в Польше, которая представлялась мне теперь огромным еврейским кладбищем. Я начал подумывать о дезертирстве. До меня доходили слухи, что много солдат-евреев дезертировало из польской армии в зону союзников. Но им повезло — их подразделения находились вблизи немецкой границы, а я служил в Хелме, и бежать отсюда было гораздо труднее. Но события развивались так, что я принял решение дезертировать как можно раньше, несмотря на трудности.

Во-первых, в летных и танковых частях офицеров стали призывать на семь лет. Поэтому надежда на демобилизацию в ближайшее время исчезла.

Во-вторых, я получил письмо из сибирского города Акмолинска, в нем говорилось, что мой кузен Залман умер. Его сосед по комнате нашел мой адрес среди его вещей и счел необходимым известить меня о смерти близкого человека. Но он не написал, почему Залман оказался в Акмолинске. Может быть, его сослали туда? Героя войны, инвалида!

Его смерть была для меня тяжелым ударом. В Европе из всей нашей семьи нас оставалось только двое, и я надеялся, что мы вдвоем будем налаживать жизнь, а теперь его тоже нет! Я не знал, как сообщить его сестре в Австралию, что он умер, — ведь я только что написал ей, что он жив. Со слезами на глазах я написал ей второе письмо.

Когда я шел на почту, ко мне подбежали два подростка, плюнули на меня и убежали прочь. В бешенстве я выхватил пистолет, но вдруг понял, что это оскорбление не мне, а моей форме. А внутриполитические разногласия в Польше волновали меня меньше всего. Пусть они перестреляют друг друга, думал я, только бы мне выбраться из этой проклятой страны!

Я стал чаще ходить на вокзал, следил за расписанием поездов, которые отправлялись на Запад. Однажды я спросил работника станции, когда отправляется поезд на Лодзь. «В пять вечера, с пятого пути», — ответил он. Конечно, откуда ему было знать, что я опытный железнодорожник и мне несложно определить, что на станции всего три действующих пути и один запасной. Я догадался, что он наверняка из Армии Крайовой и умышленно вводит меня в заблуждение.

Тогда я вытащил пистолет, и надо было видеть, как он заюлил, бормоча, что он здесь новичок и сам ничего толком не знает.

— Только не убивайте меня, — умолял он, — ради моих детей не убивайте!

— А сколько еврейских детей ты убил? — спросил я вне себя от гнева и боли.

— Ни одного, — скулил он, — ни одного! Я не тронул ни одного еврея!

Я приказал ему встать и сказал:

— Тебе повезло, что я не из вашей банды, а то бы тебя уже не было в живых! А теперь катись отсюда!

Он ошалело побежал, споткнулся и упал. Я видел, как он лежал, закрыв голову руками, не смея пошевелиться от страха. Ему повезло, что я еврей…

Я продолжал умолять Мишу, чтобы он дал мне отпуск дней на тридцать. Я так хотел поехать в Ломжу, еще раз взглянуть на наш город, расспросить соседей-поляков о последних днях моей семьи, побывать в том лесу, где расстреляли моего отца вместе с сотней других людей. Я чувствовал, что должен поехать в Аушвиц и увидеть страшные трубы крематория, через которые вознеслись на небеса души моих родных. Я хотел там прочесть поминальную молитву над прахом миллионов погибших евреев.

А затем уже я убегу из армии. Я навсегда оставлю эту проклятую землю, которая пропитана еврейской кровью!

Раскрывать свои планы перед Мишей я не решался, чтобы не подвергать испытанию его верность присяге. Но у меня было ощущение, что он читает мои мысли. К тому же для него не было секретом, что многие офицеры-евреи бежали через немецкую границу в зону союзников.

Однажды Яков, который снабжал меня информацией о моей семье, прислал мне прощальную открытку. «Я уезжаю из Польши. Поездом из Познани еду прямо до Франк­фурта, а затем в Берлин,» — приписал он в конце. Всю ночь я невольно возвращался к этим последним строчкам. Зачем он мне так подробно об этом пишет? Какая разница, когда и где он пересечет границу? Или это многозначительный намек для меня?

Но я никогда не писал ему о том, что хочу дезертировать из армии, поскольку боялся цензуры. А он тоже никогда не решился бы мне это посоветовать: ведь, несмотря на то, что война закончилась, в Польше сохранялось военное положение, и за дезертирство полагался расстрел.

И чем больше я об этом думал, тем яснее понимал, что Яков написал это не случайно. Вероятно, он отправил пись­мо за несколько минут до отхода поезда, когда почувствовал, что без риска для себя может намекнуть мне о возможности бежать. Но достаточно ли безопасен этот путь для военного? На этот вопрос в письме ответа не было.

Наверное, Яков ничего об этом не знал. Я понял, что выяснять это придется мне самому.

Между тем Мишино здоровье пошатнулось, и врачи решили, что он должен отдохнуть. Однажды он сообщил мне, что на его место уже назначен другой, а он поедет в Крым лечиться. Мне стало ясно, что после Мишиного отъ­езда у меня не будет ни одного шанса уехать из Польши.

— Миша, — взмолился я, — помоги мне! Я должен побывать в концлагере, где погибли мать и братья. Отпусти меня: ведь мне положен отпуск после трехлетней службы!

Он кивнул в знак согласия, и через два дня я получил долгожданный отпуск на тридцать суток. Миша сам вручил мне документы, крепко обнял меня, и глаза его повлажнели.

— Обещай мне быть осторожным, Хаим! Эти подонки из Армии Крайовой не выносят живых евреев, тем более в офицерской форме!

На следующий день Миша поднялся на борт легкого самолета, который отправлялся в Киев. А вечером в офицерской столовой я услышал страшную новость: самолет разбился, Миша, генерал, пилот — все погибли. Ходили слухи, что это результат диверсии Армии Крайовой.

Тела погибших в цинковых гробах были доставлены назад в танковую школу и похоронены с воинскими почестями. Отчаяние мое было так велико, что я даже не пытался сдерживать слезы. Теперь я остался совсем один.

Документы на отпуск были в моих руках, и я готов был отправиться в путь. После Мишиной гибели меня уже ни­что не останавливало. Но тут произошел случай, круто изменивший мои планы. Дезертировал целый класс курсантов. Это был массовый побег, и, похоже, организатором был человек из Армии Крайовой. Он вывел свой класс в поле для боевых учений, а назад никто не вернулся.

Нашим новым командиром был русский полковник, который на танке прошел всю войну от Сталинграда до Берлина. Он принял срочные меры по поиску перебежчиков, привлек и пехоту, и танки. В результате всех дезертиров нашли, кроме офицера, сержанта и восьми курсантов. Военным трибуналом они были приговорены к смертной казни. Тридцать девять человек были расстреляны взводом автоматчиков, только одного оставили в живых по ходатайству президента Польши Болеслава Берута: курсанту еще не было восемнадцати лет.

Приказ о помиловании пришел за несколько минут до казни.

Из-за этого случая командир запретил все отпуска: жда­ли новых сюрпризов от Армии Крайовой. Я опасался, что теперь, когда Миши нет, новый отпуск мне вообще не дадут и даже не продлят уже имеющийся. Время шло, все было спокойно, и наконец запрет сняли. Но от моего отпуска осталось всего шесть дней! Уже не могло быть и речи о посещении Ломжи или Аушвица: нужно было сроч­но уезжать из этой страны и никогда не возвращаться сюда. Укрепил меня в этом решении и новый приказ командующего, в котором говорилось, что всем офицерам срок службы продлевается до пяти лет, а танкистам и летчикам — до семи. Это означало, что командование особенно за­интересовано в таких офицерах, как я, т.е. в тех, кто служил с момента образования армии и учился в советских военных школах.

И я решил, что моя главная задача — уехать отсюда. Родители и братья простят мне то, что я не поклонился их праху. Мне казалось, я слышу последние слова мамы: «Иди, сынок, иди…»

Действительно, пора было идти… На вокзале, вместо того чтобы ехать в Белосток, я сел в поезд, идущий на запад, в Варшаву, а оттуда в Лодзь и Познань.