«Иди, сынок». Глава 40

7 мая 1945 года Германия капитулировала. Война закончилась! Получив 24-часовой пропуск в Варшаву, я отыскал там вновь созданный еврейский комитет. К стене были прикреплены листы бумаги, на которых напечатаны тысячи имен: те, кто выжил, искали родных, знакомых, соседей.

На одном из бюллетеней было написано: «Любой оставшийся в живых из Ломжи, свяжитесь с Яковом». А ниже адрес в Лодзи. Фамилия показалась мне знакомой. Правда, Лодзь была слишком далеко, а пропуск мой годился только для Варшавы, поэтому поехать туда я не мог, но письмо отправил сразу же — рассказал о себе, просил сообщить, не известна ли судьба моих родных, а в конце приписал: «Пожалуйста, не скрывайте от меня правды. Я готов к худшему!»

В ожидании ответа я не находил себе места. Снова забрезжила слабая надежда — вдруг кто-нибудь из моей семьи спасся! Наконец пришло письмо из Лодзи. Я не мог распечатать его на людях, чтобы никто не видел моих слез; залез в танк, сел на место водителя и при тусклом свете стал читать:

«Дорогой Хаим! Я знал твою семью и очень хорошо помню тебя, да и кто в Ломже вас не знал! Мне тяжело писать тебе правду, хочется плакать, но слез у меня больше нет. Только мы с тобой уцелели из 12 тысяч евреев, которые жили в нашей Ломже. Возможно, потом объявится кто-нибудь еще из оставшихся в живых.

Постараюсь быть кратким. В 1941 году, когда немцы заняли Ломжу, они сразу же арестовали сто самых почтенных евреев. Среди них был твой отец, несколько твоих дядюшек и старый раби Цинович (его сын живет в Бомбее). На следующее утро всех расстреляли в лесу под Гачью в 13-ти километрах от города и похоронили в общей могиле. Всем евреям было приказано жить в гетто, а нарушителей публично расстреливали. Наши соседи-поляки с усердием помогали немцам истреблять евреев, чтобы завладеть нашими домами и имуществом.

В октябре 1942 года всех евреев из гетто отправили в Замброво. Это в 27-ми километрах от Ломжи. День был морозный, многие погибли в пути от холода и немецких пуль, а в январе 1943 года всех увезли в Аушвиц. Там я видел твою мать и братьев в последний раз!

Нас сортировали, как скот: те, что покрепче, шли направо, а слабых и больных отправляли налево — в газовые камеры. Твой брат Лазарь, высокий и сильный, пошел направо — жить, а маму и маленького Шимона послали на смерть. Но Лазарь выскользнул из своей колонны и по­шел вместе с матерью и братом. Тесно прижавшись друг к другу, они совершали свой последний путь, и Б-г принял их светлые души…

Я думаю, что для первого письма этого достаточно. Если ты хочешь узнать больше, то напиши или приезжай ко мне. Как ты попал в армию? Много ли там евреев? А сколько немцев ты убил? Как я тебе завидую — ты убивал фашистов!»

Я выронил письмо из рук. Сквозь слезы я видел маму, ее благородную осанку, доброе лицо; я видел, как она идет со своими сыновьями в толпе обреченных на смерть. Я представлял, как моего отца застрелили в лесу… Б-же! Почему я не заслужил уйти в вечность вместе с ними? Навсегда в моем сердце останется боль. Как я теперь смогу радоваться жизни? Как мне теперь жить? Сжавшись в комок внутри танка, я ощущал каждой клеточкой своего тела страшную агонию моих родных в печах Аушвица, и сердце мое разрывалось…

Дети Израиля освятили Его Святое Имя!

Теперь, вспоминая старое, я понял, что Карл Хоффман тогда, в Сталинграде, вероятно, уже знал, что отца нет в живых. Возможно, он сам и приказал осуществить эту резню. Я вспомнил свой сон в Казахстане; когда я бежал от зверя, отец появился весь в белом, и его слезы упали мне на лицо. Да, тогда он уже был мертв!

…Время шло. Я получил еще одно письмо от моего земляка. Он писал: «Ты спрашиваешь, почему мы не боролись? Ты должен понять, Хаим, что мы верили немцам. Ни один здравый ум не мог вообразить, что Германия — центр культуры, науки — породит таких чудовищ!

Прежде всего они забрали нашу интеллигенцию, затем трудоспособных мужчин для работы в Германии. Сначала люди получали от своих близких обнадеживающие письма и, успокоенные, ждали воссоединения. Правда, время от времени появлялись слухи, что евреев уничтожают в концлагерях, но кто мог поверить такой глупости?

Но однажды гестаповцы забрали 50 человек из нашего гетто, сказав, что они вернутся через день-другой. Прошло несколько дней, но никто не возвращался, а гестапо потребовало еще 100 человек. Комитет гетто отказался выдать людей до тех пор, пока не будут получены сведения о тех пятидесяти, которых забрали первыми.

Шеф гестапо рассвирепел. “Я вас, грязных евреев, проучу! — орал он. — Если через час вы не дадите 100 человек, я прикажу расстрелять весь ваш комитет!”

Но ни одного еврея они не выдали немцам, Хаим. Ты бы видел этих мужественных людей, Хаим, когда с высоко поднятыми головами они шли на казнь!

После этого немцы стали убивать евреев прямо на улицах, если кто-нибудь выходил за пределы гетто. А как мы страдали от голода! Только тот, кто сам голодал месяцами, может понять, что голод делает с людьми! Были даже случаи каннибализма! Не пугайся, среди евреев этого не было — мы бы никогда так не пали! Но в лагере военнопленных в Замброве такое случалось. Там находились тысячи военнопленных, и они, так же, как и мы, умирали с голоду...

Однажды двадцать охранников отвели несколько тысяч этих пленных к оврагу и всех расстреляли из пулеметов. Мы долго слышали стрельбу. Там были летчики, танкисты, солдаты и офицеры, недавние герои. Как могли двадцать человек расправиться с тысячами этих бойцов без всякого сопротивления с их стороны? Ответ один: голод! Голод превращает людей в животных, заставляет их покориться судьбе и смотреть на смерть, как на избавление!

А мы жили в окружении поляков, ненавидевших нас и охотно помогавших немцам с нами расправляться. Еврею совершенно невозможно было остаться в живых, даже ес­ли ему удавалось бежать. Как только становилось известно, что в лесу скрывается еврей, лес окружали и прочесывали, беглеца находили и убивали на месте. А доносчику-патриоту доставались ботинки убитого и килограмм сахара! Только в восточных районах, около русской границы, где действовали советские партизаны, у еврея был шанс попасть в отряд, да и то, если у него было оружие!

К тому же нельзя представить, что еврей бросит старых родителей, жену, детей и побежит в лес спасать свою шку­ру. Поэтому погибали многие из тех, кто мог бы остаться в живых. Твой брат Лазарь, например, молодой, сильный, здоровый — он вполне мог выжить в этом аду. А он решил разделить судьбу матери и брата!

…В своем последнем письме ты спрашиваешь, как относилось к нам христианское духовенство. Я расскажу тебе, что произошло у нас в Ломже. Делегация еврейской общины направилась к епископу Лукомскому, ты его, конечно, помнишь! Они хотели попросить его повлиять на своих прихожан, чтобы прекратить или хотя бы уменьшить поток еврейской крови. Его секретарь заявил, что прежде чем увидеть “очень занятого” епископа, нужно при­нести хороший дар церкви, лучше золотом или в долларах. Тогда наверняка наша просьба будет встречена милостиво.

Делегация возвратилась в гетто, евреи собрали все, что возможно: женщины жертвовали украшения, даже обручальные кольца. Ведь мы возлагали большие надежды на епископа, который имел огромное влияние на прихожан.

Когда делегаты снова появились в приемной епископа, их встретили очень радушно, приняли дары и обещали назначить день для аудиенции. Но встреча так и не состоялась, Хаим! Всякий раз, когда приходила еврейская делегация, святого человека не было на месте».

Позже в своих письмах Яков рассказывал об ужасах жизни в гетто: голод, холод, страдания! Но несмотря на это, писал он, не исчезал в людях дух веры и надежды. Люди отказывались умирать! Когда стали понятны истинные намерения немцев, евреи положили все силы на выполнение одной заповеди Торы: выжить! Мы считали, что это наш святой долг. Выжить, чтобы не прекратился наш род; выжить, чтобы рассказать людям, что нам выпало пе­режить! Самоубийства у нас были редкостью: в этих страш­ных условиях мало кто решался таким способом облегчить свою участь и оставить родных без поддержки…

Все письма я читал Мише. И, разделяя мою боль, он, как мог, старался поддержать меня. Оплакивая вместе со мной моих родных, он заново переживал гибель своей семьи.

— Я знаю, Хаим, что ты сейчас чувствуешь, — говорил он, обнимая меня здоровой рукой. — Понимаю, что ты хочешь только одного — увидеть своих близких. Да я бы полжизни отдал, чтобы еще раз увидеть своих детей!

Мы молча сидели рядом, погруженные каждый в свои мысли, каждый со своей болью. Ничто не могло нас утешить, но вместе нам было немного легче...