«Иди, сынок». Глава 32

В Челябинском городском военкомате меня заверили, что мне надо только доехать до небольшой станции под Москвой, там будет ждать польский офицер. И действительно, на пустынной платформе подмосковной станции я увидел лейтенанта, чья военная форма напоминала традиционную форму польских офицеров. Он сказал, что нам предстоит еще подождать — с ближайшими поездами должны прибыть и другие новобранцы.

Разглядывая лейтенанта, я снова и снова думал, насколько же раздавлена, унижена поверженная врагом Поль­ша: лейтенант держался тихо, скромно, на известный всем гонор польского офицерства и намека не было. Как смеялись мы в свое время, когда русские вступили в Ломжу, над их неуклюжей, не подогнанной по фигуре формой, но вот рядом со мной сидел польский лейтенант, и он был не в корсете, не в облегающем, без единой морщинки мундире, а в гимнастерке, висевшей на нем, словно на вешалке. Традиционная четырехугольная фуражка провисала, белый орел на кокарде подевал куда-то свои корону и крест и смотрел почему-то не на Запад, как всегда было принято, а прямо вперед. Короче, лейтенант был скорей похож на огородное пугало, нежели на офицера довоенных времен.

С каждым вновь прибывающим поездом наша группа постепенно увеличивалась. Наконец лейтенант построил нас, продрогших, одетых в одни лишь гимнастерки — а температура была не выше нуля по Цельсию, — и мы бодро зашагали за ним следом.

Мы углубились в лес. Снега было уже чуть не по пояс, но по неширокой, хорошо утоптанной просеке идти было легко. Довольно скоро показались ворота, у которых стоял часовой. Но в ворота мы не вошли.

— Это учебный лагерь чехословацкой армии под командованием генерала Свободы, — сказал наш лейтенант, и мы отправились дальше.

Еще через несколько километров мы вновь увидели контрольно-пропускной пункт, охраняемый часовым.

— И это тоже не мы, — опять сказал лейтенант. — Здесь румыны, формирование под командованием Владимиреску. В нем служат недавние военнопленные румынской армии, которая сражалась с русскими.

И только третий лагерь оказался нашим. Да и то что-то он скорей напоминал лагерь для военнопленных, потому что то и дело навстречу попадались люди в немецкой военной форме. Как выяснилось, это были поляки, которые не так давно тоже воевали на стороне Гитлера. Их сагитировали перейти в польскую армию Василевская и Берлинг, тем более что сделать это было не очень сложно: немцы явно проигрывали войну, и теперь гораздо выгодней было кричать «Да здравствует Сталин!», чем «Хайль Гитлер!»

Так уж совпало, что как раз в день нашего прибытия в лагере выступала сама Ванда Василевская. Обращаясь ко вчерашним военнопленным, она благодарила их за добровольное вступление в Войско Польское. Это, конечно, бы­ла совершеннейшая чушь: хороши добровольцы, да они по­просту предпочли сменить тюремную пайку и каторжный труд на армейское довольствие и реальную возможность в случае чего вновь переметнуться к немцам! И действительно, потом не один из них сумел перебежать через линию фронта или был застрелен при попытке сделать это.

Вряд ли Василевская не понимала, с кем имеет дело. Но ей надо было поднять дух этих людей, показать им, что в них верят, им доверяют.

— Скоро, очень скоро, — вкрадчивым голосом ворковала она перед микрофоном, — Германия будет разбита, и политики, лишившись армии, несомненно, подпишут акт о безоговорочной капитуляции. И вот тогда-то все народы Европы соберутся за столом переговоров, чтобы обсудить, как жить дальше. Кто ж тогда станет говорить от имени нашей Польши? Польские предатели в Лондоне? Или те, под чьим руководством наша страна в несколько дней рас­сыпалась в прах в тридцать девятом? Те самые полковники и генералы, которые, осрамив родину на весь мир, бежали, кинув солдат и командиров на произвол судьбы? Каждый знает: путь на Варшаву сегодня лежит через Смоленск и Минск. А потому, конечно же, наше место среди братьев-славян, рядом с великим русским народом! Всем известно, что маршал Сталин дал согласие на то, чтобы поляки сражались плечом к плечу с Красной Армией. Но что сделали наши изменники? Они увели польскую армию из Советского Союза в колонии Британской империи, ку­да-то в Азию! …Итак, я спрашиваю вас, солдаты: кто будет сражаться за нашу Польшу? И как же мы сможем надеяться, что нас тоже примут за общеевропейский стол переговоров, если мы в защиту собственной родины не сделаем ни единого выстрела?

Надо признать, несмотря на жуткий мороз, все стояли, не шелохнувшись, целиком захваченные ее речью. О некоторых вещах, про которые она говорила, я прежде и слыхом не слыхивал:

— Армия Крайова, по-прежнему находящаяся в подполье, полностью парализована и не способна к боевым действиям. Да, она вооружена лучше французских маки, югославских и греческих партизан. Но разве в бою все решает только оружие? Армия Крайова — это мыльный пузырь, и ее руководители тщетно пытаются обмануть мир фальшивыми коммюнике о героических сражениях и огромной подпольной борьбе. Мир прекрасно знает, что у Армии Крайовой было в свое время негласное соглашение с немецкими оккупантами о полном сотрудничестве в уничтожении польских евреев. Армия Крайова, по сути, служит немцам и не дает Армии Людовой, а также советским пар­тизанам вести настоящую войну с немцами, в частности, на железных дорогах, по которым через Польшу к фронту продолжают поступать немецкие военные грузы. Вам нужны доказательства предательской политики армии Крайовой? Пожалуйста! Президент Рузвельт прекратил постав­ки этим польским формированиям, и причина все та же — ему стало известно о сотрудничестве крайовцев с немцами! Наш великий поэт Юлиуш Словацкий сравнил нас ко­гда-то с павлином. К сожалению, из этого павлина сегодня повыдергивали все самые красивые перья. Так кто же поможет родной Польше возродиться? Никто, друзья мои, кроме нас! А потому пусть же будет крепкой дружба между польским и русским народами! И да здравствует лучший друг свободной Польши великий маршал Сталин!

Аудитория откликнулась бурными аплодисментами, выкриками «Да здравствует!» и «Браво!»

А я в этот миг вспомнил почему-то поляка, который еще в Ломже, когда нацисты заперли нас в кирхе, кричал: «Кто меня кормит, тот мне и хозяин!»

После отъезда Ванды Василевской весь наш лагерь разделился надвое: на одной стороне оказались бывшие солдаты немецкой армии, на другой — такие, как я, кто прибыл из разных уголков необъятной России. Несмотря на то, что на нас была не форма, пусть даже немецкая, а са­мое жалкое тряпье, мы еще не забыли, что такое честь, до­стоинство, гордость, и для нас сам факт службы немцам уже был актом жесточайшего предательства, прощения ко­торому быть не должно.

Я пробовал себе представить, как бы я вдруг оказался на службе у нацистов, и у меня это даже в голове не укладывалось. Такого быть не могло, потому что такого быть не могло никогда! Как можно стать в один строй с теми, кто является убийцей твоего собственного народа?!

Пока мы ожидали, когда же нас распределят по полкам, батальонам и ротам, появились несколько польских офицеров. Некоторые из них подались к «немцам», но большинство все-таки выбрало нашу сторону. Цель приезда офицеров была вполне определенной: они искали людей, которые смогли бы в будущем сформировать институт политработников польской армии.

С вооружением у Берлинга проблем не было. Советы готовы были предоставить ему лучшее в мире оружие и вполне в достаточном количестве. Не хватало другого — опытных боевых командиров, чтобы обучать и вести в бой новую армию. Кадровых польских офицеров практически не осталось: одни полегли еще в 1939-м, другие, попав к русским, пали от рук энкаведешников, третьи ушли с генералом Андерсом. Да если б удалось даже разыскать остатки польского офицерства, на что оно было годно сегодня? Выученное по образцам чуть не ХVIII века, оно понимало войну как эскадроны, скачущие туда-сюда и размахивающие саблями.

Пришлось вновь обратиться за помощью к русским. Их офицеры образовали костяк офицерского корпуса новой польской армии. Иные числились отныне польскими офицерами, иные — всего только консультантами, но и те, и другие долго еще носили советскую военную форму с советскими знаками различия и наградами. Конечно, среди новоявленных польских офицеров было немало поляков по национальности, а некоторые даже переиначили свои фамилии на польский лад. Но единственное, что всех их выдавало, так это неумение говорить по-польски.

Однако Берлинг, его помощники, а также кремлевские политики понимали, что население Польши, когда туда вступит наша армия, не очень-то обрадуется, увидев во главе родного войска советских. А потому для наиболее способных солдат срочно создавались командирские школы. Между тем в запасе были считанные месяцы. По всем расчетам именно столько времени оставалось немцам править Польшей. После этого туда должна была войти Советская Армия, а в ее авангарде — наша, которая и получит поддержку местного населения.

Нечего удивляться, что курс обучения в школах для завтрашних польских офицеров был ускоренным до предела — вместо 18 месяцев только три. Все полевые занятия были отменены. Курсантам говорили:

— Полевые занятия будут на фронте!

Во всем этом был свой смысл: и в том, чтобы в несколько месяцев подготовить тысячи командиров, и в том, чтобы они могли завоевать симпатии среди мирного населения Польши, и даже в том, чтобы частично учебу завершить непосредственно в бою. Загвоздка была только в одном: политические руководители требовались немедленно, ни о каких нескольких месяцах и речи быть не могло. Институт политруков — это тот же институт капелланов, которые в немалом количестве продолжали сидеть в сталинских лагерях. Но новой польской армии требовались не капелланы старой буржуазной армии, а именно политруки, комиссары, ведь создавалась она, в конце концов, на средства Советов, а следовательно, должна была полностью ко­пировать Советскую Армию.

Комиссары были мудрым изобретением Троцкого. Тогда, в 1918 году, они сыграли важнейшую роль в победе Красной Армии: с одной стороны, они воспитывали безграмотные солдатские массы, а с другой — приглядывали за не очень-то надежными бывшими царскими офицерами. Правда, тут возникали свои трудности: в военном деле ко­миссары, как правило, разбирались слабо и во всем полагались на единственный свой капитал — классовую сознательность. С тех пор институт политруков-комиссаров то отступал в Красной Армии на второй план, то вновь выдвигался на первый, но полностью от него никогда не отказывались. Армии требовалось единоначалие, а режиму — наушничество и верный помощник. Не случайно все последние советские лидеры были именно из комиссаров — и Булганин, и Хрущев, и Брежнев…

В новой польской армии внедряли тот же порядок, хотя и под другим названием. В каждом подразделении имел­ся офицер, который в зависимости от звания, начиная с лейтенанта и кончая полковником, назывался политическим офицером, офицером по культуре или по информации. Тут уж бывшие немецкие служаки были просто незаменимы, ведь нацисты уже приучили их к тому, что любой приказ свыше должен выполняться без разговоров и размышлений.

Впрочем, наше нарождающееся Войско Польское во всем было слепком с Красной Армии. Достаточно сказать, что командирами у нас обычно оказывались не те, кто больше знал, потому что им как людям, получившим образование в буржуазных условиях, советские мало доверяли, а дети бедноты, безграмотные, зато свои, пролетарии. Правда, та­кой подход имел и одно огромное, ни с чем не сравнимое преимущество: вчерашние подпаски, голь перекатная, даже став спустя многие годы полковниками, генералами и маршалами, помнили, кому они обязаны тем, что получили, и были преданы новой власти, а также стоящим за ней Сове­там до гробовой доски. Ну, а знания… Что ж, знания — дело наживное.

Бывшие «немецкие» поляки из кожи вон лезли, только бы попасть в офицерское училище. Во-первых, это был верный способ оттянуть отправку на фронт. Во-вторых, в немецкой армии, не будучи арийцами, об офицерском зва­нии они и мечтать не смели. Ну и, в-третьих, всякому было ясно: если уж получишь сейчас офицерские погоны, это на всю жизнь, потому что Красная Армия стала уже настолько сильной, что остановить ее не сможет ничто и целые страны будут плясать под кремлевскую дудку.

Вот только одного желания, пусть даже очень сильного, еще маловато. Незнакомые с советскими порядками, «не­мецкие» поляки, обращаясь с просьбой о зачислении в офицерское училище, врали, будто имеют высшее образование. Делали они это, памятуя, что в Польше всех выпускников высших учебных заведений зачисляли в офицерские училища автоматически. Но члены приемной комиссии, а там сидели в основном советские, прекрасно знали: в довоенной Польше высшее образование было платным, следовательно, университетский диплом могли получить только сынки богатеев, а такие командиры будущей рабоче-крестьянской польской армии не нужны. Ну, политическими руководителями они еще могли стать, не больше. Там ведь ни за что отвечать не надо: главное — говори солдатам, что тебе велели, а не станешь или сказанешь не то — пуля в затылок, и вся недолга.

Все бы хорошо, но только большинство «немецких» по­ляков почти не знало русского языка. Советских это совершенно не устраивало: как же они станут контролировать свой политический корпус, если не смогут понимать друг друга?

Короче говоря, я со всех сторон им подходил: в России живу с самого начала Отечественной войны, русским владею прилично и университетов, что называется, не кончал. Советский капитан довольно долго меня обрабатывал, пе­рескакивая в разговоре с польского на русский и обратно, и настойчиво уговаривал стать политофицером.

— Через пару недель присвоят капитана, — убеждал он, — а через годик, возможно, и полковника! Все, что требует­ся, — так это пройти двухнедельные курсы для политсостава.

Я не смог сдержать улыбку:

— А говорят, в армии только приказывают. Значит, врут? Вот вы же просите…

— Конечно, мы можем приказать служить там, где, как мы считаем, вы будете нужней. Но тут дело особое. Политруком можно стать, если только по-настоящему веришь в свое дело, если хочешь этого. Без идейной убежденности какой же может быть политрук?

— Про добровольный выбор это вы правильно сказали, — ответил я. — Так вот, я пошел в армию сам, и для то­го, чтобы воевать с врагом, а не говорить, как это важно.

— Да как вы не понимаете! Разве политрук не воюет, как все? И потом, почему вы говорите только о немцах? Надо ставить вопрос шире — дело не в нации, а в политической подоплеке. Надо бороться с фашизмом. А фашизм не только среди немцев. Взять хотя бы Армию Крайову. Да там окопались самые настоящие фашисты! Сидят и смотрят, как другие проливают кровь за Польшу. А другие — это Армия Людова. И пока АЛ взрывает мосты, уничтожает живую силу и технику врага, АК сотрудничает с немцами. АЛ принимает евреев в свои ряды, а АК продает их немцам. Для чего я все это вам рассказываю? Да чтобы вы поняли наконец: политруки нам необходимы, чтобы каждый боец четко видел, где враг, как бы этот враг ни маскировался.

Капитан был умен, знал, как и на чем меня купить. Едва речь зашла о евреях, проданных АКовцами немцам, я весь напрягся, как струна. Война была еще в самом разгаре, и трагедия еврейского народа во всем ее страшном масштабе не успела стать широко известной. Больше было слухов и неопределенных разговоров. Советская пресса хранила по поводу еврейской темы гробовое молчание. Конечно, я понимал, что евреям под немцами приходится тяжело, я сам был в Ломже в дни ее первой оккупации нацистами и видел, что это такое. Но чтобы немцы решились на варварское массовое истребление еврейского народа — в такое трудно было поверить.

— …Простите, пан капитан, — сказал я, — но я должен обдумать ваши слова. Если это, конечно, возможно.

— Да-да, пожалуйста, — с готовностью кивнул он. — Закончим нашу беседу завтра утром. …Но не надо называть меня паном, лучше — товарищем, идет?

Кому раньше могла прийти в голову мысль, что польского офицера солдаты смогут звать своим товарищем?

Да, мягко стелил этот капитан. Да только как я, еврей, имел право стать их политруком? У нас своя вера — вера Авраама, Ицхака, Яакова, Моше, и нам не нужна вера Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина!

А вот что касается информации капитана о сотрудничестве поляков с немцами в истреблении евреев, в это мне поверить было нетрудно. Только дело тут совсем не в АК. И Армия Людова, если надо, пошла бы на то же самое, потому что ненависть к евреям поляки впитывали с молоком матери.

Нет, я решил наотрез отказаться от предложения капитана. В конце концов, я столько лет стремился воевать с нацистами, а не превратиться в пропагандистский рупор коммунистов. Но можно ли сказать: «Нет!»? Ведь это армия, а не дискуссионный клуб. Понадобится, и они просто-напросто мне прикажут.

Еще одну ночь я провел без сна. Уже под утро нашелся выход из положения: надо соврать, будто у меня нет никакого образования вообще, и тогда капитан сам от меня отстанет. Я стану им попросту не нужен.

Наутро я так и сделал, заявив, что едва умею расписаться. И — помогло! Капитан сразу потерял ко мне всякий интерес. Но зато отныне я приобрел особую привлекательность для других вербовщиков — из офицерского училища, которые искали преданных пролетариев на роль завтрашних строевых командиров.

Меня допрашивала комиссия из трех советских офицеров. Решающее значение возымело мое знание русского языка. Не прошло и четверти часа, как председатель комиссии встал, пожал мне руку и поздравил с зачислением в офицерское училище ВВС. Но тут другой его остановил:

— Минуточку. В документах сказано, что Шапиро по профессии тракторист. Так не логичней ли направить его в танковые войска?

Председатель комиссии с ходу согласился:

— Ну что ж, тогда поздравляю вас с переводом из военно-воздушных войск в танковые.

Уже через несколько часов вместе с группой таких же новобранцев я трясся в грузовике, который вез нас в танковое офицерское училище.

В дороге мы стали свидетелями тренировочного десанти­рования новой польской части. Над нашими головами по­качивались десятки парашютов. Сопровождавший нас лей­тенант, который еще недавно был капралом, задрав голову, с гордостью произнес:

— Глядите, ребята! У нас в Польше никогда не было не только десантников, но даже парашютной школы. А тут!.. На ваших глазах в новой польской армии рождается новый род войск!

С проселочной дороги мы вскоре свернули в лес и в самой его глуши наконец остановились. Кругом стеной стояли деревья. Сколько мы ни оглядывались, нигде не было заметно ни малейшего признака жилья. Только снег да лесная тишина…

— А где же училище? Где казармы? Где техника и полигон? — Мы забрасывали нашего лейтенанта вопросами, а он в ответ только загадочно улыбался.

— Пошли! — наконец скомандовал он, и мы потянулись за ним по узкой едва заметной тропинке.

И тут то справа, то слева мы увидели землянки. Раз-другой из этих землянок выскочили курсанты и приветствовали нас, новеньких. Оказывается, все жилые и учебные помещения располагались под землей.

Всякая новая часть в любой армии, как известно, начинается с бани. И тут нам тоже велели помыться. Где? А прямо здесь. Пришлось раздеться и мыться снегом. Морозец, правда, стоял небольшой, чуть ниже нуля. Голые, с воплями и криками натирались мы снегом, а тем временем нашу гражданскую одежду полностью сожгли в разведенном неподалеку костре. Теперь нам полагалась новенькая военная форма!

Когда пришел час познакомиться со своим новым жи­льем, я, оказавшись в одной из землянок, сперва долго привыкал к темноте. А затем моим глазам предстала маленькая комнатка, совершенно обычная — с двухэтажными нарами по стенам и «буржуйкой» посередине, вот только окно было в потолке, с самого края. Точней, не окно, а два крохотных окошечка, которые по несколько раз в день надо было очищать от снега.

Выбрав себе местечко в самом дальнем углу, чтобы иметь возможность по утрам, до подъема, незаметно для окружающих совершать молитвы, я тут же запрыгнул на свою верхнюю «плацкарту» и растянулся на соломенном тюфяке, подложив под голову набитую соломой же подушку. После снеговой бани здесь было особенно тепло и уютно.

Рядом устроился какой-то бледный и тощий — прямо кожа да кости — паренек. Как вообще этот скелет попал в армию, тем более в офицерское училище? Но стоило ему попытаться со мной заговорить, как все сразу стало ясно: в его польском был такой немецкий акцент, что не оставалось никаких сомнений — наверняка он служил прежде у нацистов. Я не мог себя пересилить и в ответ на его попытки познакомиться молча отвернулся к стене. Общаться с бывшим солдатом вермахта, на совести которого, возможно, не одна еврейская жизнь, — нет уж, это слишком!

Однако отделаться от этого субъекта было не так-то просто. На мое молчаливое неприятие он никак не отреагировал. Тут же назвался Дитловым и стал рассказывать о себе. Я лежал и с ужасом думал, что в этом тесном закутке избежать общения с этим убийцей вряд ли удастся, и что мне делать дальше, совершенно непонятно.

— Послушай, старик, — в конце концов не выдержал сосед, — чем я тебе не приглянулся? С чего ты на меня зуб держишь? Я что, прокаженный?

Я резко повернулся к нему.

— Я — еврей! А ты служил немцам. Разве одного этого недостаточно? Ну-ка отвечай: сколько евреев ты убил?

Он медленно поднялся с нар:

— Посмотри на меня: можешь ты поверить, чтоб я вообще был способен кого-то убить? Да я и еврея ни одного не видал в глаза. Ты первый…

— Врешь! — быстро сказал я. — Ты ведь только что сказал, что родом из Бытома, а я знал одного парня из этого города, и он мне говорил, что у них до войны была еврейская община.

— Да, это верно, община была. Да только когда мы переехали в Бытом, все евреи оттуда уже ушли. Честное слово, ты первый еврей, которого я вижу в жизни!

Несколько минут мы оба молчали.

— Врешь, снова врешь! — не сдавался я. — Уж одного-то еврея ты наверняка видел. Того, который висит на кресте в ваших костелах!

— К твоему сведению, — невозмутимо ответил он, — в костеле я тоже никогда не бывал.

Я онемел: поляк и ни разу не бывал в костеле — такого не могло быть!

— Да-да, — чуть заметно улыбнувшись, кивнул сосед. — Отец был секретарем местной организации коммунистической партии, так что я никакой не католик. Если не веришь, спроси у кого-нибудь из офицеров, они подтвердят: мой отец был расстрелян в гестапо. Когда мне исполнилось семнадцать, мать настояла, чтоб я вступил в немецкую армию и с ней сумел перебраться в Россию. Мне пришлось прибавить себе год и назваться другим именем, а не то гестаповцы засекли бы, кто я такой и чей сын. Так я попал на русский фронт и при первой возможности перешел к советским. Правда, при этом пришлось убить од­ного немецкого офицера, он пытался меня остановить. В особом отделе той советской части, куда я попал, я рассказал все и назвал свое настоящее имя. К счастью, в Москве, в Коминтерне, знавали моего отца, и вот я тут…

У меня отлегло от сердца. Мы пожали друг другу руки и с этого момента стали друзьями.

От Диглова я впервые услышал, каким образом поляки попадали в немецкую армию. Оказывается, нацисты, видя, что на фронте дела у них хуже и хуже, принялись искать лазейки в своей расовой теории. Тем полякам, которые су­меют доказать, что у них в роду когда-то были немцы, они присваивали звание «фольксдойч», которое приравнивало в какой-то степени к немцам, во всяком случае, когда дело касалось права воевать на восточном фронте. Но, са­мо собой, тысячи поляков копались в своем родовом древе отнюдь не ради этой сомнительной привилегии. «Фолькс­дойчам», кроме того, полагалось больше, чем другим полякам, хлеба, мяса, сахара… А уж когда в голодные времена есть возможность хоть немного подкормиться, человек разыщет что угодно. Поэтому нет ничего удивительного, что множество поляков нашло то, что и было надо. А уж были их справки настоящими или липовыми — другой вопрос.

— Чего ты хочешь! — тяжело вздохнул Дитлов. — За лишний кусок большинство людей будет кричать что угод­но: «Еще Польска не сгинела!», «Хайль Гитлер!» или «Да здравствует товарищ Сталин!»… Да только они забывают, что за все приходится платить. Вот Гитлер им это и напомнил, когда послал их сыновей на восточный фронт.