«Всего одно слово». Амен через пятьдесят лет

«Это произошло более десяти лет назад, — вспоминал р. Моше Фридман из израильского городка Рехасим. — Раввины города поручили мне сопровождать тяжело больного авреха из нашей общины, который отправлялся в Нью-Йорк. Там, в Колумбийском госпитале, он должен был пройти сложнейшую операцию на мозге. Случилось так, что никто из членов его семьи не смог поехать вместе с ним, и поэтому его сопровождал я».

Операция должна была состояться в понедельник утром. За четыре дня до этого, в полдень пятницы, молодого человека приняли в госпиталь, где его подвергли интенсивному предоперационному обследованию.

После завершения изнурительных процедур его отвезли на каталке в палату на семнадцатом этаже. «В течение последующих двадцати четырех часов, — строго предостерег меня врач, — этот пациент не должен шевельнуть даже пальцем. Любое движение способно вызвать нарушения, которые могут стать для него фатальными. Следите за ним хорошенько!».

Я был приглашен на субботнюю трапезу в семью, которая жила недалеко от госпиталя. Но когда я услышал это страшное предупреждение, я сразу же отказался от этой идеи и решил провести весь шабат в госпитале, наблюдая за своим подопечным, находившемся в критическом состоянии. «Даниэль, — шепнул я ему, — Вы слышали указания врача? Пожалуйста, не шевелитесь! И не беспокойтесь: я останусь здесь, с вами. Если вам что-нибудь будет нужно, позовите меня. Но у меня есть к Вам две большие просьбы. Прежде всего, пожалуйста, ни при каких обстоятельствах не приподнимайте голову с подушки. А во-вторых, я бы хотел выйти из госпиталя на двадцать-двадцать пять минут, чтобы купить несколько вещей. Мне нужна бутылка виноградного сока, халы для лехем-мишнэ и несколько банок консервированной гефилте-фиш. Я вернусь сразу же, как смогу; только, пожалуйста, Дани, не двигайся!».

Больной согласился.

Я выбежал из госпиталя и быстро разыскал еврейский магазин. Купив все необходимое для шабата, я почти бегом вернулся в больницу.

Прошло несколько часов. Наконец царица-шабат величественно вступила под мрачные своды госпиталя, принеся с собой мир и покой. Я спел Леха Доди, а когда окончательно стемнело, помолился маарив. Сознание того, что мы находимся на чужой земле и окружены сотнями неевреев, придавало молитве особую глубину и значимость. Мы вместе спели Шалом Алейхем и Эшет хаиль, думая о своих семьях, которые проводят шабат без нас, за много тысяч миль от этого места.

Затем я налил виноградный сок и начал произносить кидуш. И тут, когда я еще не добрался и до середины кидуша, в комнату вошли два мощных санитара в белых халатах и, не говоря ни слова, вручили мне предписание врача, в соответствии с которым пациент должен был быть доставлен на самый нижний этаж, чтобы пройти дополнительную рентгеноскопию.

«Что? — недоверчиво спросил я. — Ведь ему запрещено двигаться! Врач сказал, что даже одно движение может стать для него фатальным… Это невозможно!». Один из них закричал на меня раскатистым басом, но он говорил по-английски с незнакомым мне акцентом, и я не смог уловить, что именно он хотел объяснить. Решив не тратить на меня времени, двое громил подхватили беспомощного больного и, перетащив его с кровати на специальную тележку, выкатили из комнаты. Не имея выбора, я последовал за ними. Я по-прежнему громко протестовал, но они меня полностью игнорировали. Один из них вызвал лифт. Пока они в гробовом молчании ждали лифта, я лихорадочно обдумывал, как предписывает действовать в сложившейся ситуации еврейский закон. Разрешено ли мне войти в лифт вместе с ними? Ведь я необходим этому беспомощному больному! Как я могу бросить его на милость этих двух громил?! Слава Б-гу, в момент, когда прозвучал предупредительный сигнал, и двери лифта раскрылись, мой ум мгновенно просветлел: да, при таких условиях мне разрешено входить в лифт. Санитары вкатили тележку, и я быстро проскользнул вместе с ними — куда бы ни отправили моего подопечного, я обязан следовать за ним! Лифт спустился на семнадцать этажей. На первом этаже мы перешли в другой лифт, который спустил нас еще на два этажа, в недра госпиталя, где находилось отделение рентгена.

В комнате перед рентгеновским кабинетом было много людей, и я понял, что нам предстоит долгое ожидание. К счастью, выбегая из палаты за своим подопечным, я успел захватить с собой книгу Берешит с комментариями. Во всяком случае, теперь я мог провести время с пользой, просматривая недельную главу Торы.

«Даниэль, ты только посмотри, как нам повезло, — обратился я к своему молодому другу. — У нас есть возможность изучать Тору!».

Я сел около больного и начал читать ему псуким, сопровождая их арамейским переводом, а также некоторыми объяснениями Раши и Сифтей хахамим. Мы старались отделиться от происходящего рядом, создавая вокруг себя охранную зону — «четыре локтя святости». Я надеялся, что мы успеем завершить недельный раздел, но Ашем распорядился иначе.

Прямо рядом с нами заскрипели, тормозя, колеса каталки. Два санитара привезли еще кого-то и, установив каталку почти вплотную к Даниэлю, быстро ушли. Я поднял глаза от книги и увидел на соседней каталке старую женщину со сморщенным лицом и редкими поседевшими волосами. Ее побелевшее лицо и затрудненное дыхание говорили о том, что ее привезли не просто для рутинной проверки. В отличие от других пациентов в комнате ожидания она была одна — ее никто не сопровождал. Я сразу же проникся жалостью к этой одинокой женщине, которая, казалось, сильно страдала. Уловив мой доброжелательный взгляд, она приподняла руку и поманила меня поближе. Я подошел к ней и уловил, что ее губы издают едва различимый шепот. Я нагнул голову, чтобы попытаться ее понять. Она повторяла всего два слова: «Гут шабес».

Я с изумлением посмотрел на нее. Так, эта женщина — еврейка! «Гут шабес, — тепло ответил я ей. — Я надеюсь, что скоро вы почувствуете себя лучше. Может быть, шабат принесет вам успокоение и исцеление».

Я повернулся к своему другу: «Даниэль, эта женщина — еврейка, и она даже понимает идиш!». Это было первое еврейское лицо, увиденное нами в Колумбийском госпитале, и первые слова, обращенные к нам на идиш, — и мы оба были очень взволнованы.

«Реб Моше, — обратился ко мне Даниэль, понимая мое воодушевление, — может быть, Вы смогли бы подняться в нашу палату и принести сюда стакан и сок. Сделайте для нее кидуш — я уверен, что она еще не слышала сегодня кидуша».

«Подняться в нашу палату?! — повторил я. — Даниэль, ты только подумай: мы сейчас на этаже “минус два”, а наша палата — на семнадцатом этаже! И внутри здания нет лестницы, ведущей на верхние этажи. Так, как же я там окажусь?!».

Но Даниэль был неколебим. «Реб Моше, Вы же можете использовать пожарную лестницу, — настаивал он. — Пожалуйста, принесите сок и сделайте для нее кидуш, ведь она — еврейка!».

У меня не было выбора. Я знал, что не следовало огорчать Даниэля, так как при его состоянии это могло сказаться на и без того неустойчивом кровяном давлении. Оставалось только выполнить его просьбу.

Я покинул комнату ожидания и поднялся в вестибюль при входе в госпиталь. Но, намереваясь выйти наружу, к пожарной лестнице, я столкнулся с новой проблемой.

Входные двери госпиталя открывались с помощью электроники. Я встал в стороне, ожидая, пока какой-нибудь нееврей подойдет к входу и приведет двери в действие. Когда кто-то наконец вошел в здание, я мгновенно проскочил рядом с ним, не допустив, чтобы электронные двери оставались открытыми из-за меня хотя бы на лишнюю долю секунды. Люди в вестибюле, вероятно, получили возможность хорошенько повеселиться. Ведь они могли наблюдать за сумасшедшим мужиком, который несколько минут терпеливо ожидал возле входа, а затем вдруг одним прыжком выскочил из дверей, будто кто-то преследовал его по пятам.

Я осматривал фасад госпиталя в поисках металлической лестницы, которую обычно делают в подобных зданиях на случай пожара. Наконец я обнаружил ее за дальним углом. Я глянул вверх, стараясь распознать, где расположен семнадцатый этаж, — но увидел только хмурое черное небо. Я глубоко вздохнул и начал подъем.

Стояла обычная нью-йоркская зима. Холодный, хлесткий ветер пронизывал до костей, у меня перехватывало дыхание. Но я все равно поднимался все выше и выше, еще и еще, — пока к своему огромному облегчению не увидел на стене надпись «17». Эти цифры, нарисованные желтой флуоресцентной краской, дружественно улыбнулись мне, и я подумал: «Если бы пришлось подниматься хотя бы еще на один этаж, я, вероятно, не выдержал бы и свалился вниз!»

Но на этом мои испытания не кончились. К своему великому разочарованию я обнаружил, что на дверце не было никакой ручки. Она открывалась только изнутри. На кирпичной стене рядом с дверью был установлен электрический звонок, предназначенный для того, чтобы подать сигнал кому-нибудь внутри. Но в шабат я им воспользоваться не мог.

«Рибоно шель олам, — громко произнес я в отчаянии, — я продрог и измучен этим долгим подъемом. Что я могу поделать? Спуститься вниз? Но что я скажу Даниэлю?»

Моя молитва была услышана. Внезапно дверь приоткрылась: какой-то пациент по ошибке спутал ее с другим выходом. Не ожидая такой встречи, он смертельно испугался, увидев меня на маленькой площадке, нависшей над пустотой. Я проник внутрь, успокоил, как мог, своего избавителя и поспешил в палату. Плюхнувшись на стул, я несколько отдышался, а затем попытался разогреть обледеневшие руки, потирая их одна об другую. Наконец, захватив виноградный сок и несколько чашек, я вновь выбрался на пожарную лестницу и начал обратное путешествие.

Спуск был гораздо легче подъема. Когда я достиг земли, оставалось только подождать, пока электронные двери растворятся для нееврея, — и на этом мои алахические трудности завершились.

Я легко спустился на два пролета вниз и вернулся в комнату ожидания к своему другу и к старой женщине. Обратившись к ней на идиш, я сказал: «Сейчас я сделаю для Вас кидуш». Ее благодарный взгляд был мне ответом. Она внимательно вслушивалась в кидуш, а когда я закончил, произнесла Амен, вложив в это слово, как казалось, все свои силы. Я не ожидал услышать от этой изможденной женщины такой вдохновенный и сердечный Амен! Я дал ей выпить несколько капель виноградного сока, а затем склонился над ней, чтобы разобрать, что же она пытается мне сказать. «Прошло пятьдесят лет с тех пор, как я слышала кидуш в последний раз», — еле слышно прошептала она. Расходуя последние крохи своей энергии, она рассказала мне, что родилась в Польше и что в годы Второй мировой войны скрывалась среди неевреев под чужим именем, а после войны эмигрировала в Америку. Она не добавила никаких подробностей, а только повторяла, как в трансе: «Пятьдесят лет назад я последний раз ответила Амен».

Я был очень тронут. Для меня было великой радостью, что я удостоился сделать для нее кидуш и предоставил ей возможность произнести Амен после перерыва в пятьдесят лет. Вскоре нас пригласили в рентгеновский кабинет. Выйдя из него, мы узнали, что несколько минут назад эта женщина умерла…

«Рибоно шель олам, — подумалось мне, — я совершил путешествие в семь тысяч миль, чтобы эта тинокет ше-нишбеа[1] произнесла свой первый и последний Амен за пятьдесят лет… Этот ключ способен отворить для нее врата Ган Эдена». И действительно, наши мудрецы сказали: «כל העונה אמן בכל כוחו פותחין לו שערי גן עדן — Перед тем, кто отвечает Амен во всю свою силу, открывают врата Ган Эдена».

* * *

В стихе из Шир а-ширим (4:3) говорится: «ומדברך נאווה — и речи твои прекрасны».

Это буквальный перевод стиха, в котором духовная красота еврейского народа аллегорически описывается в терминах физической красоты. Однако слово מדברך может быть переведено также как «твоя пустошь». И в мидраше (Агадат Берешит 79) приведенный стих объясняется в соответствии с этой второй возможностью перевода. Слова «твоя пустошь» относятся к незнающим евреям, которые не изучали ни Талмуда, ни Писания, — они подобны заросшему полевыми травами пустырю. Но они приходят в дом молитвы и произносят Амен. И вознаграждения лишь за эти Амен достаточно для того, чтобы для них отворились врата Ган Эдена.

[1] Тинокот ше-нишбеу (Плененные дети) — так называют евреев, получивших нееврейское воспитание, приравнивая их к детям, захваченным в плен и выросшим среди чужеземцев.

Издательство Пардес

Читайте: полный обзор по теме Амен