Кремация не состоится

Рабби Калман Эпштейн вздохнул и кинул взгляд в сторону прихожей. Было 2 часа ночи — самое его любимое время для того, чтобы посидеть в тишине над томом Гмары. Но этой ночью, похоже, ему не удастся поучиться. Двое суток в Нью-Йорке был такой сильный снегопад, что о вывозе мусора не могло быть и речи.

Тротуары во всем районе были завалены не только снегом, но и огромным количеством мусорных пакетов. Эпштейны просто не могли прибавлять к этим кучам еще и свои пакеты, поэтому мусор ждал своего часа в их прихожей и… уже начал источать такие запахи, что учить Тору в гостиной становилось невозможно. Даже за закрытой дверью.

Рабби Калман раздумывал: пойти спать, найти другое место в квартире, пригодное для учебы, или всё-таки вынести куда-то эти мешки — хотя бы в гараж? И тут — не может быть! Наконец-то! В ночной тишине послышалось знакомое громыхание мусороуборочной машины. Рабби Калман выглянул в окно и увидел долгожданных сборщиков мусора. Он накинул пальто, схватил свои мешки и выскочил на улицу:

— Вот, ребята, возьмите и эти тоже, пожалуйста.

Вдруг один из мусорщиков посмотрел на рабби Калмана и спросил:

— Извините, вы раввин?

— Да, я раввин, а что?

— У меня есть вопрос…

«Интересно, — подумал рабби Эпштейн, — какой у него в два часа ночи может быть вопрос…»

— Пожалуйста, слушаю вас.

— Да, я не представился. Меня зовут Теодор. Сегодня вечером умерла моя мать. Я знаю, что она бы хотела, чтобы ее похоронили по-еврейски. Она ничего не соблюдала, конечно… Мы все совершенно не религиозные — ни я, ни брат, ни сестра. Брат и сестра все время говорили, что кладбище — это несовременно, что нужно кремировать тела, а не закапывать их в землю, так скоро вовсе земли не останется. Я пока не говорил им о смерти мамы, она жила со мной. У нас дома не было ни кашрута, ни шабата… но свечи! Субботние свечи моя мама зажигала каждую неделю! Рабби, что мне делать? Как я могу не дать кремировать маму?

Рабби Эпштейн немного подумал и ответил Теодору:

— Не волнуйтесь. Я думаю, что кремация не состоится. Сделайте вот что. В 9 утра позвоните в еврейскую похоронную службу, сообщите о смерти вашей мамы и попросите организовать похороны. Они приедут и всё организуют. А когда будет уже все готово, позвоните вашим брату и сестре и скажите им, где и когда состоятся похороны. Я уверен, что они не будут возражать. Если что — вот мой телефон.

Теодор позвонил рабби Эпштейну через 11 часов после их встречи рядом с мусорным баком:

— Гениально, рабби, все получилось ровно так, как вы сказали! Спасибо большое! А вы не согласитесь выступить с небольшой речью на похоронах? Видите ли, я не знаю ни одного раввина, кроме вас…

Делать было нечего. Надо было выступить. Рабби Эпштейн не знал почти ничего об умершей женщине. Но то единственное, что он о ней знал, он рассказал собравшимся на похоронах родственникам:

— Когда приходит смерть, люди пожинают то, что посеяли в течение жизни. Эта женщина чувствовала свою связь с Творцом, зажигая субботние свечи, и, слава Богу, удостоилась быть похороненной по-еврейски.

Лишь две недели спустя рав Эпшейн узнал, какая цепочка событий привела к этим похоронам. Увидев рядом с домом мусороуборочную машину, он вышел, чтобы поздороваться со своим знакомым Теодором.

— Теодор? Мы не знаем такого… — сказал один из сборщиков.

— Ах, две недели назад, вы говорите? — вспомнил другой. — Точно, его Теодор звали. Он с нами не работает, вообще-то. Это из-за снегопада у нас аврал был, вот и вызвали его из другого города на подмогу…

Рабби Эпштейн покачал головой и улыбнулся. Вот это режиссура! Двухдневный снегопад, мешки, скопившиеся в прихожей, привычка учиться в 2 часа ночи, еврейская женщина, умершая за несколько часов до этого, ее сын, решивший задать вопрос человеку с бородой, надеясь, что он окажется раввином… Каждая из этих деталей была продумана Творцом и необходима для того, чтобы спасти одну-единственную еврейскую душу от невыразимого страдания, которое она испытала бы, расставаясь с телом в крематории, — так шокирующе и так противоестественно.