Это Б-г мой 9. Молитвы, синагога и верующие

О молитве

У человека есть потребность прославлять Б-га, который сотворил все чудеса жизни, просить у Него избавления по возможности от жизненных тягот и бед и благодарить за блага, уже Им дарованные: здоровье, семью, работу. Разумеется, людям хочется молиться в том случае, если их не покинуло ощущение, что Б-г существует. В иудаизме молитва о даровании тех или иных жизненных благ — это всего лишь очень малая часть литургии. Самая большая часть литургии — это благодарность Б-гу и размышления о Священном Писании, которое в ясных и простых словах выразило основные великие принципы нашей религии. Цель ежедневной молитвы — обновление религиозного чувства. Молящийся выражает молитвой свою принадлежность к еврейству и упование на Б-га.

Что касается вопроса, приводит или не приводит молитва к каким-то практическим результатам, — кто может на это ответить? Контрольные эксперименты здесь невозможны. Можно часами изощряться в остротах и парадоксах по поводу поведения Б-га, — что они докажут? Начиная с 18-го века эти парадоксы интересуют, главным образом, студентов младших курсов. Гекльберри Финн попросил у Б-га послать ему удочку — и он свою удочку получил, но не получил крючков и поэтому отверг религию как источник материальной выгоды. Это прекрасная притча. Тем не менее, когда Моисей помолился, Мириам была излечена от проказы. А если бы Моисей не помолился, излечилась бы Мириам или нет? На этот вопрос никто не может ответить. Если вы фаталист, молитва для вас — пустой звук. Если вы верите в Б-га, молитва для вас — важное событие (не обязательно решающее событие — в противном случае мы всегда получали бы наши удочки вместе с крючками, стоило бы только захотеть, — но новый элемент в ситуации, такой же, как рождение ребенка).

Нет никакого сомнения, что в мире более чем достаточно лицемерия и ханжества, и нередко пустое словоблудие принимается за истинное благочестие. Если вежливому человеку доводится присутствовать при подобной церемонии, ему становится очень неловко (что касается меня, то, боюсь, моя вежливость оставляет желать лучшего). Иногда — или, вернее, слишком часто — я ловлю себя на том, что молюсь совершенно механически, не вникая в суть слов, которые произношу. Однако порой у меня возникает ощущение моей сопричастности с той Силой, которая соизволила даровать мне жизнь. Неискушенный читатель может посчитать эти мои откровения результатом самовнушения или скудоумия. Я, может быть, слишком много говорю о себе, но чтобы быть честным, строить лучше на чистом месте.

Религиозный еврей молится три раза в день — утром, днем и вечером. Молитвы эти различны в разное время дня и в разное время года. Некоторые основополагающие молитвы всегда остаются одинаковыми. Однако в Святые Дни литургия более пространна.

В синагоге

Даже у самого убежденного безбожника иной раз возникает религиозное настроение или фантазия, как бы он сам себя за это ни осуждал, подобно тому, как самый верный муж хоть иногда испытывает волнение в крови, встречаясь с хорошенькой девушкой. Это голос природы. Человеческое чувство — или, если угодно секуляристам, человеческая слабость, которая создала и тысячелетиями поддерживала религию, — есть в сердце каждого человека. И вот такой прилив религиозного чувства может заставить еврейского скептика зайти в синагогу посмотреть, что ему может дать вера его отцов.

В синагоге ему вручают молитвенник с хаотическим, по его мнению, набором текстов, снабженных переводом, длинные периоды которого кажутся ему лишь немногим понятнее, чем подлинник. Наш скептик начинает осматривать синагогу: одни углубились в молитву, другие рассеянно оглядываются, молящиеся повторяют что-то на иврите и сопровождают это ритмическими движениями, пока чтец продолжает говорить что-то нараспев. Время от времени все встают — непонятно почему — и начинают петь в унисон — неизвестно что (а если какие-то смутные детские воспоминания и возникают, в молитвеннике этот текст отсутствует). Наконец, наступает момент, когда из ковчега извлекается священный свиток, и этот свиток торжественно помещается на кафедре, при этом на серебряной крышке позванивают колокольчики. Чтение — на диковинный восточный манер — кажется совершенно бесконечным. Видно, что и другим прихожанам это тоже надоедает: они проявляют явное безразличие, начинают шептаться или даже дремать. Далее следует проповедь. Эта проповедь, особенно если раввин молод, — скорее всего конспективное изложение статей из либеральных газет и журналов за прошлую неделю с краткими комментариями и ссылками на Танах. И наш скептик покидает синагогу в твердом убеждении, что его религиозный порыв был вызван всего лишь преходящим и случайным приступом хандры и что если еврейский Б-г существует, то синагога — не то место, где можно устанавливать с ним контакт.

Возможно, впечатление будет иным, если он попадет в старомодную ортодоксальную синагогу, где раввин — седобородый старец, который говорит на языке идиш. В этом случае молящиеся покажутся более ревностными (хотя также порою склонными поболтать во время службы), а проповедь, если он еще не совсем забыл идиш, покажется ему глубокой, хотя и своеобразной по форме. И он уйдет из синагоги, сожалея о былых временах, ибо, разумеется, невозможно возродить идиш как язык общины или обучать ему детей, которые, вероятно, уже ходят в прогрессивную частную школу.

Все сказанное относится к посещению традиционной синагоги. В консервативных и реформистских синагогах, где совсем другие обычаи и обряды, можно увидеть лишь часть того, что есть в синагогах традиционных. Но если уж целое не производит впечатления, то часть наверняка не произведет.

Вечер в опере

Здесь уместно вспомнить первое посещение оперы. Читатель, возможно, посетил оперу в юности или в молодости, скорее всего, под влиянием подруги. Не исключено также, что до этого он относился к опере весьма скептически и считал, что это скучное надувательство, пересаженное на американскую почву мертвое европейское искусство, которым снобы и пижоны восхищаются — или делают вид, что восхищаются — только потому, что ходить в оперу считается хорошим тоном среди европейской аристократии. Насколько мне известно, именно так думают об опере очень многие из моих читателей.

Однако тот, кто изменил свое мнение об опере, вспомнит, наверно, что случилось это отнюдь не после первого визита. В первое посещение опера, казалось, подтвердила его худшие опасения. В ложах дремлют жирные старики; их жены больше интересуются лицами и туалетами в ложах напротив, чем самим представлением; взбудораженные субъекты, по которым давно плачет парикмахерская, толпятся за оркестром и, приседая, изображают восторг; на сцене какая-то визгливая толстуха делает вид, что она застенчивая деревенская простушка, а низенький пузатый человек с короткими толстыми руками изображает заядлого сердцееда; хор стареющих размалеванных дам и джентльменов время от времени конвульсивно дергается (что, по их мнению, должно быть воспринято как актерская игра), в то время как оркестр тянет что-то слащавое и бесконечно тоскливое, — таково, по всей вероятности, первое впечатление от одного из бессмертнейших творений человеческого гения — оперы Моцарта «Дон Жуан».

Сэр Томас Бичем как-то сказал, что «Дон Жуан» Моцарта еще ни разу не нашел себе полноценного сценического воплощения, что еще ни разу не было одновременно ансамбля певцов, способных постигнуть суть замысла Моцарта, и аудитории, способной воспринять этот замысел. Среди певцов одного поколения не находится достаточно артистов, удовлетворяющих требованиям Моцарта. Люди, которые каждый вечер заполняют оперный театр, — это всего лишь люди: выдающиеся и обыкновенные, умные и глупые, податливые и неуступчивые; одного приобщила к опере его супруга, другой пришел сюда, чтобы продемонстрировать свою интеллигентность, третий —по привычке, четвертый — чтобы рассказать у себя в провинции, что такое нью-йоркская опера; а некоторые пришли потому, что Моцарт для них то же, что солнечный свет. И они готовы вынести все недостатки еще одного неважного спектакля ради отдельных лучей, сияющих сквозь тучи.

Подобно тому как и исполнители и публика обычно не поднимаются до Моцарта, точно так же раввин и его конгрегация не поднимаются до Моисея. Но это отнюдь не означает, что Закон Моисея не является тем возвышенным Законом, который чтит мир, или что формы общественного поклонения, которое этот Закон вызывает, не способны оказывать своего воздействия на людей. Несомненно, что синагога при всех человеческих слабостях ее служителей выполняет эту задачу. В каждой синагоге на каждой службе присутствуют люди, для которых произносимые слова и совершаемые церемонии — это источник силы и мудрости. Иногда в синагоге таких людей мало, иногда много, но обычно они есть. Беглый взгляд случайного посетителя не может проникнуть в мысли и сердца таких людей: как удачно выразился один любитель джаза, этот посетитель «не видит того, на что смотрит».