Мойшеле Гут Шабес

Я хочу рассказать вам потрясающую историю. Каждому человеку нужен Реббе. Иногда ты встречаешь кого-то, кто остается у тебя в сердце на долгие годы. Одним из моих Реббе, кого я видел только два-три раза в жизни, был еврей по имени реб Мойше.

Мой отец был равом австрийского города Баден, недалеко от Вены. Мы смогли выехать оттуда в 1939 году. В Вене с самого первого дня прихода нацистов евреям было опасно появляться на улицах. Все евреи сидели по домам.

Субботним утром, начиная с восьми утра, нацисты отлавливали людей на улицах, но между 6 и 8 утра еще можно было пройти незаметно, поэтому мой отец собирал ранний миньян у нас дома. Люди приходили в шесть утра и молились очень быстро. Чтение Торы тоже проходило в ускоренном темпе, потому что все хотели к восьми утра вернуться домой.

Мы с братом-близнецом были тогда маленькими детьми. Когда ты целую неделю не видишь людей, ты просто жаждешь кого-то наконец увидеть. Я помню, что мы с братом просыпались в субботу очень рано — не могли дождаться того момента, когда уже наконец можно будет открыть дверь миньяну, который начнет собираться утром. Обычно мы слышали короткий тихий стук в дверь, и за дверью стоял еврей, охваченный страхом, что его поймают и арестуют. Я открывал дверь лишь слегка, еврей проскальзывал в щель, и мы как можно быстрее закрывали за ним дверь.

Но в одну субботу — я помню, это была парашат Бамидбар — мы услышали стук, я пошел открывать. Я никогда не забуду этого. Там стоял еврей с пейсами и небольшой бородкой. Традиция говорит, что у царя Шломо тоже не было длинной бороды — только небольшая бородка. Вот и этот еврей выглядел по-царски: он не был напуган. Вы знаете, кто такой царь? Царь Шломо был совершенно бесстрашен. С самого порога этот еврей начал петь: «Гут шабес, гут шабес, гут шабес, гут шабес, ой, гут шабес…» Похоже, он находился совершенно в другом мире.

Он вошел в комнату напевая и не переставал петь ни на минуту. Он заговорил со мной, но не хотел нарушать мелодию. Я понял потом, что он просто никогда не прекращал петь — даже когда говорил. Он спросил меня напевно на идиш: «Как тебя зовут, как тебя зовут?» Я тоже не хотел нарушать мелодию и ответил в тон: «Меня зовут Шломо, а как тебя зовут?» Он сказал: «Меня зовут Мойшеле. Гут шабес, гут шабес, гут шабес, гут шабес…» Тогда мы с братом между собой прозвали его «Мойшеле гут шабес».

Мойшеле присоединился к миньяну, и мы начали очень быстро молиться. Когда доходит до «Нишмат коль хай» — самой глубокой субботней молитвы, когда наши души поют Творцу и восхваляют Его, — разрешается разговаривать. Реб Мойше не мог себя больше сдерживать и сказал хазану:

— Что ты делаешь? Молитвы должны поднимать вверх, а ты с такой скоростью ведешь молитву, что они опускаются вниз!

И добавил:

— Может быть, это последняя суббота… Может быть, это последняя суббота нашей жизни… Разве так надо молиться «Нишмат коль хай…»?

Хазан сказал:

— Я не умею молиться лучше… Веди ты, Мойше!

И Мойше запел: «Нишмас коль хай теварех эс шимха…» И так он провел всю молитву — совершенно по-особенному, на тот самый нигун, с которым он вошел в нашу дверь. Мойшеле заставил всех нас забыть о времени. Чтение Торы закончилась в половине двенадцатого.

Реб Мойше изменил всю мою жизнь. После молитвы моя мама приготовила небольшой кидуш. Ставни были закрыты, мы сидели в темноте. Нельзя было допустить, чтобы снаружи было видно, что в доме молятся евреи. Реб Мойше сказал:

— Когда я делаю кидуш, окна должны быть открыты. Я хочу, чтобы весь мир знал, что сегодня — Шабес. Ему сказали:

— Реб Мойше, люди на улице хотят нас убить!

Его ответ запал мне глубоко в сердце:

— Люди на улице — дети Эсава, а он был сыном Ицхака. Вы знаете, что случилось с Эсавом? Он забыл, что в мире есть Шабес. Если бы детям Эсава кто-то напомнил, что в мире есть Шабес, прекратилась бы ненависть…

Я запомнил, что он сказал не просто «Эсав». Он сказал — «дядя Эсав». Мы открыли окна — по улицам взад и вперед ходили люди в нацистской форме.

Реб Мойше провел Мусаф, а потом мои родители пригласили его разделить с нами трапезу. Он рассказал нам то, чего мы не знали, потому что мы не ходили по улицам. На улицах города повсюду были расклеены фотографии реба Мойше как главного врага фюрера. За его поимку была обещана огромная сумма. В чем же состояло его преступление? Вы помните, что тысячи австрийских евреев были арестованы, а их жены и дети умирали от голода в своих квартирах, боясь выйти на улицу? Реб Мойшеле целые ночи напролет носил еду в каждый еврейский дом, оставшийся без кормильца. Перед Песахом он отнес мацу двум тысячам еврейских семей Вены.
Однажды ночью его поймали, но ему посчастливилось бежать. Я не знаю, как ему все это удавалось, но он работал всю ночь, каждую ночь.

Реб Мойше остался у нас до исхода субботы, а перед тем, как покинуть наш дом, пообещал, бли недер, прийти к нам еще раз — возможно, в среду. Представьте, что за субботний человек был реб Мойше, если он сообщил нам об этом такими словами:

• Я приду в среду, под утро, около четырех. Я постучу в дверь семь раз лихвод шабес (в честь субботы), и так вы узнаете, что это я.

Наступила среда. Мы с братом совсем не могли спать в ту ночь, ждали его стука в дверь. Обычно люди говорят «гут шабес» только в субботу — но реб Мойшеле думал о субботе всегда — наверно, он готовил себя к Вечной Субботе…

Наконец мы услышали стук, открыли дверь и там стоял реб Мойше — полный радости и с песней на устах: «Гут шабес, гут шабес, ой, гут шабес, гут шабес». Мы спросили его, откуда эта прекрасная мелодия, и оказалось, что реб Мойшеле однажды был в Люблине на Рош аШана, молился там с бреславскими хасидами. Он услышал этот нигун от старых хасидов, которые рассказали ему, что это нигун Раби Нахмана из Бреслава. Мы с братом тогда впервые услышали про Раби Нахмана.

Это была наша последняя встреча с реб Мойшеле. Вскоре мы покинули Австрию. Время шло. Мы приехали в Америку. Но знаете, все эти годы мы с братом не забывали тот удивительный нигун. Я поступил в Месивту «Тора ва-Даас». И всех, кто приходил в Месивту, я обучал нигуну реба Мойше.

Потом я стал выступать по всей Америке с концертами — и вы знаете, скольких молодых евреев вернул к Торе нигун реба Мойшеле? Тысячи! В это невозможно поверить… И самое главное: я учил всех этих ребят, которые приходили ко мне на концерты, что даже в среду вечером мы говорим — гут шабес. Мы живем в эпоху перед приходом Машиаха, мы не можем ждать субботы, чтобы сказать «гут шабес». Мы можем говорить «гут шабес» каждый день!

***

Где-то десять лет назад я шел по улице Бен-Йеуда в Тель-Авиве. Подошел ко мне какой-то человек и спросил:

— Ты — Шломо Карлибах из Бадена?

— Да.

— Ты знаешь ребе Мойшеле?

Вы знаете, скольких ребе Мойшеле я знаю? Но почему-то я сразу понял, о ком он говорит:

— Ты говоришь о ребе Мойшеле Гут Шабес? — спросил я и подумал, а вдруг он жив, вдруг он живет где-то здесь, в Бней-Браке?..

— Ты хочешь знать, что с ним случилось? Тут недалеко есть парк рядом с рекой Яркон, пойдем, я расскажу тебе…

Я понял, что сейчас услышу что-то тяжелое. Он говорил, а я иногда поднимал на него глаза — как он плакал, Б-же мой, как он плакал…

— Я был одним из ближайших друзей реба Мойшеле Гут Шабес.

А я-то думал, что только мы с братом звали его Мойшеле Гут Шабес. Оказывается, вся Вена так называла его.

— Мойшеле наконец удалось достать поддельный британский паспорт. У него было двое маленьких детей — мальчик и девочка. Он с женой и детьми уже сидел в поезде, который направлялся в Лондон. Я сидел рядом. Его жена все время умоляла его:

— Пожалуйста, перестань петь, Мойше, подожди, пока мы не пересечем границу Австрии.

Поезд медленно тронулся.

— Нет, я не могу, — сказал реб Мойшеле. Я должен спеть «Гут Шабес» еще один последний раз. Я должен попрощаться с Веной — с городом, где моя семья провела столько прекрасных, возвышающих душу суббот.

Он открыл окно и в последний раз запел:

• Гут шабес, гут шабес, ой, гут шабес, гут шабес…

Портреты реба Мойшеле были развешаны по всему городу. Его узнали, позвали немецких солдат. Поезд остановили, Реба Мойшеле выволокли из вагона и забили насмерть на глазах у жены и детей.

• Я клянусь тебе, — сказал этот еврей, — что он пел до последней секунды: «Гут Шабес»..

***

Через несколько лет я должен был петь в Манчестере, на бар-мицве. Для того, чтобы быть там в воскресенье днем, мне надо было вылететь из Тель-Авива в Лондон в пятницу утром.

Пока мы летели, было объявлено, что в лондонском аэропорту забастовка, поэтому самолет приземлится в Цюрихе. Рядом со мной сидел один еврей, который предложил мне полететь из Цюриха в Брюссель, провести субботу у него дома в Антверпене, а оттуда в шесть утра отправиться на пароме в Лондон. Я с радостью принял его предложение.

За два часа до субботы идем мы с ним по еврейскому кварталу Антверпена. Вдруг ко мне подходит какой-то еврей — его лицо мне знакомо. Я смотрю на него и вижу, что передо мной особенный человек — просто царь. Он радостно кинулся ко мне и стал приглашать к себе на субботу.

Я обычно не спрашиваю людей: «Кто ты?», потому что они думают, что я их помню. Подумал про себя, что спрошу позже.

Я поблагодарил и ответил, что уже обещал вот этому прекрасному человеку, с которым я познакомился в самолете, что проведу субботу у него. Я попросил его номер телефона и обещал позвонить и пригласить его на Мелаве Малка. Он написал мне свой номер телефона, свое имя — Лейзер Хешель — и ушел.

Я повернулся к своему спутнику:

— Кто этот Хешель?

— Как, ты не знаешь? Это сын Мойшеле Хешеля, Мойшеле Гут Шабес!

Я не мог поверить. Потом я вспомнил, что реб Мойше говорил, что его маленького сына зовут Лейзер. Как же он похож на своего отца — маленькая бородка, очки…

Лейзер пришел на Мелаве Малка, и я, конечно, спросил его, знает ли он нигун своего отца.

— Какой нигун?

Он был слишком мал тогда, в 1938-м году, чтобы помнить. И я вдруг понял, зачем нужна была эта забастовка в Лондоне — только для того, чтобы я оказался в Антверпене и передал Лейзеру нигун его отца!

Я спел нигун реба Мойшеле — для Лейзера и для всех, кто там был. Вы можете себе представить, как много это значило для Лейзера — я передал ему в этом нигуне огромное наследство, которое оставил для него отец.

Я вспомнил, что в последний раз, когда я видел реба Мойшеле, он стоял в дверях, прощаясь с нами навсегда, как обычно, с той же мелодией на устах: «Цур Исроэль, цур Исроэль, кума Бе-эзрас Исроэль…» Потом он посмотрел на нас и сказал:

— Обещайте мне, что вы будете учить этому нигуну всех, кого вы встретите. Научите ваших детей.

А потом добавил:

— Научите моих детей…

Перевод Батшевы Эскин.