Автобиографическая книга еврейского подростка из Польши
Оглавление
В доме Бораков поселились сразу шесть советских командиров и потребовали, чтобы хозяева вдобавок готовили им еду. От своей комнаты мне пришлось отказаться, я переехал на диван в гостиную.
По профессии советские были инженерами, они строили неподалеку от Расейняя аэродром. Как выяснилось, один из шести — еврей, другой — башкир, родом с Урала, и лишь остальные четверо — русские.
С евреем мы иногда говорили на идише, и я узнал от него некоторые русские слова. В присутствии своих этот командир переходил на идиш без всякого стеснения, но едва появлялся башкир, моментально умолкал. Нетрудно было догадаться, что башкир никакой не инженер, а секретный сотрудник.
Благоразумие заставляло меня вставать по утрам чуть свет и уходить из дома до того, как постояльцы проснутся. Возвращался я обычно к полудню и только тогда приступал к завтраку, который верней было бы назвать обедом. Однажды, когда я поглощал свой полуденный полузавтрак-полуобед, хозяйка мне шепнула, что башкир залезал в мой потрепанный чемодан.
Я еще не успел доесть, как в комнату заявился мой неожиданный соглядатай. Он окинул меня холодным пытливым взглядом и вынес резолюцию:
— Так ты, оказывается, самурай!
Я не имел в ту пору ни малейшего понятия, что означает это слово, но сумел догадаться, что это далеко не комплимент. По всему чувствовалось, против меня выдвинуто какое-то обвинение. Зная, что я по-русски понимаю очень плохо, хозяйка поспешила мне на помощь.
— Самураем, — уточнила она, — в России пренебрежительно называют японцев.
Я чуть не поперхнулся от смеха, но тут же сообразил, что смеяться лучше не стоит — это может разозлить моего новоявленного врага.
— Что же, по-вашему, я японец? — спросил я с улыбкой.
Лицо башкира было непроницаемо серьезным. Он вытащил из кармана открытку и положил ее на стол, как козырную карту. Эту открытку несколько дней назад прислал мне Ашер Кац, с которым еще недавно мы жили у Бораков в одной комнате. И отправил ее мой друг действительно из Японии, из портового города Кобэ. Ашер сообщал, что им удалось пересечь Россию без каких-либо серьезных приключений и попасть на желанные японские острова.
С помощью госпожи Борак, которая выполняла роль переводчика, я постарался заверить обеспокоенного лейтенанта, что хотя открытка и вправду из Японии, но ни от какого не японца, а от моего товарища по ешиве, который еще не так давно жил в этом самом доме вместе со мной. Госпожа Борак в подтверждение моих слов даже повела грозного лейтенанта в его комнату и указала на его собственную кровать, где раньше спал мой друг, и при этом еще раз повторила, что ни Ашер, ни я не являемся самурайскими шпионами.
Так я впервые столкнулся с советским сексотом, на которого, как было явственно видно, наши с хозяйкой объяснения не произвели ни малейшего впечатления. Он продолжал настойчиво допытываться: почему Ашер Кац уехал, а я остался? Госпожа Борак объяснила, что у Ашера был немецкий паспорт и потому он получил транзитную визу, а с ней и разрешение на отъезд, но и эти доводы не убедили упорного башкира. Наоборот, только подлили масла в огонь.
— Ага! — с радостью воскликнул он. — Немецкий паспорт, да? А ведь немцы и японцы — союзники! Их шпионы работают заодно. Значит, немецкий шпион удрал, а самурайский остался!
Хозяйка перевела мне всю эту ликующую тираду.
— Но ведь немцы и русские тоже союзники, — возразил я.
Однако моя добровольная переводчица посоветовала избегать подобных аргументов. Вместо этого она сказала лейтенанту, что смешно обвинять еврея в шпионаже в пользу Германии или даже Японии, для которых евреи — злейшие враги.
Тем не менее башкир не отказался от своих подозрений. В результате остальные советские командиры, включая и еврея, стали избегать меня, словно зачумленного.
Не прошло и недели, как башкир снова принялся за свое: на сей раз он обвинил меня в том, что я …агент Британской империи!
Я возвращался домой и увидел, что башкир уже поджидает меня у дверей, а госпожа Борак стоит рядом бледная и дрожит, как осиновый лист.
— Какие у тебя связи с англичанами?! — с ходу заорал на меня этот шпион.
Тут мне стало не до смеха. Было ясно: над моим будущим нависла зловещая тень.
— С англичанами? — переспросил я, судорожно пытаясь отыскать причину нового подозрения.
Я переписывался с двумя двоюродными братьями — одним из Австралии, а другим из Палестины, оба они пытались добыть для меня выездную визу, но тщетно — во-первых, из-за советского железного занавеса, а во-вторых, из-за иммиграционной политики своих уважаемых стран.
— У вас, наверно, есть еще одно письмо для меня, — предположил я, стараясь внешне оставаться спокойным, а на самом деле уже трясясь от страха. В конце концов, этот помешанный, стоило ему только захотеть, мог преспокойно упечь меня в Сибирь. Да что там Сибирь! За шпионаж могли даже казнить!
С победной улыбкой башкир вынул из кармана конверт.
— Это письмо из Индии! — продолжал кричать лейтенант, поворачиваясь то ко мне, то к госпоже Борак. — Ты слышишь меня?
И тут у меня в голове мелькнула догадка: да он меня попросту шантажирует, вовлекает в свои шпионские игры! Догадка моментально переросла в уверенность.
— Должно быть, произошла какая-то ошибка, — твердо ответил я. — Никого знакомых или родственников у меня в Индии нет. Я никогда туда не писал.
Тогда он сунул мне конверт прямо в лицо:
— На этот раз тебе лучше признаться — какое ты получил задание?! С кем ты связан? Говори!
Я скосил глаза на конверт: письмо было адресовано и вправду мне, а на штемпеле значилось «Бомбей». Колени у меня предательски задрожали. Я медленно дочитал надпись на конверте до фамилии отправителя: это был Шрага Плончак, один из лучших моих товарищей-соучеников.
Старшему брату Шраги повезло — он сумел заполучить британские документы на выезд из Литвы в Палестину. Для этого надо было только перебраться через польско-литовскую границу, и Шрага с братом в то же время, что и я, очутились в Литве. Сам Шрага был очень маленького роста и сумел выехать в Палестину под видом сына собственного брата.
Между тем я заметил, что конверт уже вскрывали. Я выхватил его у башкира, вынул письмо и стал быстро читать. Шрага писал, что по прибытии в Москву они получили разрешение оставаться в советской столице не дольше суток. Попытка получить транзитные визы в турецком посольстве ничего не дала, турки, по-видимому, претендовали на нейтралитет. «Поскольку любого польского гражданина могут забрить в английскую армию, — рассказывал Шрага, — Турция не хочет нарушать свой нейтралитет, увеличив тем самым британские войска еще на два штыка». Время летело неумолимо, грозя братьям ясной перспективой отправиться из Москвы не в Палестину, а в Сибирь. Польское посольство после вступления русских в эту страну закрылось, и оба несчастных беженца бросились в панике в посольство Великобритании. К счастью, английский консул вошел в их положение и помог улететь на самолете, направлявшемся в Бомбей.
Я решил прочитать башкиру все письмо от начала до конца. Госпожа Борак переводила слово в слово.
— Посудите сами, — резюмировал я, закончив чтение, — ну как я могу быть шпионом одновременно Великобритании и Японии, если они находятся в состоянии войны друг с другом?
Я боялся, что мой аргумент вряд ли сумеет пробить брешь в каменных мозгах башкира. Но как бы там ни было, он все же не арестовал меня. Тем не менее я с тех пор угодил под постоянную слежку. В конце концов, не каждый же день русский сотрудник службы безопасности нападает на столь важную персону японо-британского шпиона, который живет к тому же под одной крышей с советскими офицерами, строящими сверхсекретный аэродром!
Под надзор попал не только я. НКВД стал следить за всей нашей ешивой. Однажды декана раби Нафтали Лейбовича вызвали в это грозное учреждение, и вернулся он оттуда едва живой лишь на следующее утро. Его допрашивали ночь напролет. Все пытались дознаться — на что живет ешива, может, мы все американские, британские или немецкие шпионы?
Раби Лейбович терпеливо объяснял, что в Америке есть сочувствующие нам религиозные евреи, они посылают ешиве деньги. Но энкаведешники упорно стояли на своем: наверняка мы поставляем американцам шпионскую информацию. И потом, ехидно прибавляли они, в последний раз деньги из Нью-Йорка поступали уже давно, на что же существует тогда ешива?
Раби не осмелился признаться, что нам помогают и евреи местной общины. Он боялся тем самым подвергнуть опасности всех евреев Расейняя. Однако в НКВД уже имелись кое-какие подозрения на сей счет. Незадолго до того некий Каплан организовал особый фонд, чтобы сшить для учеников ешивы новую одежду (именно сшить, потому что купить готовые костюмы в условиях советского режима было невозможно). Вполне вероятно, что среди портных, которым платили из средств, собранных фондом, могли оказаться коммунисты, которые и доложили об этом куда следует.
Буквально через день после того, как декан вышел на свободу, его снова вызвали в НКВД, еще на одну ночь. Человеку вашего положения, сказали ему, некрасиво обманывать, признайтесь, что все вы в ешиве шпионы и враги советской власти. Раби продолжал отвергать все обвинения с тем же упорством. Утром его опять отпустили, но было ясно, что этим дело не кончится. Раби серьезно опасался за нас и за семьи преподавателей.
— Тут пахнет Сибирью, — горестно вздыхал он.
Однажды утром по Расейняю разнеслась страшная весть: ночью всех «богатых» и «политически неблагонадежных» арестовали. Причем случилось это не только в нашем городке, но сразу по всей Литве. Повсюду только и слышно было: «Сибирь», «медведи», какие там ужасные морозы и что убежать из этой бескрайней тюрьмы невозможно.
У учеников ешивы не оставалось никаких ил люзий на свой счет. Было очевидно: коммунисты считают нас политически неблагонадежными, наш арест всего лишь дело времени, и если нас не увезли вместе с другими, то только потому, что арестовать всех до единого в одну ночь просто немыслимо. Впрочем, учеников и преподавателей ешивы гораздо удобнее было бы брать днем, когда мы собираемся в синагоге все вместе. Тут уж мы будем самой легкой добычей.
Нам, верующим, Сибирь внушала особый ужас. Вести праведную еврейскую жизнь, не работая по субботам, соблюдая кашрут, иметь синагоги и воспитывать своих детей в традициях Торы — все это и многое другое было бы в Сибири абсолютно невозможно.
В один из последующих дней, зайдя домой, я увидел плачущую госпожу Борак. Сперва я подумал, что причина ее слез — ночные аресты, но выяснилось, что дело в другом.
— Я слышала, — шепнула мне хозяйка, — как башкир сказал: «Сегодня вечером придет черед самурая со всей его бандой паразитов».
Я кинулся обратно в ешиву. Мое известие о грядущем аресте ни для кого не было новостью, его уже ждали. Важно, что я сообщил, когда. Человек посторонний при виде реакции ешивы на столь тревожное событие, должно быть, подивился бы нашей апатии и безволию. На самом же деле мы пребывали на высочайшей ступени битахона — упования на Всевышнего.
Существуют три уровня битахона. Характерные признаки первого — неистовая работа, словно от твоих усилий зависит твоя судьба, работа с верой в то, что Б-г тебе в помощь. Следующий — умеренный труд, питаемый надеждой, что Б-г укажет путь к успеху. И, наконец, высший уровень, достигаемый тогда, когда все средства, имевшиеся во власти человека, исчерпаны и остается только уповать на волю Б-жью, веруя, что Г-сподь Сам осуществит все, что надо, с помощью чуда.
Та ситуация, в которую мы попали, была аналогична положению евреев тысячи лет назад. После бегства из египетского рабства они оказались в ловушке: впереди — огромная мертвая пустыня (в нашем случае Сибирь), позади — Красное море и не знающие жалости орды фараона (в нашем случае Балтийское море и гитлеровские полчища). Но тогда Моше сказал нашим предкам: «…не бойтесь, стойте и увидите спасение Г-сподне, которое Он сделает вам ныне… Г-сподь будет бороться за вас, а вы молчите» (Шмот 14:13, 14).
Вот и теперь мы были на высшей ступени битахона.
Все ученики нашей ешивы были выходцами или из западной Польши, которая ныне находилась под пятой у немцев, или из восточной, которая попала под советское владычество. И если первым отступать было уже абсолютно некуда, то такие, как я, вероятно, должны были попробовать прорваться домой. От одной мысли, что мама, потерявшая млад шего сына, убитого немцами, лишится теперь и старшего, который будет застрелен русскими, меня бросало в жар. Бежать, бежать домой — в этом я видел единственный путь к спасению. Меня вдруг неудержимо потянуло к дорогой моей, любимой маме.
И я принял решение: несмотря на всех советских милиционеров и пограничников, на все наглухо перекрытые границы и сотни миль, отделяющие меня от родных, несмотря даже на строгое предупреждение отца, — я должен вернуться под родительский кров. И да поможет мне в этом Б-г!
Продолжение
Издательство Швут Ами. Публикуется с разрешения издателя
Поделитесь этой страницей со своими друзьями и близкими:
