Короткие рассказы о раве Ицхаке Зильбере. Глава 18

Рассказывает Яков Цацкис

БЕЗ ПОЛИЦИИ

Я, помню, был совершенно потрясен. Звонит он мне ночью (это было лет двадцать назад, может быть, даже чуть больше) и говорит, что Гита потеряла сознание:

— Что делать? — отвечаю. — Срочно вызывайте Скорую!

Ее отвезли сначала в больницу «Ар а-Цофим», а оттуда перевели в «Эйн-Керем». Утром я поехал ее навестить и встретил там, конечно, рава Ицхака. Он говорит:

— Ты едешь сейчас в город?

— Да, еду, у меня сегодня есть обрезания.

— Подвези меня. Дело в том, что мне сегодня тоже надо быть в городе, в раввинате. К Гите сейчас придет дочь, а я должен ехать туда. Один бухарский еврей, который любит выпивать, не дает развода своей жене, и как раз на сегодня договорились, что в десять часов он должен придти в раввинат, — я должен взять у него гет.

— А как же Гита? — спрашиваю.

Он говорит:

— Благодаря тому, что я поеду и добьюсь этого развода, Гита выздоровеет, а здесь останется с ней дочь (не помню точно, кажется, Малка должна была приехать).

Короче, я довез его до улицы Кореш…

Вечером я позвонил спросить, как Гита, как прошло заседание суда, как было. Он рассказывает, что приехал в раббанут, зашел на заседание суда, а там шум, еврей, который должен был дать развод, что-то бормочет, угрожает, и все кричат:

— Он просто хулиган, надо вызывать полицию!

Рав Ицхак говорит:

— Обойдемся без полиции, я с ним сам буду говорить.

Подошел к нему, старается как-то его успокоить, ласково говорит по-русски: «Товарищ»…

А тот дал ему пощечину. Шляпа — в одну сторону, очки — в другую. А рав Ицхак близорукий, без очков ничего не видит:

— Послушай, — кричат ему, — он одного рава талмудом по голове ударил, тебе очки чуть не разбил, — надо его в полицию!

— Не надо в полицию, — говорит рав Ицхак. — Нам же нужен гет!

А члены раввинского суда хотят уже уходить, говорят, что у них в полдень рабочий день кончается, пусть забирают его в полицию и дело с концом! А рав Зильбер:

— Нет, в полицию не надо, пусть он завтра придет.

Договорились, чтобы тот пришел к десяти часам на следующий день. И рав Зильбер даже обещал ему какие-то деньги, лишь бы тот дал гет.

Так я спрашиваю:

— Рав Ицхак! Они правы были. Надо было отдать его в полицию. Ему бы за хулигантсво — избил вас, избил судью — дали бы годик, он бы протрезвел.

— Нет, так нельзя. Мне не надо, чтобы он сидел в тюрьме, мне надо, чтобы он дал развод. А то, что он дал мне по щеке, — это неважно. Мне важен гет.

— Я вас не могу понять, рав Ицхак, — говорю. — Можно было бы прижать его, сказать: или в тюрьму, или развод!

— Нет, — отвечает. — Такой гет некашерный, так его нельзя получить, человек должен дать не по принуждению.

Короче говоря, рав Зильбер у него развода добился. Мне было непонятно, почему вот так надо было делать, до сегодняшнего дня непонятно. Но дело окончилось интересно.

Где-то через месяц или полтора я встречаю рава Ицхака и спрашиваю про того:

— Да, он дал развод. И даже недавно приходил ко мне, — и рав Ицхак рассказывает:

— Стучат. Я открываю дверь, вдруг вижу его, и немного так… не то что испугался, а как-то… это самое… А тот упал к моим ногам, обнимает их, начинает целовать. Я поднимаю его:

— Вставай, вставай, что ты делаешь! — А тот говорит:

— Я хочу, чтобы ты меня научил тфилин накладывать.

И рав Ицхак говорит мне:

— Видишь?

Тов, это только рав Зильбер мог такое…

Рассказывает Хава Куперман

ЙОМ КИПУР

Папа был очень сдержан в эмоциях. После того, как умерла мама, он никогда на людях не говорил о ней…

До того, как ему исполнилось шестьдесят лет, я никогда не видела, чтобы он плакал.

Первый раз это было перед Йом Кипуром, после того, как он меня благословил. Шестьдесят — это такой критический возраст, рубеж, так написано в Талмуде. Его родители умерли очень рано, и он не мог не думать об этом. Мне тогда было шестнадцать лет. Первый раз я увидела его в слезах. Он сказал:

— Не знаю, что с нами будет… Доживем мы или нет до следующего года?

Я была просто в шоке.

Папа не считал нужным загружать своими эмоциями других людей. Ни в коем случае. Это причина его сдержанности. У нас в семье не было принято проявлять свои эмоции, но если кто-то делал ему добро, самое минимальное, — он помнил об этом всегда. Он был очень памятливым на добро. И воспитывал нас так же, чтобы мы ощущали себя благодарными.

Например, когда мы были в Ташкенте, Кругляки делали много добра: помогали тем, кто скрывался, делали людям свадьбы, доставали деньги для нуждающихся. Нас они приняли, папе помогли устроиться на работу… Мы прожили у них несколько месяцев.

Он помнил об этом всегда и всегда об этом говорил, очень их уважал и прислушивался к любому их слову.

И потом, много лет спустя, папа пересказывал в самых ярких деталях и красках, как они нам помогли. Кругляки замечали, что кроме папы, почти никто об этом не вспоминал…

Рассказывает Софа Кругляк

ГУТ ШАБЕС

Рав Ицхак был очень благодарным человеком, у него была акарат а-тов, какую мало где можно встретить. Он был в большой дружбе с моими родителями. Если только он был на субботу в Санэдрии, не было такого случая, чтобы он не зашел к моему отцу в пятничный вечер сказать «гут шабес» и рассказать диврей Тора. А когда папы не стало, он передавал диврей Тора для мамы и проверял, рассказали ли ей.

Он помнил все наши дни рождения и всегда нас поздравлял. Очень мало встретишь людей, которые бы были столь благодарны, как он. Просто что-то сверхъестественное. И он, и тетя Гита тоже.

Рассказывает Йеуда Аврех

КРАЖА

У рава Зильбера была очень крупная сумма в долларах, которая была не его, и он должен был передать эти деньги кому-то на цдаку.

Однажды он пришел домой и увидел, что дверь взломана, все в квартире перевернуто, и денег нет! Он очень испугался, что придет жена и расстроится, ведь ей приходилось очень много работать, у них были тяжелые финансовые проблемы. Так он только об этом и думал, испугался, чтобы не расстроилась жена, и побежал к своему зятю раву Хаиму Завди, мужу старшей дочери, отец которого был большой специалист по замкам.

Они быстро починили замок и дверь, убрались и навели порядок — все вещи разложили по местам, так, что когда пришла жена, она даже не заметила, что дверь взломана, — и так до самой своей смерти она не знала, что деньги были украдены и что рав Зильбер втайне от нее вернул все до копейки.

Она только иногда удивлялась — почему некоторые вещи лежат не на своем месте?

Рассказывает Яков Цацкис

ЭЗЕР КЕ-НЕГДО

Гита, его жена, была святой человек, — как она выдерживала его? Он вечно хотел ко всем забежать, всем помочь. Она была более земная. Он говорил:

— Я приведу тебе двух мальчиков.

Она отвечает:

— Хорошо.

И готовит еду соответственно — еще два блюда.

Но когда он приводил десять мальчиков, то она оставалась без еды, потому что ей надо было их накормить. «Нормальная» жена, конечно, не воспринимала бы это хорошо… А она — ничего. Приводить к себе по десять человек — у него не было виллы с огромным количеством комнат, и еще надо всех накормить и напоить, а часто и спать оставить!

Как-то перед Песахом я к ним захожу, она разделывает кур и говорит:

— Я готовлю, а сколько будет человек на седер — даже не знаю!

Я помог ей почистить и разделать рыбу к празднику. Она одобрительно посмотрела на меня… Представьте себе, какая женщина хотела бы, чтобы к ней домой всегда приходили чужие люди? А она поддерживала его во всем.

Рассказывает Авраам Коэн

ЖЕНА

Как-то утром я заехал навестить Рава — он болел, врачи прописали ему постельный режим и запретили выходить из дома.

Подъезжая к дому, я увидел, что он стоит на улице и держится за дерево:

— Рав Ицхак! Вам же нельзя выходить!

— Я жду такси, мне надо сейчас же в Писгат-Зеев.

Я предложил его отвезти. Мы подождали вызванное такси, заплатили неустойку и поехали в Писгат-Зеев.

По дороге он рассказал, что его попросили навестить одного мальчика, который перестал ходить в школу.

Когда мы подъехали, он сказал, чтобы я ждал в машине.

Вернулся он примерно через полчаса:

— Поехали домой.

Рав Зильбер обычно прекрасно владел собой, и было довольно трудно определить, что у него происходит в душе, но в этот момент на нем не было лица. Он был явно расстроен. Я спросил:

— Что случилось?

— Знаешь, он даже не встал с кравати! Он даже не захотел со мной говорить!

У Рава была интересная черта: когда у него было плохое настроение и случалось что-то, он умел себя развеселить, «завести». Мы ехали обратно. Он движением руки смахнул со своего лица растерянное выражение и начал:

— Почему написано: «И были годы жизни Сары семь лет, и двадцать лет, и сто лет — годы жизни Сары»? Зачем повторяется два раза «годы жизни Сары»? Раши объясняет, что они были одинаковы хороши. Что значит «одинаково хороши»?

Я скажу тебе мой собственный друш.

Моя жена работала в столовой ешивы «Мир»: раскладывала порции и раздавала их в субботу, убирала и мыла посуду…

Когда мы приехали в Израиль, нам надо было женить детей, так она работала тяжело — несколько лет мы ни одной субботы вместе не провели. И дети были в субботу либо по семьям, либо ходили в ешиву кушать.

Вместе с ней работала одна женщина, которая всегда была недовольна и приговаривала: «Работы много, а платят мало!»

А другая женщина, которая работала с ними, наоборот — радовалась:

«Я в России работала тоже в столовой, в студенческой. Так там чего только не было: и мат, и драки, и битье посуды… А здесь — я делаю ту же работу, а сколько радости — еврейские мальчики, все вежливые, спасибо говорят, да еще и за собой стараются убрать…»

Рав Ицхак продолжил:

— У Сары была очень тяжелая жизнь. Трудно представить себе ее жизнь — очень долго не было ребенка, ее хватали то фараон, то Авимелех, насмешки, и главное — бесконечные переезды, переезды, переезды. Месяца три пожили на одном месте, — и гости постоянно, надо всех накормить, чистую постель постирать, постелить, поухаживать, — потом опять собираться и переезжать.

Тогда ведь не было грузовиков — надо было все собрать, упаковать, на ослов погрузить, и потом самой трястить на верблюде или осле — под палящим солнцем. А муж? Постоянно приводит гостей, и — переезды, переезды, переезды… А Сара всегда с улыбочкой, довольная, радостная.

Это и значит — «одинаково хорошие годы». Всю жизнь она была довольна.

Главное — как к жизни относиться. А та: «Работы много, а денег — мало,» — закончил рав Ицхак, и начал заразительно смеяться, передразнивая: «Работы много, а денег — мало!»

Рассказывает Хава Куперман

МОРОЖЕНОЕ

Папа был очень внимательным. Когда он входил в комнату, он видел и замечал все. Например, после возвращения из синагоги он мог сказать:

— Твой муж сегодня очень хорошо молился.

Он вникал во все, был очень наблюдательным, сразу определял «правила игры» в разных ситуациях.

Он наблюдал за людьми, анализировал и делал выводы, и проверял себя, правильны ли его оценки людей… Стоит ли иметь дело с этим человеком? Как люди реагируют на ситуацию? Чтобы быть воспитателем, нужно оценивать даже самые маленькие поступки. Он точно подмечал, что происходит вокруг, наблюдал, а люди этого не знали и не замечали. Он мог сказать:

— Я проверил этого человека три раза и больше не хочу иметь с ним дел.

Это не значило, что папа не одолжит людям, потерявшим его доверие, деньги, но…

Иногда он считал хорошими тех людей, которых другие оценивали совсем по-другому…

Отзывчивость, честность были очень важны для него. Папа никогда не кривил душой, он был очень честным к себе, никогда не говорил в лицо одно, а за глаза — другое. Например, улыбаться человеку, а потом сказать: «Как он мне надоел». Даже если человек все время приходил и ужасно надоедал, — папа так никогда бы не поступил.

В жизни он никогда не делал того, что противоречило его внутренней честности. Мы никогда не видели, чтобы он «кривил душой», и наше уважение к нему было абсолютным.

Я, напротив, могла быть непоследовательной, и папа говорил:

— А ты не помнишь, как вчера критиковала такого-то, а что же ты делаешь сегодня?

Что значит быть непоследовательным? Папа говорил от имени «Бейт а-Леви», который комментировал высказывание мудрецов «Ой, как плохо будет нам в День Суда!» так:

Йосеф был младший из братьев, и когда те спустились к нему в Египет, он открылся им и сказал: «Я Йосеф! Жив ли еще мой отец?» И написано, что они испугались и ничего не могли ответить…

Спрашивает «Бейт а-Леви» — что он им сказал? Здесь же нет никакого выговора? И объясняет, что братья, когда защищали Биньямина, чтобы тот не остался в Египте, аргументировали это тем, что отец не переживет потери сына. И когда Йосеф спрашивает братьев «Жив ли еще мой отец?» — он имеет в виду, что по вашей логике, если вы говорите, что для отца страшно потерять сына, как же вы могли меня продать?!

И «Бейт а-Леви» говорит — Всевышний, когда будет нас судить, каждому из нас покажет, как мы сами себе противоречили по своей же логике…

Внутренняя честность для папы была очень важна.

Я воспитывалась в «литовском» доме, и не росла такой уж тихой девочкой, и умела спорить. Папа тоже вырос в литовском доме и хотел, чтобы мы были либеральными. Я не ощущала в нем экстремизма. Очень редко папа ошибался (этого почти никогда не случалось) и мы ему подсказывали, и, когда мы были маленькими, обыграть папу было самым почётным делом в семье. Он даже провоцировал нашу азартность, и всегда обещал нам мороженое, и, конечно, покупал…

Папа слушал нас, и иногда признавал мою правоту, и мог сказать:

— Я ошибся. Ты была права.

Я занималась однажды с одной женщиной, и увидела, что она не совсем нормальная, и сказала папе об этом:

— Я не могу с ней заниматься, она психически ненормальная.

Он был возмущен:

— Как ты можешь так говорить о человеке? Так не говорят о людях!

Но я настаивала, что это не оскорбление, а просто констатация факта. Потом папа согласился со мной:

— Да, ты была права. — Он всегда признавал свои ошибки, признавал, если был не прав.

Наши отношения были очень открытыми. Он не говорил:

— Я так сказал! Делай так!

Он не требовал:

— Встаньте передо мной! — чтобы мы стояли перед ним.

Он, напротив, хотел неформальных отношений. Чтобы уважение к родителям не было искусственным. Папа говорил, что мы должны вставать перед Бенционом, так как он талмид хахам, а Бенцион говорил, что мы должны вставать перед папой, так как папа талмид хахам…

Он терпеть не мог официозности, смеялся над речами, которые произносились с помпой, — возвращался домой и дома повторял все в издевательской форме, сочинял шуточную речь о том, как все человечество мира отмечает сегодня день рождения такого-то… Это было очень смешно.

Он умел вышучивать и подражать. Однажды, будучи студентом Казанского университета, когда профессор вышел из аудитории, папа подошел к доске и стал повторять его любимые изречения. Например, «не мудрствуя лукаво» и так далее. Неожиданно лектор вернулся, услышал папино

выступление и улыбнулся. Он передразнивал так мило, что профессор не рассердился.

Но если папа ошибался, он не повторял той же ошибки никогда. После приезда в Израиль в 1972 году мы жили в центре абсорбции. Однажды папа начал в шутку восхвалять социализм, хвалил коммунизм и довёл это вышучивание до гротеска, но одна недавно приехавшая пара его не поняла.

Хотя он говорил преувеличенно, гротескно. Они спросили:

— Неужели вы так в самом деле думаете? Мы от вас этого не ожидали!

Мы были маленькими, но даже и мы почувствовали, что папа шутит. Больше папа при чужих людях такого не делал…

Рассказывает р. Бенцион Зильбер

ЙОРЦАЙТ

Папа очень любил книги Хофец Хаима, много их учил и любил пересказывать. У меня есть книги Хофец Хаима с папиными пометками…

Дома он нам рассказывал, как себя вели и поступали рав Исроэль Салантер, Хофец Хаим, раби Леви Ицхак из Бердичева, ну и, конечно, его родители — дедушка и бабушка.

Он также очень любил «Сефер Хасидим», в которой есть удивительно точные советы, как служить Б-гу и как взвешивать, как лучше поступать в соответствии с желанием Б-га.

В молодости он много раз учил «Ховот а-Левавот»… Папа больше любил конкретные указания, что мы должны делать, а не просто высокие материи.

Например, он рассказывал такую историю про раби Исроэля из Саланта:

У раби Исроэля был йорцайт — день поминовения, годовщина смерти его матери. Как это принято у евреев, надо постараться быть хазаном в синагоге — ведущим общественную молитву.

Вдруг кто-то другой опередил его и занял место хазана. Раби Исроэль сразу отказался «выяснять отношения» и не стал спорить: «Моя мама заслужила, чтобы в ее память не устраивались споры…»

Папа был очень конкретным человеком. Если он рассказывал историю, — это значило, что так надо себя вести, и он так и поступал, а не просто рассказывал ради красного словца…