Перевернутые буквы 1. Предисловие автора

На курсах семейной психологии для индивидуальной терапии я попал к молодому американцу Илану. Встречались раз в неделю на положенные пятьдесят минут. Первые беседы дают возможность познакомиться — и я много рассказывал про себя, про свою семью и прошлые поколения. Описывал фон своей жизни.

Мне самому вдруг понравились эти рассказы, почти притчи.

А Илан меня часто спрашивал: «Зачем ты все это рассказываешь?» Обычно я отвечал, что хочу его познакомить с собой, со своей средой.

Ведь он американец и не знает, в каких условиях я вырос.

…Как у многих в моем поколении, у меня было двое дедушек и две бабушки, положенные по порядку вещей. Я часто их видел, приезжал к ним в гости. И еще у меня были тети и дяди, потому что у моих родителей было много братьев и сестер. Как, к счастью, и у моих детей.

Мой дедушка Авром умер, когда мне было девятнадцать лет. Несколько лет подряд я проводил у него летние каникулы. Он приезжал в Ригу, жил неделю в нашем доме, и потом мы вместе возвращались в Дисну на поезде.

Своего второго дедушку я знал меньше — он умер, когда мне было всего шесть лет. Запомнилось немногое. Когда я гостил у них в Полоцке, он заставлял меня доедать все, что было в тарелке. Садился около стола, демонстративно положив на него ремень так, что я оказывался запертым в угол, и ждал, пока моя тарелка опустеет. Я давился слезами, но дедушка был спокоен и последователен. Выход из угла был только один, с пустой тарелкой в руках.

С годами выяснилось, что я не знаю, как его звали. Всегда был уверен, что Аба или Абель. У моей мамы было отчество Абелевна, у кого-то из семьи в паспорте значилось отчество Абович, у других Абрамович. В конце концов осталось две версии: одна тетя сказала, что помнит, как бабушка звала его Авром-Аба, а другая написала мне, что его звали Авром-Иче.

Можно было бы посмотреть на надгробие, уж наверняка он лежит под своим настоящем именем. Но, во-первых, я никогда не видел его могилу на еврейском кладбище в Полоцке, а во-вторых, мой папа рассказывал, что когда он вместе с мамой посетил кладбище, ему долго не удавалось прочитать надпись на камне. Мой папа знал идиш и читал по-еврейски книги и журналы, которые можно было достать в Союзе.

Надпись на памятнике была исполнена странными буквами, которые не читались, пока он не сообразил, что часть надписи выполнена в зеркальном отображении, некоторые буквы оказались перевернуты. Он пришел к выводу, что записка с текстом, которая хранилась у мамы в кошельке, разорвалась, и буквы, написанные чернилами, вышли на оборот бумаги. Рабочие, которым отдали записку с непонятным текстом для переноса его на камень, сложили разорванные листки неправильно…

Я хорошо помню, как появился этот листок. В наш дом пришел старый еврей. Долго пил чай, потом взял лист бумаги, вырванный из школьной тетрадки, и простой ручкой с пером тщательно вывел еврейские буквы для надписи на памятнике. Меня поразил их диковинный вид. Старик несколько раз проверил написанное, прежде чем передать листок маме. Мама сложила его пополам и спрятала у себя в кошельке. Наверно, мне уже не удастся посетить те края и узнать настоящее имя дедушки Абы.

Какая же из версий его имени перешла на памятник?

Пусть он для меня останется дедушкой Абой, которого я не очень любил. Сейчас можно признаться, что вообще не любил. И было за что! Он мучил меня, заставлял есть, воспитывал. Сегодня могу сказать, что присутствуй он больше в моей жизни, я мог бы многому у него научиться. Ставить цели и достигать их, улучшать жизнь вокруг себя. А в шесть лет, когда дедушка лежал на полу своего дома, завернутый в белое, я думал только о том, что он больше не заставит меня доедать обед до конца.

Я больше знал его по рассказам мамы, ее братьев и сестер. В этих рассказах главным событием их жизни было начало войны, когда многие еврейские семьи решали: оставаться и ждать прихода немцев — или убегать. Память о Первой мировой и о порядочности немецких солдат того времени сыграла плохую роль. Кто попался на удочку своих воспоминаний, через год оказался в земле вместе с детьми. Целые дома, улицы и городки переставали существовать в один день. Когда семья моей мамы вернулась на родные руины из эвакуации, дед взял лист бумаги и составил список пропавших членов семьи — своих сестер и братьев, их детей, невесток. Получился список в 64 человека.

В самом начале войны, когда еще можно было уйти на восток, в глубь страны, дедушка произнес слова, которые мне не нравились всю жизнь. Даже сегодня эта фраза режет мне ухо:

— Где советская власть, там и мы!

Собрал своих детей, поднял семью своей сестры… И вот так две семьи спаслись от уничтожения в Полоцком гетто. Прав был мой дедушка Аба, отправив их в далекое и опасное путешествие из Белоруссии на Урал, на границу Европы и Азии, в колхоз под городом Чкалов, как тогда называли Оренбург. Он спас всех, кроме одной дочери. Ее звали Лея, и в начале войны она училась в Ленинграде. Пережила первую блокадную зиму. Ее по Дороге жизни вывезли на Большую землю и отправили на юг страны. Она пропала в Ростове-на-Дону во время второй оккупации города.

Дедушкина фраза преследовала меня многие годы. Я советскую власть не очень любил и мечтал когда-нибудь с ней расстаться, уехать от нее в другие края, но не на Урал, как дедушка, а лучше на берег самого теплого моря. Мои родные, осуждая эти настроения, вставали в гордую позу и произносили священную мантру: «А твой дедушка сказал: где советская власть — там и мы!»

Можно не уточнять, что в какой-то момент все они оказались в Израиле. И на мой вопрос «A как же фраза дедушки про советскую власть?» мои постаревшие тети и дяди отмахивались от меня и говорили: «Тогда были другие времена!»

И они правы. Советская власть вскоре закончилась, провалилась в могилу истории. А им пока туда не хотелось. Они выбрали Израиль.

Но мантра на меня давила, и дедушку я не любил. Предпочитал второго деда, старьевщика, кавалериста и пулеметчика. Вернее, в обратном порядке.

Постепенно мои рассказы о дедушке Абе выстроились в новую цепочку, и я увидел человека, который всю жизнь строил, перестраивал, стремился, искал.

За несколько лет до войны он купил сарай и перестроил его в большой красивый четырехкомнатный дом с верандой. Все вспоминали, какой это был уютный дом. Соседи и родные говорили ему:

— Ну, зачем ты это делаешь? Скоро будет война и все пропадет!

— Ничего, — отвечал Аба, — хоть пару лет поживем в хорошем доме!

После войны, вернувшись в Полоцк, он сумел купить старый дом на Красноармейской улице. Я помню, как в один из наших приездов мы попали на большой капитальный ремонт. Дом был увеличен в высоту, пристроена веранда.

Он сумел выдать замуж своих дочерей. После страшной войны, когда погибла большая часть нашего народа, а молодые парни не вернулись с фронта, это было задачей сложной.

Он заставил моих родителей обменять их небольшую комнату на улице Альберта на гораздо бóльшую на улице Виландес. Дал денег на обмен. Сегодня нам кажется смешным обмен такого рода, но через десять лет после войны люди еще помнили голод, лишения, тесноту и неустроенность эвакуации. Они ценили лишние метры в общей квартире. В этом доме я вырос, в этом доме болела и умерла моя мама, из этого дома в Риге мой папа уехал в Израиль.

Всех своих детей дедушка отправлял после школы учиться в Ленинград. Наверно потому, что было прямое сообщение — поезд «Полоцк-Ленинград». Или еще не утратил блеска образ старой столицы?

Старший, Матвей, окончил «Корабелку», две дочери учились на экономическом. Следующая дочка не успела попасть в эту обойму, ее выпускной вечер в школе выпал на день начала войны. И вместо университета она пошла добровольцем в армию, стала самолетным техником и служила на аэродроме. Институт окончила после демобилизации, вернувшись домой с медалью «За победу над Японией».

Более младшие после войны получили образование, и только моя мама застряла между поколениями и осталась без диплома. Она всю жизнь помогала людям, семье… Брату воспитывать его старшую дочку, сестре в ее одинокой жизни, взяла свою маму, когда дом в Полоцке продали и бабушка переехала к нам, помогала своей сестре в Саратове посылками с продуктами и вещами, племяннице устроиться в жизни, принимала многочисленных гостей, которые любили проводить лето в почти западной Риге. А чтобы помогать, диплом не нужен, этому не учат в университетах, этому учит жизнь, природа человека, семейная традиция.

Мой дедушка Аба после войны работал счетоводом в артели. Организовал на квартире миньян для сохранивших веру евреев, миньян почти подпольный — ведь синагоги в Полоцке после войны уже не было. Моя тетя Маня вспомнила, что папа накладывал такие черные коробочки с ремешками, и еще дома был брачный контракт бабушки и дедушки. Все потерялось в переездах с квартиры на квартиру. Сгнило, выброшенное на помойку. Осталось несколько довоенных фотографий всей семьи.

Дед Аба умер в семьдесят пять лет со словами, что раз Сталин умер в семьдесят пять лет, то и ему, простому еврею, пора собираться. Это я узнал от своего дяди Мули, когда тот умирал в ашкелонской больнице. Он собрал всех своих родных, чтобы попрощаться с нами. Я прорыдал все время, пока стоял около его постели. «Не плачь, — сказал он мне, — не плачь! Я прожил свои годы. Мне вот тоже семьдесят пять, как и моему папе».

Я люблю обоих своих дедов.

Я — пересечение их жизней, их судеб. Это мой дедушка Аба Шейнкин на

шел моего папу Шалома Каплана и устроил свадьбу. Бывая в Тель-Авиве, я узнал, что там есть улицы и Каплан, и Шенкин, но они не пересекаются. Нет такого угла, где я мог бы сфотографироваться и потом пошутить, что вот он — угол, названный в честь моих дедушек. Я сам этот угол.

Я люблю и дедушку Аврома, который весь свой порыв улучшения мира выплеснул в юношескую браваду, с пулеметом «максим» пройдя пол-России в гражданскую войну. Я помню, как он страшно кашлял, стоя в коридоре нашей квартире. Он почти умирал от астмы, но нашел силы бросить курить, а курил он только «козью ножку» — махорку, закрученную в кусок газеты. Когда мы с ним шли гулять, он брал с собой мятные конфетки и лекарства от приступов астмы.

Иногда в себе я узнаю его повадки. Помню, как в детстве мы приехали зимой в Дисну. На улице мороз, а дед в тулупе сидит в комнате. Читает книжку. В доме холод, про который говорят, что он собачий.

— А мне ничего не надо, мне так хорошо.

Иногда вижу в себе качества своего второго деда, Абы. Его вечное стремление улучшить, изменить, помочь. Очень еврейские качества. Этот мир нам дан для работы в нем, для упорядочивания. Творец, создав мир, не устранился, а продолжает постоянно поддерживать его существование — так и мы, уподобляясь Ему, должны работать, работать, все время улучшая этот мир. Всегда можно сделать лучше, красивее, удобнее, приятнее. Отношения в семье можно сделать надежными, атмосферу более теплой.

…Я был потрясен: беседы с Иланом изменили мой взгляд на прошлое, на моих любимых дедов, на мою семью. Как ему удалось изменить во мне отношение к дедушке Абе и понять его незаурядную личность?

И когда я благодарил его за это, он улыбнулся и сказал:

— Это ты сам все сделал. Я только спрашивал тебя, зачем ты мне это рассказываешь?