Навеки мой Иерусалим 4. Стена Плача

На западной стене нашего дома было большое зарешеченное окно. Толщина стены превышала один метр, поэтому подоконник оказался на удивление широким — этаким маленьким балкончиком для детей. По вечерам, набегавшись во дворе, мы любили сидеть на подоконнике и смотреть через решетку на улицу. Напротив, на небольшом холме, пастух Салим собирал своих коз. Мы видели маленьких козлят с кудрявыми ушками и совсем еще крошечных черненьких малышей, выходивших встречать возвращающееся с пастбища стадо. На склоне холма, по ту сторону городской стены, находилась арабская деревня Сильван — библейский Шилоах, и железные крыши ее домов блестели в лучах заходящего солнца.

В шабат и по праздникам толпы людей устремлялись по запруженной узкой дороге, пролегавшей между нашим домом и стеной Старого города. Они направлялись к Котелю Амаарави — Западной Стене, единственному остатку разрушенного Храма. Но в темное время суток никто не осмеливался подходить к Стене. Это было слишком опасно. Небезопасной оказалась даже небольшая площадка, предназначенная для еврейских молитв. Арабы творили там все, что им заблагорассудится, а английские военнослужащие, присланные британскими властями специально для поддержания порядка, при любом инциденте неизменно смотрели в другую сторону.

Сегодня, когда на большой площади перед Котелем так много места и сюда приходят молиться десятки тысяч верующих, людям трудно представить себе, каким слабым и незначительным было в те времена еврейское присутствие в городе.

Сколько оскорблений и унижений перенесли мы, не имея малейшей возможности для протеста! Арабские дома были построены так близко к Стене, что для молитв оставался совсем небольшой участок. Поскольку по британским законам не разрешалось сооружать мехицы — перегородки, разделяющие мужчин и женщин, то мужчины теснились на одном конце площадки, а женщины — на другом. Нам приходилось молиться стоя, так как англичане запрещали приносить сюда скамейки или стулья. При праздновании Симхат Торы здесь не разрешалось танцевать, и, уж конечно, в любое время не дозволялось трубить в шофар. Если кто-нибудь, будь то больной или престарелый человек, осмеливался принести к Стене стул, английский солдат приказывал ему «незамедлительно положить конец нарушениям общественной благопристойности».

Мне помнится предпринятая однажды попытка отпраздновать у Стены Симхат Тору. Раби Оренштейна, раввина Котеля, тут же вызвали к представителю администрации и приказали немедленно прекратить танцы.

К Котелю мы приходили только в дневное время, и то далеко не так часто, как теперь. Группами спускались по многочисленным ступенькам улицы и мимо кактусового поля направлялись к Стене. Наши визиты были очень краткими, чтобы свести к минимуму число наносимых нам оскорблений. Со слезами на глазах, склонив головы, успевали мы прочесть несколько псалмов из Теилим.

Не раз бывало, что нас, погруженных в молитвы, расталкивал араб, ехавший верхом на осле. Галопом проносился он сквозь толпу и, словно у себя на заднем дворе, кричал во все горло: «Хей-я, хей-я!»

А зачастую, когда мы углублялись в Б-жественные строки псалмов, к нашим ногам вдруг подкатывался поток грязной воды. Мы едва успевали отскочить в сторону, чтобы не испачкать и не замочить ноги. Исток этой «реки» находился в доме у Стены. Жившая там арабка имела обыкновение при мытье лестницы гнать соломенной шваброй грязную воду прямо на молящихся. Однако это английские полицейские не считали «нарушением общественной благопристойности»!

Еврейские женщины всегда плакали возле Котеля. Да и у нас, девчонок, слезы наворачивались на глаза. Не было сил сдержать их, и в те времена Западная Стена поистине являлась Стеной Плача. Близкими и возможными казались и чудовищные разрушения, и щемящая тоска. Даже голуби над головой ворковали с грустным сочувствием. Прижавшись к огромным камням Стены, мы слышали плачущий голос, как будто рыдали сами камни. А может быть, это был голос Шехины — Б-жественного Присутствия, никогда не покидающего Котель.

Пятница, вечер в Хурве

Итак, вечер в пятницу. Има только что кончила читать молитву над свечами и поцеловала нас с Наоми. А мы нетерпеливо дожидаемся возможности отправиться с Абой в синагогу. Одетый в темный субботний костюм, отец берет с полки наши сидурим, и мы вместе выходим из дому. На мне темно-синий джемпер с золотыми пуговицами, в волосах большой шелковый бант. Наоми тоже одета в самое нарядное платье. Мы идем по обе стороны от Абы, и наши маленькие ручонки утопают в его больших и теплых руках.

Со всех сторон люди с молитвенниками в руках направляются к синагоге Хурва. Ее величественный круглый купол возвышается над окрестностями. Темнеет, но внутри синагоги все залито светом. Как только мы занимаем свои места на резных деревянных скамьях, я пытаюсь сосчитать светильники, свисающие с потолка, но все время сбиваюсь со счета. Как велики и прекрасны их хрустальные подвески, искрящиеся среди огней!

Отец любит приходить в синагогу заранее. Он углубляется в свою книгу, а я смотрю по сторонам. Здесь нет английских солдат, кричащих «караул», едва мы начинаем петь. Здесь нет арабов, унижающих и прогоняющих нас. Хурва принадлежит нам безраздельно.

Я сижу рядом с отцом, погруженная в свои мысли. Вокруг столько интересного: яркие огни, сияющий белый мраморный пол, великолепная бима посреди зала, высокие стены, оконные витражи, а наверху — символы двенадцати колен Израилевых. Но больше всего я люблю смотреть на арон кодеш у восточной стены, позолоченный и покрытый изумительным вышитым парохетом.

Оттуда мой взгляд переходит на высокий куполообразный потолок, синий, как небо, и усыпанный золотыми звездами. Снова и снова я задаюсь вопросом: а вправду ли это потолок синагоги? Может быть, я вижу само небо у себя над головой?

Габай, которого я часто спрашивала об этом, добродушно усмехался и отвечал: конечно, мол, небо. Но Аба и Наоми с такой улыбкой смотрели на меня, что я смущалась и чувствовала себя совсем еще маленькой.

— Должно быть, все-таки купол, — решала я. Но на следующей же неделе сомнения вновь закрадывались в мою душу.

В шабат синагога всегда полна верующих в нарядных одеждах, со счастливыми праздничными лицами. Они ничем не напоминают самих себя «будничных», озабоченных денежными и иными проблемами. В шабат все люди выглядят, как принцы!

Погруженная в свои размышления, я вдруг замечаю, что все вокруг поднялись и запели. Я встаю и присоединяюсь к общему хору: «Явись, мой любимый, к невесте своей, мы вместе приветствовать будем шабат».

Служба заканчивается, а я все сижу неподвижно, мне не хочется покидать это дивное место. Но все выходят из синагоги, папа берет меня за руку и ведет к дверям.

По дороге домой всегда темно, но Аба рассказывает такие пленительные истории из Танаха, что даже темнота не может напугать нас. Папа превосходный рассказчик. О чем бы он ни говорил, кажется, что это происходит у тебя перед глазами.

— Аба, — обращаюсь я к нему уже на пороге дома. — Ответь мне на такой вопрос…

— Что ты хочешь узнать, малышка?

— Скажи, Аба, когда восстановят Бейт Амикдаш, он тоже будет таким прекрасным, как Хурва?

Аба ничего не отвечает. Он только широко улыбается и открывает дверь в дом.

Рынок «Батрак»

Когда мы переехали в Старый город, жизнь текла еще сравнительно спокойно — не то, чтобы прочный мир, но еще и не война. С соседями — арабами нас связывали нормальные отношения. Каждое утро в наш двор приходил Абу Али доставать из колодца воду. С криком «Ба-лади! Балади!» регулярно обходил Еврейский квартал арабский торговец-разносчик. На плечах он нес корзину с живыми цыплятами, а в руках ведро со свежими яйцами.

В нашем квартале имелся собственный небольшой рынок Мейдан, а на улицах располагались многочисленные лавчонки. Но настоящим шуком был арабский рынок «Батрак». Даже в звуках его названия заключалось для меня какое-то волшебство. Сразу возникало видение огромной, полной народа площади. Появлялось также смутное ощущение опасности, но не из-за торговцев — арабов, с которыми мы были тогда на дружеской ноге, а из-за темных навесов над многими рядами шука.

Как памятен мне первый приход на рынок «Батрак»! В этот день моя сестра Наоми пошла в первый класс, а наш отец приступил к учительской работе на новом месте, уже здесь, в городе. Я в этот день должна была пойти в детский сад, но, учитывая мое яростное сопротивление, мама решила не настаивать.

— Сегодня мы пойдем на шук, — сказала Има, когда Аба с Неоми ушла утром в школу. Мы подождали, пока малышка Иеудит уснет в своей коляске, и отнесли ее к бабушке. Мама взяла две большие корзины для покупок и дала маленькую корзинку мне. Мы вышли со двора и пошли по узеньким улочкам Еврейского квартала.

Я вышагивала рядом с Имой, крепко держа в руках корзинку и ощущая себя ужасно взрослой, словно это я, а не Наоми пошла сегодня в школу. Мама предложила мне перед покупкой продуктов совершить путешествие по всему рынку, однако, при условии, что на следующей неделе я, «как все нормальные дети», пойду в детский сад. Но я лишь упрямо передернула плечами. Вот если бы Има предложила мне пойти в школу — тогда совсем другое дело!

Мама шла быстро, и мне приходилось поспевать за ней то большими шагами, то бегом, то вприпрыжку.

И вот мы вышли на шук. Со всех сторон нас окружила гудящая толпа. Стоять на месте было вообще невозможно — толкали со всех сторон. Меня поразил вид арабских женщин в длинных вышитых платьях с огромными корзинами фруктов на головах.

Дорогу! Дорогу! — послышался чей-то крик. Все с трудом расступились, освобождая проход для мальчишки, толкавшего большую тележку с питами — круглыми восточными лепешками.

Попривыкнув к шуму и толкотне, я стала внимательно рассматривать лавки. По обе стороны переулка тянулись сувенирные и ювелирные магазины. В витринах брели бесчисленные караваны вырезанных из оливкового дерева верблюдов, стояли маленькие куколки на подставках, сверкали бронзовые кувшины и тарелки с затейливо выгравированным узором. В дверях висели связки бус из цветного стекла и драгоценных камней. Я засмотрелась на ожерелье из морских раковин.

— Адеш? (Сколько стоит?) — спросила Има у торговца-араба, стоявшего в дверях в традиционном белом головном уборе — куфье — и подвязанного черным акалом — плетеным шнурком.

— Один шиллинг, — ответил тот.

Има начала торговаться. Мне казалось, что продолжалось это невыносимо долго. Но вот, наконец, мама вложила монету торговцу в руку, и он снял с крючка двое прекрасных ракушечных бус — ярко-розовые и синие. Има положила их в корзину, и мы продолжили свой поход.

— А вот гончарный ряд, — показала мама. Я осмотрелась. Внутри лавчонок не хватало места для всевозможных керамических изделий. Большие и маленькие, широкие и узкие, простые и замысловатые, они «выплеснулись» на улицу и заполнили узенькие проходы по обе стороны ряда.

Мы свернули налево и оказались среди многоцветных башен из сладостей. От одного вида слюнки текли! Пирожные со всевозможной начинкой, кокосовые булочки, коржики фруктовые, посыпанные сахарной пудрой, и липкие, сладкие кунжутовые коржики, маленькие засахаренные яблочки, нанизанные на тонкие палочки, разноцветные леденцы, ароматное печенье… В общем, все как в сказке!

Еще один поворот — и «сахарные замки» исчезли. Мы снова оказались в затененном проходе, где острый аромат свежей петрушки и укропа перемешивался с запахом гнилых помидоров.

— Бандура, бандура! — кричал торговец помидорами.

— Чияра, чияра! — перекликался с ним продавец огурцов.

Сперва я испугалась наступившей темноты, но вскоре рассмотрела, что над головами развешены старые занавески, старые мешки от картошки и прочие тряпки, защищавшие овощи от жаркого солнца. Опасаясь потеряться в толпе покупателей и продавцов, я попыталась ухватиться за мамину руку, но руки ее были заняты — Има выбирала помидоры.

— Помоги мне, малышка, — попросила она. — Выбирай помидоры не очень твердые и не слишком мягкие, не очень красные и не слишком зеленые. Я выбрала красивый красный помидор и вместе с мамиными положила его в желтую медную чашку. Темноглазый торговец-араб взвесил их на странного вида весах, висевших на веревке, Има расплатилась, и мы отправились дальше. Постепенно наши корзины наполнялись: кабачок, баклажаны, лук, чеснок, помидоры и огурцы, виноградные листья и всевозможные фрукты. В своей маленькой корзиночке я несла виноград, купленный у старой арабки с лицом, прикрытым покрывалом. Она сидела на земле, скрестив ноги, и взвешивала свой товар на больших плоских весах.

Тяжело нагруженные, мы прокладывали путь сквозь шумную толпу. Вышли наконец из овощного ряда на довольно спокойную улицу и вновь оказались под лучами солнца. На одной стороне улицы несколько ступенек вели в небольшую кофейню, располагавшуюся чуть ниже уровня улицы. Посетители сидели на табуретках вокруг маленьких столов, прихлебывая дымящийся турецкий кофе из крохотных фарфоровых чашечек. Некоторые играли в шеш-беш. Темноглазый юноша крутил ручку граммофона, и с пластинки лилась восточная музыка. Полный араб в красном тюрбане сидел в дверях, перебирая желтые четки. Двое стариков погрузились в курение наргиле (разновидность кальяна). Мы прошли мимо кофейни и свернули в боковой проход.

— Ну и как тебе понравился шук? — спросила Има. Я почувствовала, что «назревает» следующий вопрос: «Теперь ты готова идти в детский сад?» Поэтому сначала я решила отмолчаться, но вскоре вспомнила про подарки, спрятанные на дне маминой корзины.

— Шук просто замечательный, — сказала я, сильно опасаясь, не обрекаю ли тем самым себя на хождение в детский сад.

Когда мы, усталые, вернулись наконец домой, Наоми уже пришла из школы. Я бросилась вынимать бусы из маминой корзины.

— Я хочу розовые, — сказала Наоми.

— Нет, это мне розовые!

Я схватила ожерелье и поскорее нацепила на шею. Ах, как красиво! Я чуть-чуть повернула бусы, немножко потянула и … хлоп!

Градом посыпались на землю ракушки. Да-да, это лопнула нитка моих замечательных розовых бус.

Наш пустырь

Между Батей Махасэ, где жили мы, и домом Ротшильда находился большой открытый участок земли, известный как Дойче Плац. Для нас, ребятишек, это был просто «пустырь». Он не имел ничего общего с мощеной площадью, которая теперь располагается там. Наш пустырь был завален мусором и камнями, и потому на нем легко было найти маленькие квадратики для нашей любимой игры «пять камушков». На поле полно было небольших холмиков и разгороженных участков, замечательно подходивших для игры в прятки. В изобилии валялись старые жестянки, нужные для игры в «железные уголки» и палки для «гигантских шагов».

По вечерам на пустыре собирались толпы ребят. Мы играли большими группами, дети всех возрастов вперемешку. Обычно мальчики по вечерам учились в хедере, и нас, девчонок, никто не беспокоил, мы могли спокойно бегать и прыгать. Соседям никогда не приходило в голову ругать нас за шум или вообще до наступления темноты как-то ограничивать нашу свободу. Поэтому мы считали себя полновластными хозяевами пустыря.

Девчонки с нашего пустыря знали все. Они умели отличить британских солдат от полицейских. Им было известно, что это за странные солдаты время от времени маршируют по Дойче Плац в клетчатых юбках и сдвинутых на ухо беретах. Когда я робко предположила, что это — женщины, меня подняли на смех.

— Это шотландцы, — прошептала Рахель мне на ухо. — Понимаешь, шотландцы, мужчины.

Девочки были также знатоками законов и ограничений, предусмотренных британским мандатом. Они знали, что никому из взрослых не разрешается выходить из дому без удостоверения личности, и добавляли шепотом, что такое удостоверение можно «сделать» для нуждающихся, например, для нелегальных иммигрантов. Девочки рассказывали, что незаконное владение оружием строго запрещено, и в то же время уверяли, что есть люди, которые тайно доставляют оружие в Еврейский квартал, чтобы защитить население, «когда придет время». Наши ежедневные разговоры зачастую вращались вокруг последних новостей, и я с малых лет оказалась посвященной во множество «военных тайн». Старшие девочки объясняли младшим, вроде меня, что злых англичан скоро выгонят из страны. Как именно это произойдет, было предметом обсуждений и споров и среди детей, и среди взрослых. Одни девочки утверждали, что еврейские вооруженные силы — организация Агана, используя переговоры и разные методы политического давления, скоро вынудят англичан уйти. Но другие уверяли, что только Эцель, независимая и более радикальная вооруженная группировка, может заставить британцев покинуть страну.

— Мы достаточно долго терпели, — заявляли они. — Теперь пора применить силу.

Были свои приверженцы и у Лехи, еще более экстремистского движения. Глаза горели, страсти накалялись, девочки делились на две, даже на три группы. Я оставалась в стороне, растерянно прислушиваясь, не зная, к кому присоединиться. Хана, одна из самых старших девочек в нашей компании, сурово осуждала меня за нерешительность:

— Давно пора уже выбрать, кому ты принадлежишь: Агане, Эцелю или даже Лехи, если тебе так больше нравится.

У этой девочки была странная привычка. Хотя она училась уже в третьем или четвертом классе, она все время сосала большие пальцы, причем не один, а оба сразу. Но, несмотря на это, ее мнение имело большой вес, может быть, потому, что Хана была на голову выше остальных девочек.

Как-то вечером я лежала в постели и не могла уснуть. Чью же принять сторону? Мне очень нравилась одна песня — своеобразный гимн Эцеля: «Два берега у Иордана: оба принадлежат нам». Но знала я и другое: англичане арестовали многих членов Эцеля. Рахель даже рассказывала, что некоторых из них повесили. Ужас какой! «Нет, — думала я, — это слишком страшно». Но девчонки — сторонницы Эцеля — говорили, что Агана — это сборище трусов. Кого же тогда предпочесть?

— Почему ты сидишь в кровати вместо того, чтобы спать? — укорил меня папа, входя в дом. Аба в те дни был очень занят. Он руководил набором людей в национальную гвардию и иногда возвращался домой, когда я уже была в постели.

— Надо посоветоваться с Абой, — подумала я, села и рассказала ему о своих проблемах. Наоми услышала наш разговор и тут же выступила за Агану. Аба сказал, что в юности был членом Аганы и до сих пор поддерживает эту организацию.

— Послушай, ты и вправду веришь, что одними разговорами можно заставить англичан уйти? — спросила я.

— А как же иначе? — воскликнула Наоми, выпрыгивая из постели. — Что ж, ты думаешь, их прогонят несколько жалких эцелевских бомб?

— Ну, бомбы у них совсем не жалкие, — возразила я.

— Только вот людей, которые подкладывают бомбы, иногда ловят, и тогда… Тогда их ждет действительно жалкий конец.

Аба присел рядом со мной и взял меня за руку.

— Большинство людей в стране поддерживает Агану, — сказал он. — Агана — большая и авторитетная организация. Я верю, что политические методы имеют огромное значение. Если бы нам удалось убедить англичан, что мы способны управлять страной самостоятельно, и если бы нас поддержало большинство членов ООН, — вот тогда бы мы стали независимым государством. А этого нельзя добиться с помощью насилия и террора.

Аба убедил меня в ту ночь. И все же порой, когда рука Великобритании слишком тяжело ложилась нам на плечо и переговоры казались бесконечными, мне казалось, что, в конце концов, прав именно Эцель.

с разрешения издательства Швут Ами