Навеки мой Иерусалим 3. Старый город

Стоит чудесный летний день. Присев на парапет одного из зданий на большой, только что вымощенной площади Батей Махасэ, я смотрю на старый дом, в котором жила еще ребенком. Из окон первого этажа слышится приятная мелодия — это учащиеся ешивы нараспев учат Гемару.

Группа подростков сидит напротив на ступеньках дома Ротшильда и слушает рассказ о войне 1948 года за независимость. Прислушиваюсь и я. Несколько фактов, одна фраза о падении Еврейского квартала в 1948 году и еще одна — об освобождении в 1967-м. Ребята встают со ступенек и отправляются дальше.

Я прохожу среди детишек, играющих на площади. Улыбающиеся, энергичные, они бегают вокруг меня, взявшись за руки. Кто-то бьет ногой по жестянке, кто-то бежит прятаться от водящего. На другом конце площади несколько девочек прыгают через скакалку. Я всматриваюсь в их лица. Знают ли эти дети, что происходило здесь много лет назад?

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, — кричит какой-то малыш.

Они играют в те же игры, что и мы когда-то. Я закрываю на минутку глаза, и вместо Яфата и Ширата, Орли и Дорит появляются Хана и Рахель, Фрида и Лея, Хава и Батья. Должно быть, у них, как и у меня, теперь уже есть собственные дети. Кто знает, где они сегодня?

Интересно, как точно детские игры передаются от одного поколения к другому. Но вот была у нас одна игра, в которую теперь не играют. Она принадлежала только нашему детству. Ее персонажи словно сходили тогда со страниц газет: маапилим (нелегальные иммигранты — евреи), англичане, члены Аганы, «интернированные лица» из лагерей. Я попыталась вспомнить правила игры, но так и не сумела.

Проходит группа туристов. Улыбки, щелчки затворов фотоаппаратов. Гид дает пояснения по-английски. Когда-то, услышав этот язык, мы тут же громко запевали:

«Свободу Алие,

Государство евреям,

Позор англичанам,

Наше знамя бело-голубое».

В те дни по-английски умели разговаривать только британские солдаты и полицейские. А ведь это именно они делали нашу жизнь столь трудной и опасной. Вот почему мы чувствовали себя такими храбрыми, распевая у них под носом свою песню. А Хана еще и подзадоривала нас всех:

— Пусть они лопнут от злости, — говорила она. Но англичане нас словно не замечали. Тогда Хана приказывала петь все громче, будто надеясь, что солдаты и полицейские все-таки и вправду лопнут и рассеются, как дым.

• • •

Когда мы приехали в Старый город, мне было четыре года. А когда мне исполнилось семь, в мае 1948 года, во время Войны за независимость, район был захвачен арабами, которые выгнали оттуда нас. Это были трудные годы для еврейского населения Палестины, и они навсегда запечатлелись в моей душе.

Пытаясь сопоставить некоторые даты, я порой начинаю сомневаться. Неужели ошибка? Или вправду столько событий могло произойти за такое короткое время? И все-таки мои расчеты верны. Всего три года, с сорок пятого по сорок восьмой. Это была решающая глава в книге моей жизни.

Вообще-то, сказать, что мы впервые поселились в Старом городе в 1945 году, было бы не совсем точно. Мои отец и мать, как и их родители и деды, родились и выросли именно здесь.

В детстве моя мать жила в Батей Махасэ, но ее семья покинула это место после погромов 1921 года. Мой отец был жителем Иерусалима в пятом поколении, потомком раби Элиэзара Бергмана, одного из первых ашкеназийских евреев, поселившихся в городе в 1800-х годах. Раби Бергман был также основателем колеля Холланд Дойчланд Ландсманшафт — организации, построившей Батей Маха-сэ — первый современный жилой микрорайон в границах Старого города. В трудные дни перед Первой мировой войной и после нее, когда царила ужасающая бедность и бесчинствовали арабские банды, часть нашей семьи в поисках пропитания переселилась в иные места. Когда же мои родители в сорок пятом году возвратились в Еврейский квартал, не только моя Савта (бабушка — иврит) по-прежнему жила там, но и многие соседи являлись одновременно нашими родственниками, потомками раби Бергмана.

Квартирка, которую мы снимали в Батей Махасэ, состояла из просторной жилой комнаты и маленькой кухоньки размером один метр на два. Элементарные «удобства» находились во дворе, и ими пользовались все жители. Я никогда не видела ванны. Мылись мы, стоя в стиральном корыте, а воду грели на примусе — примитивной керосинке, широко распространенной тогда на Ближнем Востоке. В наше время мало кто живет в однокомнатной квартире, а в те дни это было обычно для многих семей. И, мне кажется, люди были не менее счастливы, чем теперь. А может, даже и счастливее.

В нашей квартире имелась вся нужная мебель: большой стол со стульями, лакированный деревянный шкаф для одежды, две высокие кровати, покрытые зеленым покрывалом, которые складывались днем, как диван. Мы со старшей сестрой Наоми спали на раскладушках, а малышка Иеудит — в своей коляске. Самой большой драгоценностью считался книжный шкаф, до отказа набитый священными книгами. Мамины красивые фарфоровые тарелки стояли на одной из полок книжного шкафа вместе с серебряными подсвечниками и папиным бокалом для кидуша. На шкафу стояли прекрасные часы, подаренные моим родителям в день свадьбы.

Все необходимое было под рукой, и мне никогда не приходило в голову, что нам тесно. Наоборот, когда я ночью лежала на своей раскладушке, едва возвышавшейся над неровным каменным полом, наш куполообразный потолок казался достаточно высоким, чтобы мои мечты могли воспарять прямо в небеса.

По утрам я просыпалась под приятный напев: это мой отец учил Гемару. С восходом солнца он уже сидел за столом, а перед ним лежала большая раскрытая книга. Когда наступало время молиться, он закрывал книгу, брал свои талит и тфилин и спешил в синагогу. Тогда я тихонько открывала дверь и, пока вся семья не проснулась, выходила в наш шумный, суетливый двор. Даже в тихий ранний час множество людей, детей и взрослых, шло во всех направлениях. Я любила стоять у перил и наблюдать за происходящим.

В те времена такое нововведение, как водопровод, еще не проникло в Старый город, и день начинался с прихода водоноса, Абу Али. Матери семейств, одетые в цветастые домашние платья, собирались с пустыми ведрами у колодца и судачили, поджидая Абу Али. Вечно шумные споры о том, кто же раньше занял очередь, не прекращались до тех пор, пока не раздавался громкий крик: «Майя, Майя». Абу Али снимал с плеча коромысло с ведрами, подбирал полы длинного халата и подтыкал их под свой широкий кушак. Потом отодвигал засов и открывал тяжелую железную крышку колодца. Затем брал одно из своих ведер и на длинной веревке, привязанной к ручке, опускал его в колодец. Мгновение спустя он уже ритмично перехватывал веревку то правой, то левой рукой, пока не появлялось ведро чистой, прозрачной воды. Одним ловким движением он переливал воду в первое подставленное ведро. Полученная в уплату мелкая монета мгновенно исчезала в одной из многочисленных складок халата, и вскоре от очереди не оставалось и следа.

Има и Савта поднимали к нам на верхний этаж по ведру воды, а третье приносил Аба, возвращаясь с утренней молитвы. И только в день стирки, когда воды требовалось много, Абу Али сам доносил ведра до наших дверей. Я не переставала удивляться его искусству. Пересечь весь двор, подняться по лестнице — и не уронить ни одной капли воды из тяжелых ведер, свисавших с коромысла, лежавшего у него на плечах! Абу Али шел так, как будто нес пустые ведра.

Поскольку с водой всегда были проблемы, женщины Старого города умудрялись расходовать воду лишь в самых небольших количествах, поддерживая дома идеальную чистоту. Одну и ту же воду использовали по многу раз. Сначала в ней мыли детишек, потом стирали белье, и, наконец, ею же мыли полы.

Огромный глиняный кувшин стоял у нас в углу кухни. Питьевая вода всегда оставалась в нем прохладной. Аба процеживал воду через чистую белую тряпочку, натянутую на горлышко кувшина. В жаркие летние дни на подоконнике стояли еще два кувшинчика, полных освежающей чистой воды.

Иногда, наблюдая, как Абу Али вытягивает на веревке ведро с водой, я давала волю воображению. Затаив дыхание, поджидала: что же может оказаться в ведре? Рыба? Лягушка? А вдруг давно забытый клад?

Абу Али мерно перехватывал веревку. Правая рука, левая, снова правая… И вот, наконец, у него в руках до краев наполненное ведро. Но всегда в нем оказывалась … только вода!

— Что ж тебе хочется найти в колодце? — однажды спросила Савта, заметив мой разочарованный вид.

— Ну, — замялась я, — может быть, что-нибудь… когда-то… потерянное. Может, сокровище?

Савта рассмеялась.

— Вода — это самое большое сокровище, — сказала она, стараясь не проронить ни капли из своего полного ведра.

Только во время войны я оценила бабушкину правоту, ибо тогда это сокровище стало поистине бесценным.

с разрешения издательства Швут Ами