Авраам бен Авраам 34. Большое горе

Павел Думков, шеф илиинской полиции, был добросердечным человеком. Он дружил с евреями и говорил на их языке так, будто родился на Синагогальной улице в Вильне. Он любил рыбу на Шабат, позволял себе на Песах стаканчик бренди, кусочек мацы и несколько кнейдлах; он никогда не пропускал ни одного еврейского праздника. Если у еврея возникали сложности с одним из каких-нибудь бесчисленных законов, — ну, тогда существовала установленная сумма, которая решала дело. Добрый старый Павел Думков с готовностью улаживал все, что требовалось. Он никогда не беспокоил начальство подобными пустяками. Однажды реб Лейбеле, один из его добрых друзей, процитировал ему Гемару: «Все, что существует на суше, можно найти и в море». А затем объяснил, что те дела, которыми занимается генерал-губернатор в Вильне или даже те, что отнимают время у самого царя в Петербурге, он, Павел Думков, вершит в Илие.

Не удивительно, что Цемах вскочил, чтобы поприветствовать гостя и протянуть ему огромный стакан, до краев наполненный виски. Павел одним глотком осушил стакан, вытер густые седые усы и медленно произнес: «Я пришел не из-за этого. Однако, поскольку здесь свадьба, я желаю вам всего наилучшего.

Мне очень н-неловко, но вон тот неизвестный со светлой бородой, которого я встречал в городе в течение нескольких месяцев, должен пройти со мной. Распоряжение сверху… мой долг».

Он проглотил содержимое второго стакана, и внезапно его осенило: «Мне кажется… Ну, да, это сам жених?! Ох, ох! Что же, я испорчу всю свадьбу! Ох! Мне так неловко… Но долг…»

Это было смешно. Все знали, что означало слово «долг» для Павла Думкова. «Сколько это будет стоить?»

«Выпейте еще, шеф… господин!»

На сей раз, однако, Павел вел себя очень, очень странно. Его тусклые, остекленевшие после третьего стакана виски глаза глядели официально и холодно. Он указал на дверь, через которую протискивались краснолицый поляк со шрамами на лбу и двое неизвестных в Илие полицейских. Судя по всему, они приехали из Вильны.

Авраам знал, что происходит. То, что он предчувствовал в то утро и накануне ночью, теперь предстало перед глазами. Это был тот самый поляк, который охотился за ним, выследил и поймал на парижском кладбище; тот, который предложил тогда ему очень выгодное дело — поймать самого себя!

Авраам мгновенно понял, в чем дело. Он улыбнулся бледной, как смерть Эстер. Одной этой улыбкой он выразил все свои душевные терзания. Девушка вздрогнула. Большинство гостей в доме не понимали, что происходит, не могли осознать, что вместе с недалеким пьяным Павлом в еврейский дом вошла беда. Тем не менее несколько сильных мужчин с крепкими, привыкшими к труду руками, неожиданно встали вокруг Авраама, подняли его на плечи, пытаясь помочь выбраться из дома. Не оставалось сомнений, что кроме странных полицейских, внезапно вошедших в дом, на улице стояло около полудюжины людей в форме с винтовками, нацеленными на двери и окна. В тот момент, когда мужчины от неожиданности отпустили Авраама, полицейские крепко, словно клещами, схватили его и заковали в цепи. За домом стоял фургон. Никто не подозревал о его существовании. Конечно, никто и не слышал, как он подъехал. Авраама броси ли внутрь фургона. С обеих сторон, впереди и позади него, ехали вооруженные солдаты. Тюремный фургон, уносимый сильными лошадьми, скрылся в ночной мгле. Все произошло меньше, чем за десять минут.

Тишина опустилась на Илию — тишина вслед за штормом, унесшим в море все живое. В доме Цемаха погасли огни, один за другим все гости разошлись, будто после траурного собрания.

В своей комнате плакала Эстер. Слова Авраама эхом звучали в ушах: «Мы шли одним путем. Мы, геры, встречаемся. Вот откуда я знаю графа Потоцкого и историю того человека, который спас Вам жизнь».

Он и был тем самым спасителем. В глубине души она поняла это уже много недель назад. Теперь ее разум осознал это. Так же, как и тогда, он появился и исчез.

Она оплакивала Авраама, оплакивала утраченные годы своей юности.

* * *

В тот день Лемке Кнеппель получил новое прозвище: мосер (доносчик). Каждый, кто произносил это имя, яростно сплевывал.

На следующий день Лемке, как ни в чем ни бывало, попытался посетить дом Цемаха. Дверь была заперта. Никто не ответил на стук.

Лемке проголодался, захотел купить хлеба и отправился в булочную. «Хлеб? Извините. Мы не пекли сегодня».

В бакалейной лавке в ту самую минуту, когда вошел Лемке, из бочки выловили самую последнюю селедку. А из кувшина вылили последнюю каплю масла.

Таким образом, Лемке пришлось провести этот день без хлеба и селедки, а ночь — без масла.

На улице он повстречал торгового агента Лейба, который всегда привозил ему всевозможные товары из Вильны; у них были очень хорошие отношения. «Лейбке, — сказал он, — когда ты поедешь в Вильну? Ты можешь хорошо заработать. Мне нужно…»

Неожиданно Лейбке, всегда любивший деньги, оказался и глухим, и немым, и слепым. Как стрела, выпущенная из лука, он устремился прочь от Лемке так быстро и так далеко, как только мог.

«А! Вот и Рубка-Лошадь! — обрадовался Лемке. — Тебя-то я и ищу! Я поеду с тобой в Вильну сегодня».

«Ты опоздал. У меня полно пассажиров, булавочную головку не втиснуть», — сказал Рубка извиняющимся тоном. Затем, смачно сплюнув, он занялся поисками первого пассажира.

На улице появились школьники. Заметив Лемке, они стали перешептываться. Вскоре вся ватага, словно пчелиный рой, преследовала Лемке, крича: «Мосер! Мосер!».

«Я покажу вам, проклятые, так вас и разэтак», — Лемке погнался за детьми. С другой стороны улицы, где собралась еще одна группа ребят, в его голову полетели острые камни. Как только он обернулся, чтобы посмотреть на них, камни полетели ему в спину.

Лемке скрылся в бейт мидраше. Ровно десять евреев собрались для молитвы. Шамаш Коппель преградил ему путь. Неистово ругаясь по-русски, Лемке оттолкнул маленького Коппеля и ворвался в шул. Друг за другом все евреи вышли из бейт мидраша и вновь собрались в маленьком клойзе неподалеку, словно договорившись об этом заранее. Лемке остался один.

На следующий день Лемке исчез. Некоторые утверждали, что он напился, играя в карты с начальником полиции, и подрался с ним. Шеф назвал его «сукиным сыном, грязным евреем, вором», употребив и более сильные выражения. Заключительным ударом судьбы была оплеуха, оставившая Лемке без последнего приятеля.

Рано утром кто-то видел, как он пробирался через болота к Вилие.

Возможно, что Лемке пытался найти дорогу к какому-нибудь городу, куда еще не ступала нога еврея. Вероятно, после того, как евреи отвергли его, словно прокаженного, и после того, как неевреи избили его, он решил, что наилучшее место для него — дно Вилии.

На случай, если труп когда-нибудь всплывет на поверхность болот, шамаш Коппель приготовил ему подходящее место, вдали от остальных могил, рядом с кладбищенской оградой.

C разрешения издательства Швут Ами