Авраам бен Авраам 9. Еретики

Самые возвышенные темы обсуждались в дальней комнате ресторана. Нечасто позволял Менахем Лейб отклоняться от намеченного. Он с неодобрением относился к философии и всякого рода умственной гимнастике. Когда юноши начинали хвалить какой-нибудь стих из Торы или толкования Мудрецов, всегда сдержанный учитель терял самообладание: «Вы когда-нибудь изучали свою мать, чтобы узнать хороша ли она, красива ли?» Он занимался с молодыми людьми так же, как это делали в годы его юности, когда Менахем Лейб сам был учеником. Они следовали от книги к книге, от Письменной Торы — к Устной. Он почти забыл о том, что они были другой национальности и веры.

Оставаясь наедине, молодые люди обсуждали каждое новое понятие, каждый термин, которые они недавно открыли для себя. Менахем Лейб не мог принимать участие в их спорах: он занимался исключительно изучением Торы.

«Мне кажется неестественным столь непоколебимое соблюдение заповедей, — высказал Зарембо свои сокровенные мысли. — Так много алахических правил, касающихся самых мелких житейских дел, и так мало основ веры. Не гаснет ли искра морали под грудой законов, обычаев, заповедей и запретов? Как можно жить, неся столь тяжкий груз?»

«Зарембо, взгляни на людей, соблюдающих заповеди. Они живут. Их жизни прекрасны. Нравственность укоренилась в них так же, как и в самих мицвот. Разве ты не понимаешь, что заповеди есть не что иное, как основа того, к чему мы прикрепляем ярлык “мораль”.»

«О чем это ты?»

«Я имею в виду законы Шабата. Например, нищий стоит у дверей дома состоятельного человека. И вот нас учат, как можно и как нельзя подавать ему хлеб. Нам не говорят:

“Дай голодному часть своего хлеба”; ведь каждый еврейский ребенок знает это. Нищий, всегда стоящий у порога дома, — классический пример, используемый для разъяснения законов Шабата. Таким образом алаха основывается на старейшем в мире кодексе нравственности».

«Ты разбираешься во всем значительно лучше меня. Именно поэтому я очень встревожен».

«Ты беспокоишься обо мне?»

«Разве ты не заметил, как нам не доверяют в семинарии? Мы слишком явно проявляем свою любовь к иудаизму».

«Ты имеешь в виду мой ответ монаху-доминиканцу Андреасу? Он всего лишь хотел доказать, что существует заповедь постоянно преследовать евреев, потому что Б-г изгнал их на многие столетия».

«Это как раз то, о чем я думал. Совсем необязательно было цитировать притчу рабби Акивы. Для монаха-доминиканца Талмуд ничего не значит; и кто такой для него рабби Акива? Давным-давно римляне убили этого раввина, а теперь, в наши дни, доминиканцы жгут Гемару».

«Зато какое сильное впечатление произвела притча на семинаристов!»

«Тем больше оснований у Андреаса не прощать нас. Теперь, размышляя над притчей, я понимаю, что она не совсем логична. Император спросил: “Если ваш Б-г любит бедных, почему он не обеспечивает их? Если он лишает людей пищи, какое право вы имеете кормить их? Может ли человек вести себя как радушный хозяин по отношению к рабам, которых изгнал царь?” Раввин в ответ рассказал историю о принце, которого изгнал отец, чтобы тот раскаялся. “Разве не вознаградил бы щедро царь любого, кто приютил его единственного сына?” Этот вопрос сводится к следующему. Люди — рабы Б-га или его сыновья? И никакого решения не предлагается».

«Римляне, возможно, и не нашли бы решения. Но евреи знают, что они сыновья Б-га».

«Андреас был в бешенстве от твоего ответа».

«Да, потому что ему нечего было возразить».

«Валентин… Может быть, было бы лучше не ходить больше к Менахему Лейбу?»

«Ты боишься, Зарембо?»

«Нет. Но ничего хорошего из этого не выйдет. Мы поступаем нечестно».

Валентин пристально посмотрел на своего друга: «Ты был помазанником света и истины. Тем не менее ты трепещешь перед светом, а путь истины называешь нечестным». «Я опасаюсь за твое будущее, Валентин». «Ты думал об Ункелосе?»

«Много. И о его дяде Адриане. И о графах, принцах и епископах. Твоя семья, Валентин, более сведуща в сожжении людей на кострах, чем в изучении Талмуда. Возможно, что они в этом деле даже опытнее самого Адриана». «Значит, ты хочешь отвернуться от света?» «Пока не поздно. Ради тебя. Мне-то ничего не будет. Без тебя я просто нищий, которого никакой Адриан не станет разыскивать. Я могу жить как вздумается. Но ты — граф Потоцкий».

Валентин вспомнил глаза еврейской девочки из Илии. Это они приказали ему следовать своей судьбе. Так он пришел в дом Рабейну Элияу, и так он попал в Париже к Менахему Лейбу.

* * *

Несколько месяцев спустя двое еретиков были преданы церковному суду. Им грозили отлучением от церкви, если они откажутся публично покаяться и принять епитимью. Еретикам судебное разбирательство было безразлично: в душе они уже давно отреклись от церкви, и ее решения их больше не волновали. Они достигли таких успехов, что теперь могли изучать Талмуд с комментариями самостоятельно, знали много глав Мишны, усвоили талмудический образ мышления. Изучив Икарим, Кузари, Ховот Алевавот и многое из писаний Рамбама и Рамбана, юноши постигли основы иудаизма. Суд оставил их равнодушными, хотя там им пришлось нелегко. После трибунала Валентин и Борис отправились в ресторан Менахема Лейба, где так часто утоляли жажду Б-жьим Словом, и Потоцкий произнес: «Рабби, сегодня мы уже знаем достаточно, чтобы обратиться к практике — принять иудаизм, помоги нам».

Менахем Лейб давно позабыл, что их разделяла пропасть. Он побледнел, предчувствуя беду. Какой-то внутренний голос нашептывал ему, что теперь все изменится. Пришло время решать.

«Кто я такой?» — думал он.

Опасность нависла над ним, но он не мог понять, откуда она исходит. Что мог бедный польский еврей знать об этом?

Вместе с учениками Менахем Лейб отправился к Раву Ицхаку Перейре, чей страх перед инквизицией был наследственным. Он внимательно выслушал посетителей, а затем спросил, что же привело их к такому решению. Быть может, молодые люди хотят жениться на еврейских женщинах?

«Нет». Они были помазанными священниками и поэтому никогда не думали о женитьбе.

Священники? Рав содрогнулся от этой мысли. Каким антисемитским страстям я могу позволить разыграться, если помогу обратить одного священника, не говоря уже о двоих?! Доминиканцы в Париже очень могущественны. Их полномочия почти не ограничены, и влияние при дворе короля велико.

«Мы в изгнании, — печально произнес он нараспев. — Мы живем не в Голландии, не в Амстердаме».

Юноши все поняли. Вернувшись в ресторан, они простились со своим учителем. Его голос дрожал от волнения, тяжелые веки прикрывали глаза. Менахем Лейб Акоэн благословил молодых людей: «Еворхеха… Да благословит вас Г-сподь».

В тот же вечер Валентин Потоцкий и Борис Зарембо выехали из Парижа в Амстердам.

с разрешения издательства Швут Ами

Читайте обзор по теме Граф Потоцкий