Как же мне дальше жить?.. Я прошу прощения, что обращаюсь к Вам, но… больше мне спросить просто не у кого. Да и выговорить все это вслух у меня, скорое всего, не получится.
То, что мама у меня еврейка, я знала всегда. Это написано в моем свидетельстве о рождении. То, что мой отец русский, тоже ни у кого сомнений не вызывало. Я же гордо называла себя полукровкой: много читала, хорошо училась, играла на пианино, писала стихи — ну это понятно, все евреи талантливые. Дальше все тоже прекрасно — институт, счастливый брак, деа в меру шаловливых дочки, успешная карьера. Сейчас — могу работать, могу — не работать, так что в свое удовольствие чередую одно с другим. Жизнь удалась. Конечно, было всякое, но, глядя вокруг, могу уверенно сказать:36 лет — полет нормальный.
Всевышний, хотя разговор о моем вероисповедании тема сложная и очень неприятная, всегда был ко мне более чем милосерден, уж не знаю за какие заслуги. Наверное, за то, что я всегда упрямо искала и находила Его присутствие во всем происходящем, хотя и спорила с Ним изрядно. Все бы и дальше было бы так же просто и правильно (ну или почти просто и правильно), если бы моему мужу не представилась возможность во второй раз съездить в командировку в Израиль и в этот раз взять меня с собой. Честно говоря, я упиралась, как могла. Во-первых, я не люблю (побаиваюсь, если честно) летать. Во-вторых, я уже бывала за границей, в том числе и в Париже, и каждый раз, возвращаясь, я «целовала» взлетно-посадочную полосу. Не скажу, что я — патриот своей страны, но, по крайней мере, где-то рядом. Кроме того, из предыдущей поездки в Израиль мой муж привез косметику и какие-то христианские талисманы из лавочек и долго, взахлеб, рассказывал о крестном пути и Храме Гроба Господня. Я терпимо отношусь к любой вере, но… на расстоянии, желательно, на большом. Ехать же туда и смотреть на чужие святыни меня не прельщало. А про мои мне ничего не было известно… разве что завалялось где-то в памяти словосочетание «Стена Плача». Но вот, что оно означало, спрашивать меня было бесполезно.
Мой муж — человек не верующий, агностик, как он говорит (хотя, скорее всего, понятия не имеет, что это значит). Так что теологические споры мы в семье не ведем, и меня это устраивает. Всегда устраивало. Мне достаточно было знать, что его дед по матери — еврей. Что касается моей семьи — то ни о какой религиозности и ни о каких корнях, традициях и обычаях речь никогда не шла. Дед моей матери был революционером. Отца моей матери в 37-м арестовали только за то, что он еврей. И хотя тогда для дедушки все обошлось, он всегда старался убедить меня, что я — русская. Честно говоря, насколько я помню, это была единственная причина, по которой он терпел моего отца. Иврита дедушка не знал, по крайней мере, он так говорил, а идишу учить меня он отказался. А когда я получала паспорт, он плакал, и чуть ли не на коленях умолял: «Пиши “русская”». Я написала. А кем же я еще могла быть и была, если не «иваном, не помнящим родства»? Мамина мама умерла за год до моего рождения.
Правда, во времена перестройки я как-то случайно попала в «Сохнут», пообщалась с такими же, как и я, полукровками и четвертинками, жаждущими красивой заграничной жизни, проводила в Израиль мамину родню, написала несколько стихов для их стенгазеты, выучила одну фразу на иврите и… пошла дальше своей дорогой.
А первого мая этого года мы с мужем прибыли в Бен-Гурион. Конечно, я плакала. И все никак не могла оторваться от стекла, за которым был виден странный фонтан: из отверстия в крыше вниз, в чашу фонтана капали капли воды. «Видишь, — сказала я мужу, — так же Всевышний собирает нас со всего мира в Свою ладонь». «Ты всегда плачешь, когда красиво», — ответил он. Согласна, но в этом было что-то еще, что-то очень неуловимое и странное. Где-то на пределе слышимости в моей душе робко и неуверенно прозвучал вопрос: «Неужели дома»? «Дом — это в Питере», — одернула я свое буйное воображение и направилась к стойкам паспортного контроля. Потом я долго бродила по улицам старых и новых городов. Сгорая от стыда, что отвлекаю Всевышнего от дел, вложила записку в Стену Плача (так посоветовал экскурсовод), а, поскольку молиться я никогда не умела, то быстренько сбежала оттуда, освободив место тем, кому оно было нужнее. И все было как-то не так… Словно я потерялась.
А потом был вечер пятницы. Свечи в холле гостиницы. (Моих знаний хватило на то, чтобы объяснить мужу, что наши женщины зажигают их каждую пятницу на закате. Но почему, зачем, как?). Небольшая чинная очередь в гостиничный ресторан, где «все включено». И большие, непривычно тихие, еврейские семьи за круглыми столами… И… хала. (В детстве мама, отправляя меня за хлебом, всегда просила купить халу, теперь ее уже не продают). Старый еврей за соседним столом укрыл халу белой салфеткой, что-то сказал на чужом гортанном языке и, отламывая от нее кусочки, стал макать их в соль и раздавать всей своей семье. И… мир вокруг меня рухнул.
Я оглядывалась вокруг и видела снова и снова, как старики и отцы семейств протягивают своим детям и внукам кусочки соленого хлеба… А я была… сиротой. Вокруг был праздник. И это был, совершенно точно, мой праздник, вот только меня на него почему-то не пригласили… Впрочем, свою халу я все-таки съела… потом, когда все уже отужинали и большая часть гостей разошлась по своим делам. На лотке еще оставалась одна маленькая плетеная булочка. Я долго смотрела на нее и все думала, могу ли я ее взять? Потом решилась и взяла — словно украла. И съела… просто так, без благословения и без соли, украдкой, запивая слезами и виновато косясь на мужа.
В воскресение мы вылетели домой. Мне обрадовались те, кто считает меня другом, по мне соскучились те, кто называет себя моими врагами. Я обняла детей и маму. Все получили подарки: косметику с Мертвого Моря и положенные в таком случае талисманы из лавочек. Только вот рассказать о том, как я съездила в Израиль, мне оказалось некому… Да и спросить о том, как же мне дальше жить, тоже не у кого. Еще раз простите за беспокойство. С уважением, Лена.
