«Иди, сынок». Глава 19

Оглавление

С одной стороны, я, конечно, был рад встрече с обитателями Коробки, но с другой — меня одолевало нетерпение: когда же я уеду отсюда навсегда? Ведь если мне не удастся вернуться в Гузар до того, как польская армия покинет Россию, я упущу единственную возможность не только выбраться из этой страны, но и воевать с немцами. А новостей от доктора Зейденмана все не было. При прощании он обещал скоро написать, но когда наступит это «скоро»? Мои надежды таяли с каждым новым днем.

В конце концов мне пришло в голову — а не подделать ли справку? В ней говорилось, что я демобилизован из-за тифа, но ведь не на веки вечные! Предположим, я поправился. Предположим также, что мой командир при увольнении сказал: «Как выздоровеешь — возвращайся!» В такой ситуации у меня появилась бы возможность получить разрешение на еще одну поездку в Гузар. Правда, без хлебных карточек, которые распределяет местный военком, чье имя, собственно, я и собирался подделать. Но ничего, в деревне как-нибудь удалось бы раздобыть немного продуктов.

Дело упиралось в печать, которая должна была заверить мое подписанное военкомом предписание. Я обшарил всю деревню, но так и не отыскал куска резины, из которой можно бы вырезать печать. Я попытался сделать ее из дерева, но слова при оттиске смывались, а серп и молот на гербе смотрелись очень топорно.

Однажды, когда на пункте приема зерна мы сгружали привезенный урожай, я заметил печать, оттиснутую на нашей накладной: «Военные поставки. Колхоз “Коробка”. Буинский район». Сердце у меня екнуло: если б мне удалось завладеть этой печатью, я бы вывел «доставка» и «Коробка», кроме заглавной «К». Тогда бы осталось: «Военный К…….. Буинский район», а точно по центру — герб СССР! Кто не знает, что отдельные буквы печати при оттиске, особенно когда это делается в спешке, смазываются, а потому мое «Военный К………» вполне могло сойти за военкомат. Да и кто будет приглядываться к бумажке, которая предписывает солдату вернуться в воинскую часть?

Но как достать печать, которая хранится в закрытом ящике стола секретаря правления колхоза? Чем больше я думал обо всем этом, тем больше мне нравилась моя идея. Я очень волновался, мне казалось, что воплощение моего замысла — единственная возможность попасть в Гузар.

Вот если бы Сулейка согласилась мне помочь и выкрала печать… Но, как выяснилось, вскоре после моего отъезда из Коробки она ушла добровольцем на фронт.

А деревня тем временем продолжала жить своей обычной жизнью. Война была где-то далеко, даже самолеты сюда не залетали. Вновь наступила весна, опять пригревало солнце, таял снег, обнажая на полях не убранные прошлой осенью снопы. Много их сгнило за зиму, но что осталось, надо было собрать и отвезти на молотилку, чтобы освободить землю для весенней вспашки.

Я работал на полях вместе со всеми. Но мысли мои были далеко: как вернуться в Гузар, как вырваться в свободный мир? Иерусалим манил меня неотступно, и маленькая круглая печать служила единственным, заветным ключом к цели. Снова и снова составлял я хитроумные планы, как заполучить эту печать. Один был сложней другого, и каждый новый приходилось отвергать в пользу еще одного, который, впрочем, на поверку оказывался еще невыполнимей всех остальных.

Всякий раз как только моя телега была загружена доверху, я спешил к молотилке свалить тяжелые снопы. Работал я быстро, с азартом. Мне не терпелось поскорей вернуться в деревню, где хранилась заветная печать. Что ни день я под каким-нибудь предлогом заходил в колхозную контору, рассчитывая на удобный случай. Но всякий раз там кто-нибудь был.

В те дни проведать больного отца приехал шурин Анны, Иван Антонович. Старший из сыновей дедушки Антона и к тому же имевший кое-какое образование, он в сорок первом не был взят на фронт. Ему присвоили звание сержанта и назначили на должность тылового снабженца.

— Мы обеспечиваем и действующую армию, и глубокий тыл, например, Чкалов, — с гордостью сказал Иван Антонович.

При упоминании Чкалова я мгновенно вспомнил чинушу в посольстве, который называл этот город как ближайший, где расположена польская часть.

Сказал гость и еще об одной важной для меня вещи — что подумывает забрать с собой из деревни жену с дочерью.

— А если меня все же заберут на фронт, — добавил он, — то вернуться домой они всегда сумеют.

— Давайте я вас отвезу! — тут же выпалил я.

К моей радости, Иван Антонович с готовностью принял мое предложение. С ним неплохо было бы сойтись поближе, ведь кто знает, если мне не удастся раздобыть печать, он сможет взять меня в Чкалов и без нее.

Мы приехали в лес, где складировалось продовольствие для армии. Сержант Раскин, само собой, пропустил меня без всякого пропуска. Да и солдаты охраны отнеслись ко мне приветливо и наперебой предлагали ехать вместе с ними в Чкалов. Пришлось отказаться, ведь я должен был вернуть в Коробку лошадь с телегой. Для себя же я решил так: если в течение недели не удастся завладеть печатью, я проберусь сюда еще раз и уж тогда непременно постараюсь уехать в Чкалов.

К себе в деревню я вернулся через четыре дня. Новости с фронта приходили одна хуже другой. Немцы стояли под Москвой, Крым взят, враг рвался к Волге. В Коробку поступил приказ выделить четырех человек с лопатами для рытья укрепрайона на подступах к великой русской реке. Если немецким танкам удастся преодолеть этот водный рубеж, они должны попасть в ловушки — огромные тран­шеи, из которых не в состоянии выбраться ни один, даже самый мощный танк. В местах возможного прорыва намечалось, кроме того, вырубить тысячи акров леса: оставшиеся пни будут служить надежной преградой для тех же немецких танков.

Мне повезло: когда в деревне подбирали людей на строительство оборонительных сооружений, я находился в отъезде с Иваном Антоновичем. В противном случае меня бы наверняка мобилизовали первым, и все мои планы были бы похоронены.

На следующий день после моего возвращения Наташа, секретарь колхозного правления, кинулась ко мне со слезами:

— Хаим, умоляю, пожалуйста, скажи, что ты сделаешь это ради меня!

— Что я должен сделать? — не понял я. — Что случилось? Кто тебя обидел?

— Это все этот старый идиот, который отвечает за поставки! В полдень уехал с партией пшеницы для армии, а документы оставил! Это же моя вина, моя!..

«Вот оно!» — пронеслось у меня в голове, едва я осознал весь смысл Наташиных слов.

— А на приемном пункте пшеницу без документов что, не примут?

— Да ты чего, дурак? Не понимаешь еще ничего в нашей жизни? Без документов-то примут, но не дадут колхозу кредит! Наш налог так и останется несданным! И накажут за это меня! Бери бумаги, подпиши их у председателя, хватай лошадь и догоняй телегу с пшеницей. Только как можно скорей!

Я взял бланки:

— А где печать?

— О Б-же, я совсем забыла! У меня ребенок заболел, и я с ним так переволновалась, что перепутала все на свете. Побежали в контору, я поставлю печать!

— Тебе-то зачем? Давай ключ, я сам все сделаю. Ты же знаешь, как старик неразборчиво подписывается. Беги к нему, а я за печатью. Потом сверху шлепнем и все!

— Правильно! — воскликнула Наташа. — Хаим, ты такой хороший! Вот ключ, держи!

Если бы она хоть чуть-чуть догадывалась об истинных мотивах моих действий!..

«Что ж, око за око, — размышлял я, направляясь к конторе правления колхоза. — Если польское командование может выдавать липовые документы, то почему же я не могу?»

В самом низу справки, выданной в Гузаре, я собственноручно вписал: «Немедленно вернуться в воинское подразделение в Гузар», поставил дату и цветисто расписался: «Капитан И. Ю. Смирнов, военный комендант». Печать была отвратительная, затертая. Но для меня в самый раз, лучше не придумаешь.

…Когда по деревне разнеслась весть, что я привез от райвоенкома справку с новой записью, реакция была однозначной: случилось то, что и должно было случиться. Дедушка Антон, Анна и ее старуха мать, учитель Гончаров — все искренне желали мне скорейшего возвращения с фронта.

На сей раз мне не полагалось обычного для призывника трехдневного пайка, потому что никакого указания по этому поводу не было. Спасибо Анне с матерью, которые испекли мне на дорогу хлеба. Само собой, я подписал пачку бланков о получении зарплаты, чтобы Анна и после моего отъезда могла свести концы с концами. «Пусть уж лучше несчастная женщина, чем Сталин», — с легким серд­цем думал я.

Меня подвозили то на телеге, то на тракторе, но большую часть пути пришлось все-таки пройти пешком. Первой промежуточной целью моего путешествия был сын на­шего председателя Иван Антонович с его складом. При всем доброжелательстве, с которым он ко мне относился, я, естественно, не мог сказать ему всей правды — что не могу сесть в поезд, поскольку у меня нет ни разрешения на поездку, ни билета. Обычно и то, и другое выдавал военком. Я соврал, что потерял разрешение, а за новым обращаться боюсь, чтобы меня не наказали за утерю военных документов.

— Помогите мне сесть на транссибирский экспресс до Чкалова! — просил я Ивана Антоновича. — Я бы возненавидел себя, если б на мне оказалось клеймо дезертира.

Впрочем, моя поддельная справка, а больше всего бутылка привезенной из деревни самогонки выступили гораздо более надежным ходатаем, чем я сам. Очень быстро Иван Антонович убедил себя, что согласие на мою просьбу будет не только проявлением дружеского расположения ко мне, но и его воинским долгом. Самогон растопил сердца еще и солдат, которые заявили мне, что друг их командира — их друг.

Я выехал на восток с первым же транспортом продовольствия, который направлялся в Чкалов в сопровождении солдат охраны. Весь путь был просто изумителен: мы ели, спали и убивали время шутками.

В Чкалове я попросил ребят, чтобы они помогли мне выйти через вокзал в город, хотелось до отправления поезда на Ташкент познакомиться с местными улицами и барахолкой. На самом же деле я мечтал о другом — найти, где здесь располагается польская воинская часть. Теперь уж я бы вступил в нее как шофер или тракторист.

Барахолка находилась неподалеку от вокзала, и, протиснувшись сквозь толпу, я довольно скоро обратил внимание на старика, одетого в польскую армейскую шинель. Он продавал английскую шинель и форму по непомерно высоким ценам, хвастаясь при этом, что товар его, сделанный из отменной шерсти, прибыл прямехонько из Великобритании.

Я дождался, когда старик останется один и подошел к нему:

— Пан из Польши? — спросил я по-польски.

Он тут же ответил мне тоже на польском, но с легким литовским акцентом. Я с ходу понял, что он литовец, потому что ни один поляк не скажет «Вильнюс». Слишком много ненависти, горечи и крови породили в обоих народах распри из-за этого города, чтобы литовец назвал его по-польски Вильно, а поляк, наоборот, — Вильнюсом.

Тогда я поздоровался со стариком по-литовски, и он заулыбался и тепло пожал мне руку. По всему чувствовалось, давно уже никто не говорил с ним на родном языке.

Объяснив, что прежде жил в Расейняй, я без промедления перешел к делу:

— Пан, а где находится польская часть?

Старик так и подпрыгнул на своем узле с тряпьем:

— Поляки? Эти негодяи? — воскликнул он с явной издевкой. — Они смылись! Почему, ты думаешь, я торгую тут их формой? Да потому, что эти офицеришки продали мне все, что сумели украсть со своих складов, и уехали в Персию.

Интересно, а мой лагерь в Гузаре, моя последняя надежда, тоже тронулся в путь или, возможно, поскольку Гузар на самой границе, его отправляют последним?

— А когда они отсюда уехали?

— Да две недели назад. Засранцы! — И, сплюнув, он снова уселся на свой узел.

Не теряя времени, я кинулся к моим попутчикам, бесцельно бродившим по рынку, и попросил провести меня назад, к нашему эшелону. Еще не успело стемнеть, а я уже сидел в скором поезде, который мчал меня дальше на восток.

Военно-промышленное значение любого советского города можно было без труда определить по числу контрольно-пропускных пунктов, встречавшихся при подъезде. Если в вагоне появлялся всего один солдат или милиционер и просил всех предъявить документы, значит, ничего важного. Тогда я попросту запирался в туалете и, если кто-нибудь стучал мне, просовывал в чуть приоткрытую дверь свою липовую справку; этого оказывалось достаточно. Ну, а на подъезде к более крупным центрам приходилось прибегать к другому и довольно рискованному способу. Незаметно, в общей сутолоке, я проскальзывал мимо проверяющих в ту часть вагона, которую уже проинспектировали. Что касается билетных контролеров, то это было и вовсе пустяком: я прятался в тамбуре, а затем возвращался в уже проверенный вагон.

Но когда проводник объявил, что скоро Кзыл-Орда, я выглянул в окно и сразу понял: беда, тут уж не выкрутишься! В каждый вагон запрыгнули по два вооруженных солдата — один в одну дверь, другой в другую — и вмиг перекрыли оба входа-выхода. Милицейский капитан приступил к проверке документов.

В страшном волнении заперся я в туалете и стал внимательно слушать, что происходит снаружи. Капитан просил всех предъявить не только разрешение на проезд, но и военные удостоверения. Очевидно, искали не одних дезертиров, а также тунеядцев и мешочников.

Не прошло и нескольких минут, как в мою дверь несколько раз сильно ударили кулаком.

— Эй, кто там? — донесся голос капитана. — Предъявите документы! Скоро остановка, на стоянках пользоваться уборной запрещено!

Я приоткрыл дверь и протянул свою справку. Но на сей раз номер не прошел.

— Что за чушь! — взвился капитан. — Взять его!

И тут же дверь туалета с силой рванул на себя дюжий сержант.

— Товарищ капитан, зачем вы хотите выставить меня дезертиром? — не сдавался я. — Вы же видите, я возвращаюсь к себе в часть!

Он бросил на меня испепеляющий взгляд, молча сунул мою справку к себе в карман и направился к своим солдатам.

— Снять его с поезда! — не глядя, кинул капитан не отходившему от него ни на шаг сержанту, и, едва поезд затормозил, меня прикладом винтовки спихнули на платформу.

В отделении милиции меня ожидал очередной допрос. Размахивая перед моим носом подделанной справкой, капитан орал:

— Кого ты пытаешься провести? Эти трусливые поляки уже смотались из Гузара. Воевать, как призывал их товарищ Сталин, они не пожелали, им бы только жрать да болтаться без дела. А ты? Почему ты так хочешь служить панам? Может, ты и сам пан?

То, что у нас в Польше обозначало просто-напросто уважительное обращение, советская пропаганда превратила в синоним крупного землевладельца, богатого капиталиста, эксплуататора рабочего класса, короче говоря, в злейшего врага всей советской системы.

— Товарищ капитан! — взмолился я. — Ну какой из меня пан? Я — простой рабочий! Я возвращаюсь в свою часть, как мне предписано приказом военного коменданта. Откуда мне знать, что наша часть уже ушла? Я был долго болен, и вот уже неделю в дороге.

— Да ведь ты собираешься служить этим польским фашистам! — наконец вышел из себя капитан. — А следовательно, ты и сам никто иной, как фашист! Эти проклятые трусливые поляки смылись за границу, только бы не воевать!

В Гузар я опоздал. Теперь это было ясно как день. Шанс вырваться из огромной советской тюрьмы упущен безвозвратно. Осознав это, я вдруг ощутил, что силы покидают меня. Мне было уже наплевать, что мне сейчас скажут и что со мной сделают. Ноги не держали меня, и я сел прямо на пол.

— Кто разрешил тебе сесть?! — взревел капитан и, схватив меня за шиворот, изо всех сил рванул вверх. — А может, ты и вправду не пан? Не пан, а фриц! А что, похож! Да ты наверняка шпион, потому и хотел улизнуть из Советского Союза вместе с этими вшивыми поляками!

Опять шпион! Это слово моментально привело меня в чувство. Передо мной вновь замаячила Сибирь, а возможно, и расстрел. Я мгновенно вытащил свой польский паспорт и протянул его капитану:

— Вот, читайте! Я — еврей, а значит, никакой не немецкий шпион! Как польский гражданин, я всего лишь хотел вступить в свою армию и тем самым выполнить свой гражданский долг.

Внимательнейшим образом капитан изучил мой паспорт и наконец пробормотал:

— Ну, считай, это тебя спасло.

Он положил паспорт на стол, взял карандаш с бумагой и принялся считать:

— Проезд из Куйбышева до Кзыл-Орды — тридцать пять рублей. За безбилетный проезд — штраф в десятикратном размере, значит, уже триста пятьдесят. Теперь еще штраф за проезд без разрешения — пятьсот рублей. Вот так-то, солдатик! С тебя восемьсот пятьдесят рублей, и ты свободен!

Он проговорил это спокойно, ровным голосом, методично разрывая мою липовую справку на мелкие кусочки. От непереносимой боли я зажмурился что есть мочи: он разрывал мою последнюю надежду вырваться из России. Еще чего доброго, он сейчас захочет порвать и мой паспорт, единственное доказательство того, что я гражданин Польши.

Я стал умолять вернуть мне паспорт, но капитан, упиваясь своей властью, оставался непреклонным:

— Пожалуйста, но только после того, как заплатишь восемьсот пятьдесят рублей. И запомни: я делаю тебе большое одолжение. Если я отведу тебя в прокуратуру, тебе не миновать тюрьмы.

Я вывернул карманы и выложил все, что у меня было: несколько сотен рублей, которые выдал мне доктор Зейденман.

— Больше у меня нет. Возьмите и верните мне, пожалуйста, паспорт. Квитанции за штраф не надо, — многозначительно добавил я.

Капитан проигнорировал мой намек:

— Нет, иди и ищи всю сумму. А паспорт пока полежит у меня.

Спорить было бесполезно. Я бросился на барахолку, которая находилась прямо перед вокзалом. Нельзя было терять ни минуты. Единственный мой документ, единственное доказательство моего существования находилось сейчас в руках безжалостного милицейского чиновника, который может в любой момент разорвать этот драгоценный листок, если немедленно не получит взятку.

У меня оставались два куска мыла, выданные в посольстве. Я подскочил к первой попавшейся женщине с европейскими чертами лица:

— Американское мыло надо?

Мыло было без упаковки, да и никаких букв на нем оттиснуто не было, но женщина прямо из моих рук (отда­вать ей мыло я боялся) понюхала оба куска, и этого ей с лихвой хватило, чтобы удостовериться, что я не вру. Со времен революции не было в этой стране такого нежного душистого мыла.

— Сколько? — быстро спросила она.

Откуда мне было знать здешние цены? Я ответил наугад:

— Тысячу!

Она вынула восемьсот рублей и сунула их мне.

— Это все, что у меня есть. Возьмите, — молила она. — Возьмите, пожалуйста!

Я вмиг догадался, что мог попросить гораздо больше. Заметив мое замешательство, она пихнула мне в придачу кусок хлеба. Торговаться было некогда. Я согласился и через несколько минут стоял уже в кабинете капитана. К счастью, он был один. Я выложил на стол пятьсот рублей.

— Вот! Больше я дать не могу, остальное мне нужно, чтобы прожить, пока не найду работу. И не надо никакой квитанции.

Не поднимая глаз, он тихо произнес:

— Еще сотня, и можешь валить отсюда. И повторяю: помни, что я делаю тебе одолжение!

Я достал еще сто рублей, и он вернул мне паспорт.

Выйдя на вокзальную площадь, я разыскал пустую скамейку и стал медленно жевать хлеб, раздумывая, что делать дальше.

Ехать в Гузар уже не имело смысла. Возвращаться в Коробку — тоже: во-первых, у меня по-прежнему не было разрешения на поездку, а во-вторых, односельчане, даже при всей их доброжелательности, вряд ли обрадуются моему второму появлению в их деревне. Ситуация была безвыходной: выбраться из Кзыл-Орды не было никакой возможности, по крайней мере в обозримом будущем.

Издательство «Швут Ами».