«Иди, сынок». Глава 11

Оглавление

Я еще не успел отъехать от татарской деревни достаточно далеко, как заметил, что кто-то скачет мне навстречу и машет рукой. Минута, другая… Гончаров!

Когда он подскакал совсем близко, я увидел, что на нем лица нет.

— Мы тебя ищем повсюду! Боялись, с тобой что-то случилось!

— Все в порядке, — успокоил я его и рассказал о знакомстве с Сулейкой.

Наши лошади пошли рядом.

— О, это необычная девушка! — улыбнулся Гончаров.

— Вы ее знаете? И что же в ней необычного?

— Мне частенько приходилось замещать учителя в их школе. Очень умная и способная девушка.

— Ну, насчет того, что умная, сомневаюсь. Она всерьез верила, будто у евреев есть рога. Только когда осмотрела меня со всех сторон, убедилась, что это не так.

Гончаров смеялся, как ребенок. Но мне было не до смеха:

— Скажите, Николай Ефимович, ну откуда у людей эти дурацкие предрассудки?

— А ты будто сам не знаешь! — поразился Гончаров моей недогадливости. — Они же берут их из Библии. Разве тебе никогда не доводилось видеть рисунок, на котором Моисей изображен с рогами?

— Знаю-знаю, вы говорите о статуе работы Микеланджело. А хотите, товарищ Гончаров, я вам скажу такое, чего большинство людей не знает?

— Что-нибудь касающееся религии? Тогда спасибо, лучше не надо.

Меня это рассмешило.

— И тем не менее я все-таки скажу. Библия была написана на иврите, и говорилось в ней так: «Лицо Моше излучало свет, когда говорил он с Г-сподом». «Каран ор» на древнееврейском значит «излучал свет», «сиял». А в латинском переводе то же место звучало немного иначе — «рога света». Очевидно, оттого, что «керен» на иврите означает и «луч», и «рог». Вот почему некоторые художники Возрождения, в том числе и Микеланджело, изображали Моше с рогами. Они были просто введены в заблуждение переводчиками… Однако вы так и не ответили на мой вопрос. С рогами запечатлели только Моше, но кто внушил людям, будто рога есть у всех евреев?

Гончаров многозначительно посмотрел на меня:

— Церковь, конечно, кто еще!

Рассказав Гончарову о мордовской девушке с МТС, которая тоже была уверена, что все евреи с рогами, я возразил:

— Но ведь ни Сулейка, ни та мордовская девушка никак не связаны с христианской церковью. Следовательно, они узнали это где-то в другом месте!

— Видишь ли, — вздохнул Гончаров, — после революции нам все время внушали, что Б-г, Небеса, дьявол и ангелы — все это сущий вздор. Однако о том, что россказни про евреев тоже вздор, — не сообщали. Вот и получилось, что мы избавились от многих предрассудков, но далеко не от всех.

Некоторое время мы ехали молча.

— Ты, должно быть, уже сообразил, что это Ефим ударил Белянку, чтобы она понесла, — первым нарушил молчание Гончаров. — Антон Григорьевич грозился его наказать… Кстати, чуть не забыл: у меня хорошая новость — на днях наш председатель будет разговаривать о тебе с директором МТС товарищем Зонненбергом.

— Зонненбергом? — изумился я. — Он еврей?

— Какой там еврей! Ты смеешься! Он — немец.

— Немец?! — еще больше поразился я.

— Конечно. В Советском Союзе много немцев, целых два миллиона. Тебе никогда не приходилось слышать о немцах Поволжья?

— Нет.

— Раньше у них здесь, на Волге, неподалеку от Саратова, была даже своя республика, — рассказывал Гончаров. — Но теперь ее больше нет. Когда началась война, фашистские шпионы прыгали туда с самолетов на парашютах, и ни один поволжский немец не доложил об этом куда следует. Однако тайное всегда становится явным. О шпионах прознали, и весь район вмиг очистили от немцев. Женщин с детьми вывезли в разные города и кишлаки Средней Азии, а мужчин — в Сибирь и на Урал. Немецкая автономная республика сейчас абсолютно безлюдна. Вероятно, теперь туда поселят беженцев.

Я был потрясен.

— Николай Ефимович! Но не могут быть виноваты сразу два миллиона человек! И потом, а как же коммунисты? Им-то уж наверняка можно доверять.

— Послушай, если местный партийный аппарат не сумел воспитать в своем народе верность советской власти и советский патриотизм, этот аппарат никуда не годен. А кроме того, сейчас, когда Германия прет на нас изо всех сил, откуда было время разбираться, кто предал, кто не предал…

— Но почему же тогда Зонненберга все-таки оставили директором МТС?

— Ему просто повезло. Когда началась вся эта массовая высылка, он уже жил здесь, а не у себя в республике. Ему даже вдвойне повезло: и на фронт его тоже не берут, кому он нужен в Красной Армии? Вот и сидит в нашем районе директором МТС. Но будь уверен: за каждым шагом Зонненберга следят сотни глаз.

Так, за разговором, мы добрались до Коробки и поставили лошадей в конюшню. Ефима, к счастью, нигде не было видно.

На следующий день в самый разгар работы Федор вдруг заявил:

— С этим немцем, Зонненбергом, лучше не связываться. Давай-ка хорошенько проверим все к его приезду. Ты полезай в мотор и посмотри, что можно сделать, чтобы масло не подтекало, а я разберу и почищу этот треклятый карбюратор.

Федор тут же снял карбюратор и принялся за дело. Взяв гаечный ключ и плоскогубцы, я тем временем полез под трактор. Снизу все было залито маслом пополам с грязью. Определить, где течь, не было никакой возможности. Поэтому я стал подтягивать подряд все болты и гайки. Федор как раз успел собрать карбюратор и поставить его на место, когда рядом с нами остановилась двуколка. Из нее вышел широкоплечий седеющий мужчина лет за пятьдесят. Он широко улыбнулся и поздоровался с Федором за руку. Пораженный тем, как запросто, по-товарищески, ведет себя советский начальник с подчиненным, я так и остался лежать под трактором.

— Вот, карбюратор починил, — не моргнув глазом, соврал Федор. — Можно завести, чтоб проверить, товарищ директор?

— Конечно, Федор, — ответил Зонненберг. — Заводи.

Обо мне Федор словно позабыл. Я едва успел выползти наружу, как мотор взревел. Я поднялся на ноги, и мотор в тот же момент заглох. Моим глазам предстала жуткая картина: директор стоял мокрый с головы до ног, а Федор с выражением ужаса на лице доставал из радиатора отвертку. Очевидно, когда Федор завел мотор, отвертку отбросило лопастью вентилятора с такой силой, что она проткнула насквозь радиатор. Зонненберг проклинал Федора вместе с его предками, вплоть до прабабушки, поистине с русской страстностью, и с каждым новым ругательством я все больше осознавал, что ругает-то директор не только Федора, но и меня.

— Ну и помощничек у тебя! — орал Зонненберг моему начальнику. Затем он повернулся ко мне и закричал еще сильней: — Ты, иностранец! Скотина неповоротливая! Это так ты помогаешь выиграть войну? Да это саботаж! Я тебя насквозь вижу! Ты разве не знаешь, что значит для победы над фашизмом каждая такая машина? Или, может, ты потому ее и сломал, что знаешь ей цену?

Я онемел от страха. Что делать? Оправдываться прямо сейчас или подождать, пока не утихнет директорский гнев? Хоть бы Федор замолвил за меня словечко, так нет, молчит. И вокруг больше никого, кто бы мог заступиться. А если Зонненберг как немец просто-напросто хочет от меня, еврея, избавиться, вот и все? Надо было что-то делать и без малейшего промедления.

— Я был под трактором, проверял, где подтекает масло, — сказал я как можно более спокойным голосом. — Так что отвертку у лопастей вентилятора я оставить никак не мог.

— Ты оставил ее там раньше и сделал это специально, чтобы сломать машину! — не унимался Зонненберг.

Тогда я решил зайти с другой стороны и попытался выгородить не только себя, но и Федора:

— Товарищ директор! Когда мы занимались трактором, подходили какие-то женщины, и я заметил, что они от нечего делать, просто так, трогали инструменты…

Федор подмигнул мне, как бы говоря: «Ловкая работка!» Черты лица Зонненберга заметно смягчились. Я понял, что нащупал правильный путь, и ко мне сразу вернулась уверенность.

— Честное слово, товарищ директор! — Мне самому было непонятно, как это случилось, но последнюю фразу я почему-то выпалил по-немецки. Это была роковая ошибка.

— Ты, идиот! — опять взвился Зонненберг. — Не умеешь говорить по-русски, так вообще не пикай! На каком это поганом языке ты со мной разговариваешь?! Говори так, чтоб нам было понятно! Вот бестолковщина иностранная! А ну-ка садись ко мне в двуколку! Акт саботажа налицо, и я буду не я, если не найду тут вредительства!

В ужасе вскарабкался я на сидение. Зонненберг приказал Федору снять с трактора радиатор и положить его на двуколку в качестве улики.

— Думаю, до завтра все выяснится! — бросил он на прощание Федору, и мы поехали.

Я жутко волновался. Меня могли обвинить в саботаже, и не кто-нибудь, а большой начальник, член коммунистической партии! А я… кто я такой? Никчемный иностранец, западник, и того хуже — еврей! Кто мне поверит? Да вдобавок ко всему, когда начнется разбирательство, спросят про тех женщин, о которых я ляпнул. Женщины к нам действительно подходили, но как я смогу и их втянуть в такую беду?!

Мы уже въехали глубоко в лес, а директор по-прежнему не промолвил ни единого слова.

— Товарищ директор! — отважился я нарушить эту гнетущую тишину. — Извините меня за то, что я заговорил по-немецки. По-русски мне еще трудно объясняться, думаю я на своем родном языке и в уме перевожу на русский. Когда вы обвинили меня в том, чего я на самом деле не совершал, я так испугался, что у меня в голове все языки перепутались.

Зонненберг ничего не ответил, и несколько минут мы ехали молча.

— Значит, ты из Германии? — неожиданно спросил он.

— Нет, — ответил я с облегчением, радуясь, что лед наконец-то тронулся. — Я из Польши, из Ломжи. Это всего в шестидесяти километрах от немецкой границы, так что у нас жило немало немцев, в том числе хороших друзей нашей семьи.

Зонненберг кивнул и вдруг сам заговорил по-немецки, с трудом подбирая слова и то и дело вставляя слово-другое по-русски:

— Пойми: говорить по-немецки в присутствии русского — это просто глупость! В конце концов, Россия воюет с Германией, и мы с тобой оба находимся под подозрением, иначе наше место давно уже было бы в армии. Я капитан запаса, но как немцу мне не доверяют. А на самом деле я себя чувствую больше русским, чем немцем, и жена у меня русская, и дети русские…

Он внезапно умолк. Я размышлял о том, что где-то далеко, за линией фронта, немцы убивают евреев, а мы с Зонненбергом оказались тут в одной лодке — чужаки, которым никто вокруг не доверяет. И хотя нет уже ни моей Польши, ни его автономной республики, все равно не доверяют.

— Скажи, а что за люди эти западные немцы? — спросил Зонненберг. — Они действительно такие жестокие и на самом деле творят все эти ужасы, о которых здесь говорят?

Спрашивал ли он искренне или чисто по-русски — «на всякий случай»? Я повернулся к директору, он смотрел на меня не мигая, совершенно позабыв про лошадь, которая, похоже, сама прекрасно знала дорогу домой.

— Видите ли, — неуверенно начал я, — те немцы, с которыми мне приходилось близко общаться, были хорошими людьми. Но чтобы быть объективным, я лучше приведу свидетельство одного романиста, который сам является немцем. Так вот, он сказал, что немцы — словно кирпичи в стене, и всякий кирпич знает, что над ним есть другой и этот другой должен на него давить, а сам он, в свою очередь, должен давить на тех, что ниже. Вообще-то такая картина больше характерна для армии, но вот вам еще одно высказывание, теперь уже Черчилля: «Если они не у твоих ног, они у твоего горла! Поэтому ради мира и безопасности всего человечества нам следует держать немцев у своих ног».

Зонненберг на это ничего не ответил. Он стал задавать другие вопросы — о фермерстве, профсоюзах, уровне жизни в Польше и других европейских странах. Но о чем бы я ему ни рассказывал, он неизменно возвращался к одному и тому же: а как с этим делом обстоит в Германии? Я вспомнил отца, который иногда говорил: «Где бы немец ни находился, сердце его всегда в Берлине». Это уж точно: как блестели у Зонненберга глаза, стоило мне сказать что-то хорошее о немцах, и как темнело у него лицо, когда я описывал их злодеяния!

— А когда ты успел познакомиться с Сумматовым? — неожиданно спросил директор. И прежде чем я успел сказать, что никогда не встречал такого, продолжил: — Удивительное дело! Ты здесь без году неделя, а друзей у тебя уже столько, что чуть не каждый день кто-нибудь меня просит: «Оставьте Шапиро в Коробке!» — и учитель, и колхозный председатель, и даже этот Сумматов, председатель поселкового совета татарской деревни.

Тут только я сообразил, что Сумматов, должно быть, отец Сулейки, и это по ее протекции он просил за меня директора МТС.

— Если б ты не был евреем, — вздохнул Зонненберг, — а я немцем, ты бы из-за этого радиатора как пить дать загремел в тюрьму. И где ты был во время происшествия, не имеет ровным счетом никакого значения. Тут уж что по закону, что по обычаю, — добавил он, криво усмехнувшись. — Радиатор сломан, и трактор будет простаивать по крайней мере сутки. Ты беженец из фашистской Польши, а этого достаточно, чтобы припаять тебе пять лет. Но так и быть, пусть ты будешь бездарью, которую так и не научили работать на тракторе, а потому я с радостью поменяю тебя на того парня, которого предлагает мне взамен председатель вашего колхоза Раскин.

…Я дождался, когда починят радиатор, а затем взвалил его на плечо и понес обратно в деревню. Радиатор был очень тяжелый, но на сердце у меня было легко, ведь в моем кармане лежали документы, которые разрешали мне перейти из МТС на другую работу и были подписаны самим директором станции Фридрихом Гансовичем Зонненбергом. Теперь я смогу остаться в Коробке, где у меня нет никаких проблем ни с кашрутом, ни с субботой и где люди считают меня своим…

Сколько раз деревенские звали меня гулять, «на улицу», как они говорили. Ни одной улицы как таковой в Коробке не было, но так уж принято было выражаться. Что в самой Коробке, что в других деревнях молодых парней почти не осталось, а потому по субботам или воскресеньям собиралась молодежь сразу из нескольких сел. Работа на селе в дни войны шла без выходных, но юность брала свое — энергии хватало и на то, чтобы после тяжелейшего рабочего дня бежать из дома, петь песни, частушки, танцевать.

Несколько раз я отказывался от этих гулянок, предпочитая лучше почитать стихи Лермонтова. Многих слов я по-прежнему еще не понимал, но выучил русский уже достаточно, чтобы наслаждаться красотой стихов одного из лучших русских поэтов. Была у Лермонтова еще одна притягательная сила: том его произведений, который дал мне Гончаров, был большой и толстый, и мне без труда удалось спрятать в нем свой маленький Танах. Но Анна — из лучших, конечно, побуждений — стала очень деятельно настаивать, чтобы я не отказывался от приглашений ребят и девушек.

— Какой ты парень, если тебя интересуют только книжки! — укоряла она меня. — Почему бы хоть немного не повеселиться?

И в один воскресный вечер я сдался. Вместе с тремя детьми Анны и большой компанией молодежи из нашей деревни мы отправились веселиться. Туфли у меня к тому времени вконец обветшали, и я решил идти, как все, босиком, однако с непривычки еле поспевал за остальными, чуть не вскрикивая от боли, когда наступал на корни деревьев или острые камни.

Преодолев миль пять, мы в конце концов добрались до места гуляния. Там уже было полным-полно народа, причем девушек раз в десять больше, чем парней. Босиком, в грязной рабочей одежде они сидели на траве или танцевали под оглушающие переливы гармошки. У меня была отличная отговорка, чтобы не танцевать: пока мы сюда пробирались, я умудрился сбить ноги до крови.

Я сидел на бревне и с удовольствием слушал частушки — незамысловатые и озорные, идущие из глубины русской народной жизни. Недостатки стихосложения полностью возмещала разудалая мелодия. Темы частушек были самые разнообразные — дружба и предательство, матушка-Россия, война, смерть… Кто-то затягивал, остальные подхватывали, а затем вступала гармошка, и вот уже хор веселых голосов эхом разносится по всему лесу.

Есть и пить было нечего, зато не было недостатка в танцах и песнях. В тот вечер в центре всеобщего внимания оказалась городская девушка. Она была красива, и у многих местных девчат ревность разыгралась не на шутку. Ни радио, ни патефона в здешних местах не знали, песни передавались из уст в уста, а поэтому, когда городская гостья запела новые, незнакомые песни, все парни без исключения были ею окончательно покорены. Вскоре обстановка накалилась настолько, что откуда-то послышались крики, визг и в лунном свете даже блеснули ножи. Я быстро собрал всех наших, и мы двинулись домой, чтобы не попасть в драку.

Это может показаться удивительным, но по дороге мои товарищи пели настоящую городскую песню:

— …Любимый город может спать спокойно,

Знакомый дом,

Зеленый сад

И нежный взгляд.

В дальнейшем именно частые драки, которые были неотъемлемой частью ночных гулянок, позволили мне отказаться от приглашений идти «на улицу».

…На конюшне в мои обязанности входил не только уход за лошадьми, но также и доставка воды, а иногда и пищи на поле. Нередко в этих поездках сопровождала меня Сулейка, и это дало Гончарову повод поддразнивать юного конюха перспективой выгодной женитьбы на единственной дочери Сумматова, видного руководителя районного масштаба.

— Но будь осторожен, — смеялся учитель, — эти татарские девушки жуткие недотроги!

— В таком случае, — отшучивался я, — о свадьбе нечего и мечтать, ведь все мои близкие очень далеко и на родительское благословение рассчитывать не приходится.

Тут Ганчаров вмиг серьезнел и голосом, полным искренности, объявлял:

— Хаим! Мы все твоя семья. Вся Коробка! Пусть только кто-нибудь попробует тебя обидеть, мы всем татарам из этой деревни глотки перережем!

Как ему было объяснить, что серьезных намерений по отношению к нееврейской девушке у меня быть не может? Даже от Гончарова скрывал я свое религиозное воспитание и приверженность вере отцов.

Сколько раз вспоминал я родных: отца, который плакал, когда мы с ним расставались, мою добрую, любящую маму, младших братьев! Чего бы я только ни отдал за то, чтобы услышать мамин ласковый голос! Годы детства в Ломже, тихие и размеренные, казались мне далекими, из какой-то совершенно другой жизни. Подчас мне даже трудно было разобраться, что является реальностью, а что плодом моего воображения — мое прошлое или мое настоящее? Когда я день за днем в поте лица трудился сначала на тракторе, а затем с лошадьми, вдыхая запах сена и свежевспаханной земли, Ломжа представлялась мне чем-то совсем призрачным, потусторонним.

Часто, возвращаясь с поля, женщины затягивали песню. Одна запевала, остальные подхватывали. У запевалы был звучный сильный голос, не знающий усталости. Да и другие не отставали. После тяжелой работы эти люди еще находили в себе силы петь и танцевать. Их энергия заражала и меня, заставляя забыть минувший день, проведенный поистине в изнуряющем труде.

Русские песни настолько мелодичные, а слова в них настолько душевные и простые, что многие я очень быстро запомнил. Работая на конюшне, я любил потихоньку напевать про себя. Однажды за работой и песнями я даже не заметил, как на конюшню зашла жена председателя колхоза. Сначала я пел свое родное, на иврите и идише, потом перешел на русские песни и вдруг вздрогнул, услышав чужой голос:

— Бедняжка! Тебе, должно быть, так одиноко у нас, — жалостливо выговаривала жена Антона Григорьевича. — Небось, скучаешь по дому. Только тоска заставляет петь человека с таким чувством…

В считанные дни весть о том, что я уже пою русские песни, облетела всю деревню, и меня стали упрашивать быть запевалой. Я соглашался: мне нравились мелодичные, полные горести, задушевные напевы. Помню, самой популярной была песня о любви:

— Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег на крутой.

Выходила, песню заводила

Про степного сизого орла,

Про того, которого любила,

Про того, чьи письма берегла.

Ой ты, песня, песенка девичья,

Ты лети за ярким солнцем вслед

И бойцу на дальнем пограничье

От Катюши передай привет.

Пусть он вспомнит девушку простую,

Пусть услышит, как она поет,

Пусть он землю сбережет родную,

А любовь Катюша сбережет…

Когда песня эта подходила к концу, женщины нередко плакали, то ли по Катюше, то ли по собственной тяжкой доле. Я жалел их всем сердцем. Бедные, они заменили ушедших на фронт мужчин на самой тяжелой работе, ни от чего не отказывались, только бы выжить, только бы прокормить детей…

Время от времени навоз с конюшни приходилось отвозить на поля. Это было единственное удобрение, и ценилось оно на вес золота. Разносить по полю тяжелый навоз было делом никак не женским, но, к моему удивлению, женщины всегда сами вызывались, чтобы их направили мне в помощь, больше того — даже спорили за право выполнять эту работу.

Разгадка столь сильной тяги к навозу оказалась весьма неожиданной. По дороге на поле мои помощницы всякий раз останавливали телегу у своего дома, зазывали меня к себе и угощали стаканом парного молока с пирожками. Однажды, лакомясь в одной избе таким угощением, я случайно глянул в окно и обомлел. Пока одна женщина потчевала меня и занимала разговором, другая быстро-быстро таскала навоз с телеги на свой огород.

Тяга к личному хозяйству и забота о детях толкала этих женщин даже на воровство. Что ж, я закрыл глаза на эту невинную хитрость, предпочитая laissez-fair — позволять делать, кто что хочет (франц.).

Продолжение

Издательство «Швут Ами».