Через 40 лет после смерти

***

Варшава, Польша

Самсон стоял у могилы отца на варшавском кладбище, подобный мраморному изваянию. Это была кульминация его путешествия, которое началось в Англии, продолжилось в Освенциме — лагере смерти, который был ему «домом» четыре десятилетия назад, — и вот сейчас — Варшава, город его юности. Этот тур должен был стать чем-то вроде обряда изгнания нечистой силы, который навсегда истребит те призраки, которые шли по его следам.

Приступ дрожи, охвативший его, когда он проходил через те самые железные ворота, и учащенное сердцебиение, которое он испытал в поезде, везущем его из города, были не хуже тех ужасов, которые не давали ему спать бессчетными и бесконечными ночами. Пока он бродил по унылому пустынному комплексу, его ум был захвачен мельтешением мучительных воспоминаний: лязг железных дверей и звон цепей; калейдоскоп изможденных костлявых лиц; стоны, крики, лай собак и автоматные очереди.

Кошмарные видения, которые он так долго подавлял, душили его, и, несмотря на свежий летний ветерок, Самсон чувствовал себя так, будто сидел в глухом ящике. Он сделал глубокий вдох, и зловоние Аушвица ударило ему в нос полной силой, эта вонь, которую не смоют и тысячи лет дождей. Она исходила от самой земли этого места — земли, из которой не могло появиться ничто живое, ничто здоровое.

Отец Самсона умер перед войной и поэтому, единственный из всей семьи, был похоронен достойно. Самсон оплатил новый памятник взамен уже разрушающегося. Он добавил сюда имя матери, Мани, имена своих братьев, Модхе и Янкеле, и сестры Мирале. Все они были уничтожены — в Бухенвальде, Майданеке и Треблинке — и эта единственная могила, по умолчанию, станет могилой для всех них.

Когда он оставил за спиной обнесенный колючей проволокой забор Аушвица, ему почти не терпелось поскорее приехать на Варшавское кладбище и увидеть новую могильную плиту. Он надеялся, что там воспоминания более счастливой поры — времени, когда семья была вместе и жила в относительном спокойствии, — разгонят ужасные картины и звуки, бушующие в его голове. Он ошибался. Он прошел полный круг и вернулся к изначальной точке своих самых ранних воспоминаний, и все еще не нашел покоя.

Но не ужасные воспоминания заставили его кровь застыть в жилах, когда он стоял у отцовской могилы, а новая могильная плита, которая оказалась осквернена. Кто-то жирной черной краской зачеркнул имя Модхе и написал вместо него имя Самсона — Шимшон.

* * *

Иерусалим, Израиль

— Говорю тебе, — настаивал Джеки, — это просто парочка чокнутых туристов.

Диспетчер такси связался с ним по рации и попросил его вернуться на станцию, но Джеки был около рынка Маханэ Йеуда, в час пик, в четверг, когда все делают покупки, и дорога до станции такси в Рехавии может занять у него добрых полчаса.

— Смотри, Джеки, — сказал диспетчер, — мне все равно, кто они такие. Я только знаю, что они не слезут с моей шеи, пока не заберутся на твою. И они не принимают возражений. Что я должен делать — запросить с них двойной тариф?

— Не-е. Им кажется, что я похож на какого-то их знакомого из Женевы, — сказал он в микрофон, крутясь по улочкам на задворках Иерусалимского открытого рынка. — Они меня чуть с ума не свели вчера своими вопросами. Я, наверное, раз сто им сказал, что все мои родственники умерли. У меня просто такое обыкновенное лицо, что я вечно всем кого-то напоминаю.

— Послушай, Джеки. Сделай мне доброе дело: ублажи их, — простонал диспетчер. — Тут так и кишат эти швейцарцы!

Когда Джеки выехал на улицу Рамбама и подъехал к станции такси, он увидел то, о чем говорил диспетчер. Несколько пар, одетых в твидовые костюмы, прогуливались по тротуару. У большей части мужчин на головах были тирольские шляпы, указывающие на их альпийское происхождение, а женщины были обуты в добротные удобные ботинки. У всех были бейджики с названием швейцарской еврейской турфирмы. Как только он припарковался, они сгрудились вокруг машины и восторженно загомонили по-французски:

— Это, должно быть, он! Это, должно быть, он!

* * *

Лугано, Швейцария

Накануне вечером рабби Мордехай Полянский получил тревожный телефонный звонок. После эмоционально выматывающей, долго откладываемой поездки в страну своего рождения они с женой проводили лето в Лугано, и его офис в синагоге Адас Исраэль перевел заграничный звонок к нему в арендованный на берегу озера замок. Он хорошо знал Вейлов, которые сейчас звонили из Израиля, как людей уравновешенных, но сейчас они звучали совершенно иначе.

— Благодарю Вас за заботу, г-н Вейл, но уверяю Вас, у меня нет братьев в Иерусалиме, да и вообще нигде. Вся моя семья погибла в концлагерях.

Тогда взяла трубку мадам Вейл. Она очень извинялась за то, что всколыхнула болезненные воспоминания, и все же продолжала допрашивать его: были ли у его брата голубые глаза? и был ли у него пробор с левой стороны?

— Да, мадам Вейл, — ответил он, и терпения в его голосе было больше, чем в душе, — у моего брата Янкеля были голубые глаза. И пробор в волосах у него был слева. Но когда я видел его в последний раз, — добавил он, маскируя комок в горле искусственным покашливанием, — его голова была обрита. — Рабби не стал добавлять, что голубые глаза его брата уже не были ярко-голубыми, как апрельское небо и птица счастья. Они были блекло-серого цвета отчаяния.

— Но я уверен, мадам Вейл, что на свете есть много людей с голубыми глазами и пробором слева, и часть из них, осмелюсь сказать, носят фамилию Полянский.

Его слова не ослабили ее воодушевления.

— Прошу вас, мадам Вейл, — сказал он в заключение, — забудьте эту ерунду и наслаждайтесь путешествием. До свидания.

Этот диалог не давал рабби Полянскому покоя весь следующий день. Он смотрел в окно на величественные горы, возвышающиеся над тихим швейцарским городком, и думал про снег Бухенвальда. Он никогда не был белым, как альпийский снег. Он как будто был уже смешан с пеплом евреев, когда падал с неба, и лежал на земле подобно убогому грузному савану, молчаливый свидетель отвратительных преступлений, совершаемых нечеловеческой расой. Рабби приложил руку к широкому оконному стеклу и снова почувствовал безжалостный пронизывающий холод Бухенвальда.

* * *

Варшава, Польша

Самсон протянул руку и дотронулся до черной полоски дрожащим пальцем. Краска была еще липкой. Он побежал к будке смотрителя кладбища и потребовал посмотреть книгу записи посетителей.

— Извините, сэр, мы такой учет не ведем.

— Так. Слушайте меня, — закричал Сэм, запыхавшись после бега. — Кто-то осквернил могильную плиту моей семьи, и я настаиваю на том, чтобы вы нашли виновника!

Производимая им шумиха привлекла внимание кладбищенского сторожа, и два поляка стали спешно совещаться. Самсон не мог больше сдерживаться.

— Вы смеете называть себя охранником и при этом позволяете вандалам портить могилы прямо у вас под носом?!

Охранник вытащил из кармана своей униформы клочок бумаги.

— Был тут один парень вчера — или это было позавчера? Ему нужна была краска. Ну, я не имею права никому выдавать краску без официальной заявки, так что я сымпровизировал и выдал ему краску под расписку.

— Дайте посмотреть! — приказал Самсон. Охранник пожал плечами и отдал ему записку с обтрепанными уголками. Прямо в глаза Самсону бросилось имя: Мордехай Полянский.

— Кто-кто был этот человек? — гневно прошипел Самсон. — Кто посмел присвоить себе имя моего невинно убитого брата?!

Охранник снова пожал плечами с типично славянским безразличием:

— Я знаю только, что ему была нужна краска, и я сказал ему распис…

Сэму стало тяжело дышать. У него было такое ощущение, что его голова наполнилась гелием и плавает где-то над шеей.

— К-как этот человек выглядел? — спросил он.

— Как выглядел? Ой, очень прилично выглядел, да, — охранник почесал щетинистый подбородок и прищурился, размышляя. — Ну, кажется, у него была небольшая бородка и… — он посмотрел прямо на Самсона. — Да он выглядел прямо как вы!

Самсон Полянский рухнул на землю в глубоком обмороке.

* * *

Иерусалим, Израиль

— Ладно, леди, — сказал Джеки, который уже был далеко за гранью раздражения. — Значит, рабби вашей общины похож на меня. И что? Смотрите, я очень ценю ваши попытки, но меня увольте от этого, ясно? Я это уже много раз проходил, и, поверьте мне, все это никуда не приводит.

— После войны меня привезли сюда, в Иерусалим. Я был еще мальчишкой, знаете ли. И совсем один. Никто так не рыскал по офису Красного Креста, как Джеки Полянский, скажу вам. Я искал и искал в этих списках выживших — я думал, у меня глаза вылезут из орбит. Я чистил людям ботинки и бегал по поручениям, чтобы заработать на почтовые марки, и я посылал письма всем Полянским, которые там были. Вы знаете, что я получил за все свои труды? Большой жирный ноль, вот что. А, да. И еще судорогу в пальцах от всей этой писанины.

— Десять лет у меня была навязчивая идея — найти где-то в мире хоть кого-то из моей семьи. У меня был план: использовать репарации на то, чтобы ездить по свету, пока не найду родственника. Но когда деньги пришли, я сказал себе: «Джеки, мальчик, эти деньги воняют. Они воняют кровью. Если ты дотронешься до них и позволишь этим животным купить себе индульгенцию, ты тоже будешь вонять». Отлично, значит, я идиот. Это я — придурок Джеки. Я отказался от репараций.

Он глубоко вздохнул и сделал глоток кофе. Швейцарские «психи» пригласили его пообедать в их гостинице, а он еще не ел — так почему бы и нет?

— В этой стране темп жизни слишком быстрый, чтобы долго жить с такой навязчивой идеей, как у меня. Понимаете, о чем я? «Всё проходит, дружище» — вот местная присказка. Здесь ты как бы отвлекаешься. Война, инфляция, всякое такое. Я женился, у меня теперь своя семья — жена, два сына в ешиве и один в офицерской школе, а дочка беременна. Неплохо для придурка, а?

— Пару лет назад я сказал моей жене Эдне, если я выиграю в лотерею, куплю все телефонные книги в мире и позвоню всем Полянским, которых найду там. Знаете что?! Я выиграл в лотерею. Немного, конечно, только пару тысяч. Телефонные книги? Ни за что. Я купил Эдне миксер.

— Надо жить для сейчас, понимаете? А не для тогда. Тогда уже прошло. Сейчас — вот оно, здесь. Так что, при всем уважении, если вы собираетесь копаться в прошлом — на здоровье. Только без меня. Я покончил с этим хождением по кругу.

* * *

Лугано, Швейцария

Рабби Полянский не мог избавиться от охватившей его тоски. Это было нечестно по отношению к жене — стать таким угрюмым и раздражительным сейчас, когда они были в отпуске, но он не мог перестать думать про телефонный звонок Вейлов. А потом снова зазвонил телефон. Это была его секретарь.

— Прошу прощения, месье Раввин, — извинилась мадам Дрейфус. — Простите, что беспокою Вас, но пришла телеграмма, и я подумала, что она требует срочного ответа.

— Да? — рабби был озадачен. — Зачитайте мне ее, пожалуйста.

— Конечно, месье Раввин. Здесь говорится: «ЕСЛИ ТЫ МОЙ БРАТ МОДХЕ СВЯЖИСЬ СО МНОЙ».

Модхе — так называли его только дома. Когда Мордехай Полянский услышал это имя, у него мурашки побежали по спине. Никто не называл его «Модхе» уже сорок лет. Это был второй большой шок, который он испытал за последнюю неделю. Сначала — могильный камень, а теперь еще эта телеграмма от незнакомца. Что может больше выбить человека из колеи, нежели собственное имя на могильной плите? Но эта телеграмма обескуражила его еще больше.

— Мерси боку, мадам Дрейфус, — произнес наконец рабби, — но Вам не стоит беспокоиться. Это Вейлы. Они нашли какого-то беднягу в Иерусалиме и решили, что это мой брат Янкеле, с которым нас разлучили в Бухенвальде и который был убит нацистами незадолго до освобождения Майданека, да отмстит Всевышний за его кровь.

— Простите, месье Раввин, я должна вас поправить, — сказала секретарь недоуменно. — Телеграмма из Лондона, а не из Иерусалима, и она подписана: «Шимше».

Трубка выскользнула из руки рабби и стукнулась о паркетный пол.

* * *

Аэропорт Бен Гурион, Израиль

Воссоединение должно было состояться в среду утром, 26 сентября, в аэропорту Бен Гурион. Один из друзей Джеки, с которым тот проходил в свое время резервистскую службу, провел его мимо стоек проверки безопасности, и теперь он мерял шагами зону прилёта, нервно звеня мелочью в кармане. Он спрашивал себя, узнает ли он своих братьев через столько лет. Или всё это обернется для него очередным разочарованием? Он не знал, сможет ли он вынести это, поэтому, когда пассажиры Британских Авиалиний начали появляться в зале, он выбрал себе место у выхода и вглядывался в их лица с безопасного расстояния.

Самсон стоял у багажной ленты и ждал свои чемоданы, пульс его бешено стучал. Полет был лишь размытым воспоминанием. Он дрожал от волнения и беспокойства с того мгновения, что вышел из самолета.

Когда он протянул руку за проплывающим на ленте саквояжем, у него упал зонт, и стук, с которым тот ударился о каменный пол, прозвучал в просторном зале слишком громко. Самсон наклонился, чтобы поднять его, с тем виноватым выражением лица, которое принимает лицо человека, ставшего причиной шума в библиотеке. Его взгляд скользнул по высокому джентльмену в темном костюме, который стоял по другую сторону багажной ленты. На его портфеле висела бирка Swissair.

Человек пристально смотрел на него.

— Шимше! — крикнул Модхе, бросая портфель на пол. — Шимше — это правда ты!

Братья побежали навстречу друг другу вдоль багажной ленты, не обращая внимания на толпу, на багажные тележки, на хнычущих детей. Они бросились обниматься, и вдруг к ним с другой стороны зала подлетел Янкеле и присоединился к этому горячему братскому объятию.

Толпа с зале затихла при виде того, как трое взрослых мужчин, которые выглядели как тройняшки и отличались только разным количеством седых волос на головах, смеялись, плакали, целовали друг друга и вели себя, словно школьники. В наступившей тишине Модхе, со слезами, текущими из глаз, проникновенно произнес нараспев: «Благословен оживляющий мертвых!», и толпа зааплодировала.

Был канун Рош а-Шана 5745 года, более сорока лет после того дня, когда каждый из Полянских впервые прочитал поминальную молитву по своим двум убитым братьям.

Перевод: Б. Эскин

Книги р. Ханоха Теллера можно купить в магазине Толдот здесь и здесь.