Что я возьму с собой?

Еврейская община в Москве, как и во многих других городах мира, заботится о своих инвалидах и стариках. Михаилу Александровичу тоже все время предлагали продуктовые наборы к праздникам, приглашали на концерты и лекции, даже помогли записаться в особую еврейскую поликлинику. Михаил Александрович пользовался этими благами выборочно: на концерты и в поликлинику ходил, а мацу, подсвечники, бокалы для кидуша и весь остальной «опиум для народа» возвращал обратно. Так и говорил посыльному: «А этого опиума мне надо, заберите».

Жена, Маша, знала, почему он так делает. Но Маша умерла много лет назад, оставив его совсем одного. Была еще дочка, Маргарита, но она, как уехала в Италию учиться живописи, так там и осталась. Маргарите Михаил Александрович о своей нелюбви к маце не рассказывал, а она и не спрашивала. Да и что могла понять Маргоша про мацу и субботние свечи, ради которых погибла какая-то неведомая тетя Песя в далеком белорусском местечке?

Маргоша и названия этого местечка не знала. А Михаил Александрович съездил один раз с Машей в Паричи, еще до Маргошиного рождения, постоял на братской могиле. Ни бабушкиного дома, ни документов, ни людей, которые помнили хоть кого-то из тысячи семисот убитых там во время оккупации евреев, они не нашли.

Бабушка Михаила Александровича, Фейга, уехала из Паричей в Минск, а оттуда — в Москву еще в 1920-е. Коммунизм строить. И младшую сестру Песю звала очень — во-первых, одной ехать было немного страшновато, а во-вторых, хотелось вытащить глупую Песю из этого религиозного тесного мирка, от которого так и веяло чем-то скучным, застарелым, отмирающим. Товарищ Ленин правильно говорил: религия — опиум для народа. Уехала бы тогда Песя с ней в Москву, покатили бы вместе в эвакуацию в Новосибирск, была бы Песя жива. А так — на что Песя променяла свою жизнь? На пару свечек да стопку мацы? И ладно бы одну ее фашисты замучили, но ведь — с детьми вместе…

Бабушка никогда не рассказывала Михаилу Александровичу, как именно погибла ее сестра, но по слову «замучили» он смутно догадывался, что смерть ее была так ужасна, что и говорить об этом вслух нельзя. А может быть, и нет в русском языке слов для таких зверств.

Бабушка Фейга была «старый коммунист». Никакого «опиума» она не допускала в своем доме. Никакой мацы, никаких свечей, никаких ёнкиперов. Вся эта «еврейская тематика» не вызывала в ней ничего, кроме ужаса перед страшной смертью. Вышла замуж за молдавского паренька — принципиально! — хотя однокурсник с типичной еврейской внешностью нравился Фейге гораздо больше.

Свою непереносимость ко всему еврейскому она передала и дочери, и внуку. Маша относилась к религии «спокойно», жил Михаил Александрович с женой хорошо. После Перестройки они влились в струю, построили свой бизнес, домик купили в Ливадии и даже небольшую яхту. Жизнь была насыщенная, интересная, и со здоровьем было все неплохо, пока однажды во время диспансеризации, куда Михаила Александровича регулярно приглашали из еврейской поликлиники, врач вдруг не застыл с его рентгеновским снимком в руках.

Раковая опухоль была большая и агрессивная. Химиотерапия, операция, снова химиотерапия, метастазы… Маргарита приехала из своего Милана и подолгу просиживала у больничной койки отца. В больнице ему приходилось находиться гораздо больше дней, чем дома.

Однажды весной на пороге палаты появился раввин с бородой и пейсами. В руках он нес бутылку вина и коробку мацы.

— И сюда добрались! — в сердцах крикнул Михаил Александрович, едва взглянув в сторону раввина. — И здесь от вас покоя нет!

Маргарите стало стыдно за выходку отца — человек вино принес, как можно его гнать? Она вытеснила раввина в коридор, начала извиняться, раввин не обиделся, дал ей свою визитку, поздравил «с наступающим» и ушел со своей мацой.

Прошло полгода. Последние месяцы прошли в борьбе за жизнь, но смерть наступала, метастазы добрались до легких. Доктор в лучших современных традициях «не лгать больному», приняв полагающееся случаю выражение лица, объявил Михаилу Александровичу, что жить ему осталось не больше двух дней, сказал несколько слов в утешение и вышел за дверь, взглядом позвав за собой Маргариту.

Михаил Александрович лежал и смотрел в потолок. Вот и закончилась жизнь. А что — неплохая, вообще-то, жизнь. И жена была, и дочка вот. Работа интересная, квартира, дача, дом в Крыму. И вдруг ужасная мысль поразила его: через два дня всё то, что принадлежало ему, останется здесь, а он уйдет — совсем-совсем без ничего?

— Марго! — шепотом прокричал Михаил Александрович в сторону двери. Голосовые связки у него были уже поражены. Маргарита привыкла прислушиваться к шепоту отца — она вошла в палату почти сразу:
— Что, папа?

— Раввин, помнишь, приходил? С бутылкой и коробкой? Найди его… Очень нужно.

Маргарита всё поняла и не удивилась. Перед смертью зовут священника, так почему бы не позвать и раввина. Она поискала в визитнице и нашла визитку, которую получила осенью от раввина.

Через пару часов рав Довид уже входил в палату. Михаил Александрович подготовился к его приходу, отослав Марго домой «немного отдохнуть».

— Слушайте, рав Довид. Я завтра-послезавтра умру. Я знаю, что родился евреем. И хотя я не прожил свою жизнь как еврей, но умереть я хочу, как еврей.

— Да, я вас понимаю. Вы, наверное, хотите, чтобы вас похоронили на еврейском кладбище? С этим не будет никаких проблем. Вы хотите, чтобы я в последний час прочитал с вами «Видуй» — конечно, я сделаю это…

— Да я не о том. Кладбище — конечно, видуй — не знаю, что это, но я согласен. Закройте дверь.

— Дверь? Зачем?

— Я хочу умереть евреем. Какой же я еврей, если необрезан? Врачебный обход уже был, медсестра придет только через час, дочка дома, спит. Заприте дверь и сделайте мне обрезание. Прошу вас.

Реб Довид понимал, что перед ним лежал умирающий человек, но всё же улыбнулся:

— Михаил Александрович, дорогой мой, я раввин, а не моэль! Я не могу вам просто так взять и всё отрезать!

— Так найдите моэля! Только поскорее.

Рав Довид вышел за дверь и начал набирать номера телефонов, искать свободного моэля. Это ему удалось довольно быстро, и через несколько минут он влетел обратно в палату с радостным восклицанием:

— Всё отлично, моэль уже едет сюда. Это очень хороший моэль, так что волноваться не надо, он сделает вам обрезание в лучшем виде!

Не следовало раву Довиду делиться своей радостью так громко. Услышав из соседней палаты слово «обрезание», медсестра в ужасе прибежала посмотреть, к чему тут ведутся такие речи:

— Что?! Вы собираетесь здесь проводить обрезание? С чего вы взяли, что вам это разрешат?

— Послушайте, чего вы боитесь? — прошелестел Михаил Александрович. — Вы же слышали, как доктор сказал, что жить мне осталось два дня. Какая вам разница, умру я от обрезания сегодня или от отека легких — завтра? Ну хотите, я подпишу любые бумаги? Или выпишите меня…

— Да как мы можем вас выписать, вы подключены к аппаратам! Что за дикий религиозный фанатизм? Я обязана доложить обо всём руководству!

В конце концов руководство согласилось на то, чтобы Михаилу Александровичу было сделано обрезание — но только с тем условием, что моэль будет иметь врачебный диплом.

Рав Довид вновь принялся за обзвоны друзей и знакомых, и через два часа в больницу прибыл самый настоящий дипломированный хирург, имеющий также свидетельство кошерного моэля.

Михаил Александрович захотел взять себе новое имя. Он выбрал имя человека, который сделал брит-милу даже в более почтенном возрасте, чем он сам, — имя праотца Авраама.

После обрезания моэль уехал, а рав Довид сидел рядом с новым Авраамом, который был смертельно утомлен после операции. Казалось, сил в нем совсем не осталось, и все же он хотел что-то сказать:

— Много лет я был счастлив. У меня все было. Я ни в чем не нуждался. Но когда мне сказали, что жить мне осталось два дня, я подумал — ведь есть только одна вещь, которую я могу забрать с собой на тот свет… послезавтра. И этой вещи у меня нет, на том месте у меня все эти годы была пустота. А теперь, после брит-милы, я получил ее: это моя душа. Теперь я готов к смерти.

Смерть пришла к Аврааму немного позже. А пока Творец дал ему возможность провести еще несколько дней в новом статусе. Он услышал трубление шофара в Рош а-Шана и подержал в руках лулав в первый день Суккота.

В праздник Шмини-Ацерет Авраама не стало. Он ушел отсюда так, как и захотел: обрезанным евреем, — забрав с собой единственное, что можно взять из этого мира: свою бессмертную душу.