Горстка пепла

Мама, мама… Ты знаешь, как я тебя люблю, и я верю, что это открытое письмо не заденет твоих чувств.

Дорогая мамочка, как больно, как страшно! это не твое тело сожгли в крематории — это моя душа опалилась там со всех сторон! Эти ожоги мучают меня каждую минуту, и вот я решила отправить письмо из одного мира в другой. Из мира лжи, где я пока живу, в Мир Истины, где обитаешь ты. Может быть, это хотя бы немного облегчит мою боль. И твою боль!

Тебе никогда не нравились фальшивые люди и позеры. Ты, наверное, смотришь сейчас из своего Мира Истины и видишь, насколько искусственна эта моя попытка письма. Ведь все мои мотивы, благородные и неблагородные, так прозрачны для тебя — гораздо прозрачнее, чем для меня самой.

Уже после того, как ты ушла, К. Н., моя подруга, ты ее знаешь, звонила и плакала в трубку. Ее отец сообщил ей, что напишет в завещании о своем последнем желании: чтобы его тело кремировали. Что делать? — плакала она. Что делать? — думала я.

И вот мой мотив для этого письма. Может быть, другие евреи — другие родители и их дети — прочитав здесь о моем двойном горе, смогут поговорить друг с другом, поделиться своими чувствами. Ты не спрашиваешь меня, почему моё горе — двойное. Тебе ведь ясно, что я горюю потому, что ты ушла, — и потому, что я не похоронила твое тело по-человечески.

Другой мотив, наверное, в том, что это письмо — подобие шивы. Скажем, что оно — моя эрзац-шива. Пусть оно станет катализатором для настоящих траурных недель, которые иначе не состоялись бы, как не состоялась моя.

Таково было твое решение. Ты написала в завещании, что хочешь, чтобы твое тело было полностью сожжено после твоей кончины, и что с оставшейся горсткой пепла крематорий может делать всё, что ему будет угодно. Ты хотела совершенно исчезнуть из этого мира, не оставив следа.

В каком-то смысле, я восхищаюсь твоим смелым решением. В конце концов, я твоя дочь. Я знаю, как ты относилась к еврейским традициям, как мало они для тебя значили. Ты всегда была мыслящим человеком. Это от тебя я научилась самостоятельному мышлению. Ты научила меня видеть красоту в математических формулах и изящество — в доказательствах теорем. Ты научила меня верить в мой интеллект и уметь удивляться.

Позже, когда я начала изучать философию в Университете, я узнала об одном из кредо Аристотеля: «Философия начинается с удивления». Мама, ты никогда не читала Аристотеля — как тебе удалось инстинктивно прийти к выводу одного из величайших философов?

Может быть, ты и там сейчас ходишь на лекции Аристотеля? Нет-нет, я не верю в это. Я верю, что твоя бесконечная жажда знаний потянула тебя в тот зал, где лекции читает рабби Акива… Но прости меня, мне не видно отсюда, между нами полупрозрачное зеркало: ты меня видишь отлично, а я… я тоже вижу, только себя саму.

Ты любила Разум. И в своей страсти к рациональному, ты считала Тору сборником мифов и легенд. Я понимаю. Мне и самой, воспитанной тобою разумной дочке, нужно было пройти через такие изнурительные умственные упражнения и такое чистилище самоанализа, чтобы смириться с «нерациональными» истинами Торы.

Только достигнув внешних пределов рационального мышления (там, где царствуют Иммануил Кант, Томас Кун, Жак Деррида), я обнаружила в самой реальности возможность нерационального. Я не виню тебя. И я не пытаюсь тебе покровительствовать. Я спорю с тобой. Это ты научила меня спорить с тобой. Ты всегда так гордилась мной, если мне удавалось тебя в чем-то переубедить. Ты хмурилась, качая головой, а после улыбалась своей таинственной улыбкой, разглядеть которую можно было лишь в морщинах твоих глаз.

Ты любила Разум, да, и в своей любви к Разуму ты пришла к выводу, что нет ничего после смерти. Что душа — это не что иное, как чудесная симфония электрических импульсов, сыгранная в сером концертном зале мозга. Что как только концерт закончится, и все эти импульсы затихнут, ничего не останется, кроме бесполезного органического материала, который надо просто утилизировать, как старый автомобиль, который не подлежит ремонту.

Я искренне восхищаюсь свирепостью твоего заключения. Я восхищаюсь твоей нетерпимостью к магическому мышлению. Я восхищаюсь тем мужеством, с которым ты встретила обнаруженную тобой бессмысленность реальности, то есть реальности, которую ты ощущала как бессмысленную. Подобно древнегреческому герою, ты замахнулась кулаком на неизбежную судьбу.

Я пробовала вести с тобой философские дискуссии, но тебя не впечатляли философские идеи. Ты оставила их мне. Только теперь я вижу другой путь, путь к другому разговору, которого я не видела раньше. Моя боль многое прояснила мне. Позволь же мне сказать сейчас то, что я должна была сказать тогда. Пусть другие услышат это — в память о тебе, моя мамочка.

Как бы я хотела похоронить твое тело. Хотела бы засыпать землей твоей саван. Хотела бы услышать Кадиш у твоей могилы. Чтобы Великое Имя, Шмей Рабба, прозвучало над нею в те минуты, когда твоё тело вернулось в землю, в прах, из которого оно вышло, как этого требует еврейский закон.

Прах, вода, ветер, огонь — четыре стихии. Вместо земли ты выбрала огонь, что способен строить и разрушать. А еще — насмехаться. Помнишь, когда ты была маленькой девочкой, твоя мама успела увезти тебя в Сибирь и там спасти от «окончательного решения»? Другие же были убиты с двойным издевательством. Звери в человеческом обличье отравили их газом, как дезинсекторы убивают насекомых. И они сожгли их останки в огне, как мусорщики сжигают отходы.

Я чувствую — я не знаю, но чувствую, — что ты выбрала кремацию в какой-то непостижимой солидарности с теми из нашего народа, чьи тела были кремированы в Освенциме. Я слышала об одном человеке, пережившем Катастрофу, который намеревался сделать такой посмертный жест. Поступок, достойный античного трагического героя. И если это так, то крематории Освенцима все еще с нами. Изгнание — это то, что каждый еврей переживает глубоко-глубоко внутри. Ты приняла изгнание. Ты освободила место для Освенцима. Но ведь у Освенцима нет больше места в этом мире, совсем нет места, даже со спичечную головку — нет.

Я должна была сказать что-то другое. Я должна была сказать тебе о своей потребности оплакивать тебя вместе с другими людьми. Мне это так нужно, мама! Если бы я догадалась сказать тебе об этом раньше — ты наверняка бы приняла другое решение. Ведь ты всегда любила меня, свою единственную дочь, безграничной любовью, и часто позволяла мне делать то, что запрещалось моим одноклассникам.

Помнишь, как я читала ночи напролет в шестом классе? Все так делали, но — с фонариком под одеялом. А ты сказала мне: «Тебе это нужно сейчас — читай!» А помнишь, как я любила лазить по деревьям? «Девочке это нужно для развития баланса и ловкости», — говорила ты папе. Если бы ты знала, мамочка, как мне нужно сейчас разорвать на себе кофту, сесть на низенький стульчик, и чтобы ко мне приходили друзья и родственники, и скорбели бы и плакали со мной всю неделю, и вспоминали бы тебя, мама.

Сейчас я плачу одна. Думаю о тебе, рассматриваю твои старые фотографии, разговариваю с тобой — и плачу. Ничто не может отнять у меня мой личный траур. Но он — только мой. Почему я хочу плакать о тебе публично? Разве личный траур — не более искренний, чем тот, что на людях?

Да, может быть, на людях мы все становимся немножко артистами, и в любом публичном действии есть что-то от спектакля. И все же, всем нам так необходимо делить свое горе с другими людьми и получать от них утешение.

Старая и почтенная еврейская традиция утешения скорбящих, традиция сидения шивы, дает легитимность общественному трауру. Шива — это как тот окончательный удар молотком, который закрывает железное звено в цепи семейной истории.

Хотя ты всегда называла себя «неверующей», и всё же — ты поступила по своей вере. Ты верила, что после смерти нет ничего. Но душа-то, мама, твоя нежная, тонкая душа — как она страдает! Как бы я хотела, чтобы твоя душа смогла вернуться в твое тело, когда наступит воскрешение из мертвых, тхият а-метим, и мы бы снова встретились с тобой…

Ты очень хорошо знаешь, дорогая мамочка, что я не обижена на тебя. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Тот факт, что я бы хотела, чтобы ты решила иначе, ни в коей мере не уменьшает мою любовь к тебе — и мою бесконечную благодарность. Ведь именно твоя безграничная материнская любовь ко мне сделала меня такой еврейкой, какая я сейчас. Твоя любовь ко мне была вылеплена по образу Божьей любви к Его детям. Твое собственное еврейское воспитание породило в тебе эту материнскую любовь — и у меня, как ты понимаешь, не было другого выбора, как понести эту бесконечную любовь к Самому Б-гу…

Я скучаю по тебе, мама.

Твоя Г.

Читайте также: тема Еврейская философия