Пять жизней Рины Квинт

До войны

«Моя история отличается от большинства историй, которые вы слышали о Катастрофе. Полтора миллиона детей были убиты только потому, что они были евреями. Я осталась жива. И это делает мою историю непохожей на полтора миллиона историй детей Холокоста».

Когда Рина выросла и поехала в Польшу искать в архивах информацию о своей семье, она обнаружила, что хупу ее родителям ставил сам рабби Меир Шапиро, который потом уехал в Люблин и основал там ешиву «Хохмей Люблин», а его место главного раввина города Пётркув занял рав Лау, отец рава Исраэля Меира Лау.

Рина узнала, что в чем-то ее история схожа с историей известного раввина. Его отец тоже погиб в Треблинке, а мать и один из братьев, Шимон, — в Равенсбрюке. Семилетний Исраэль Меир оказался с другим старшим братом, Нафтали, в Бухенвальде, там их разлучили, и мальчик — самый юный узник Бухенвальда — остался там совсем один.

Накануне войны в Пётркуве жило больше десяти тысяч евреев — они составляли около пятой части всех жителей города. Семья Лихтенштейн — Сара, Ицхак, их сыновья Йоси и Давид и малышка Фрейдл — жили в четырехэтажном многоквартирном доме, где другие квартиры занимали их двоюродные и троюродные родственники.

Жили дружно и весело, в шабаты и праздники собирались за большим столом, пели песни, ели чолнт. Вот запах чолнта Рина помнит; как Йоси и Давид везли ее на санках в пекарню, чтобы там поставить кастрюлю с чолнтом на ночь в большую печь — помнит. А лица родителей и братьев — нет, не вспоминаются, остаются размытыми белыми пятнами…

Жизнь оборвалась

Когда началась война, Рине было три с половиной года. Немцы вошли в город 5-го сентября 1939 года, и жизнь оборвалась в этот день для Рины — и для всех евреев Пётркува. Самолеты летали над головами, танки ехали по улицам, люди пытались бежать в соседние города — но и эти города вскоре были заняты немцами. Трупы людей, лошадей и собак лежали в канавах, и никто не обращал на них внимания…

Семья Рины спустилась в подвал их большого дома. Рина помнит, что там было много продуктов, особенно картошки, видимо, припасенных на такой случай.

На второй день после оккупации немецкие солдаты окружили еврейский квартал и забросали его гранатами. Сколько погибло тогда? Сложно сказать. Но это было только начало.

Пётркув стал одним из первых гетто, организованных нацистами в Польше. Сначала, в октябре 1939-го, забора не было, и гетто было лишь объединением 180 домов. Приближался праздник Рош а-Шана, но рав Лау велел не выходить из домов — это было слишком опасно. Люди организовывали миньяны в своих домах.

Вскоре гетто обнесли колючей проволокой, и туда из ближайших районов стали приходить и приезжать беженцы. В апреле 1942-го в Пётркувском гетто официально проживало 16500 человек, и половина из них была беженцами. Еще около 2000 незарегистрированных нигде евреев ночевали в синагоге или в микве, а то и просто на улице. Гетто переполнялось, люди гибли от голода и болезней. Евреи старались не терять присутствия духа: молитва, учеба, работа продолжали составлять основу их жизни. Братья Рины учились в «хейдере», организованном у кого-то в квартире.

Нацисты начали собирать трудоспособных мужчин на принудительные работы. Отца Рины, Ицхака, и ее дядю, чьего имени она не помнит, забрали работать на стекольную фабрику в Гортенсии и поселили в небольшом гетто рядом с фабрикой. Сара осталась дома с детьми. Она меняла одежду и украшения на еду — и дети не голодали, в отличие от многих других, которым выменивать было нечего.

14 октября 1942 года, посреди ночи, квартал был разбужен топотом солдатских сапог, криками и стуками в двери. Всем евреям было приказано взять свои вещи и через десять минут собраться на площади. Тех, кто пробовал не подчиниться приказу, расстреливали на месте. Рина помнит, как они бежали вниз по лестнице, под крики «Шнель, шнель». Если кто-то замешкался, он получал удар автоматом по голове и падал, бегущие за ним падали на него… Как скот, людей пригнали на площадь, и как скот, погнали дальше — к синагоге.

В синагоге творилось что-то невообразимое: толкотня, давка, стрельба, избиения, крики. Один из дядей Фрейдл (она не уверена — может быть, это был друг семьи?), стоявший возле задней двери, посмотрел на нее и вдруг сказал: «Фрейдл, беги!»

«Может быть, мама подтолкнула меня? Может быть, Б-г подтолкнул меня? Как я могла оставить маму? Мне было только шесть лет. Что может быть менее естественно, чем шестилетнему ребенку оставить свою мать? Меня мог стукнуть по голове любой из солдат, которых там было множество, меня могли пристрелить, могли втолкнуть обратно — но ничего этого не случилось. Я незамеченной выбралась из этого хаоса».

В тот день Рина видела маму и братьев в последний раз. Всех евреев города за восемь дней депортировали в Треблинку, и там погибли Сара, Давид и Йоси.

Что этот мужчина (дядя? чужой человек? друг?) должен быть делать с маленькой девочкой? Сначала он спрятал ее, а когда всё утихло, повел к отцу — в Гортенсию.

Жизнь вторая. Фроим

Дети были совершенно бесполезны на заводе. Нужны были работники — мальчики старше десяти лет. И Ицхак сделал из своей шестилетней дочки десятилетнего мальчика: он подстриг ей волосы, нашел чьи-то штаны и рубашку и сказал, что теперь ее будут звать Фроим. Девочка научилась говорить о себе в мужском роде, привыкла не раздеваться до конца, когда мылась, не попадаться начальству на глаза, и вообще — быть незаметной для всех.

«Фроим» работал на заводе водоносом вместе с другими мальчиками. Рина мало помнит о том времени, но что она никогда не забудет — это огромных собак, которых нацисты натравливали на людей для развлечения. Собаки вырывали куски мяса из тел несчастных заключенных, раны гноились, не заживали, и люди умирали от заражения крови.

Как бы тяжко ни приходилось Рене на стекольной фабрике — в страшной жаре от раскаленных печей днем и в ужасном холоде ночью, но еще более тяжкое испытание было впереди. Однажды всех работников фабрики запихнули в вагоны для скота и куда-то повезли в тесноте и грязи, без еды и питья.

Поезд пересек польско-германскую границу и остановился. Двери вагонов открыли, люди стали выпрыгивать из вагонов. Немецкие солдаты кричали что-то в рупоры про то, что женщины должны построиться с одной стороны, мужчины — с другой, для отправки в трудовые лагеря.

Ицхак не мог взять дочку с собой. Ведь по прибытии в любой лагерь из заставят раздеться и помыться. Когда обнаружится, что Фроим — девочка, убьют и её, и Ицхака и всех, кто знал о том, что он выдает за мальчика свою дочь.

Ицхак смотрел на женщин, столпившихся у вагонов. Кому доверить маленькую Фрейдл? Чей-то взгляд блеснул добротой и жалостью. Ицхак подошел с Фрейдл к той женщине и попросил ее «приглядывать» за ней. Он дал дочке несколько семейных фотографий, пообещал, что война скоро кончится, и они снова встретятся в Пётркуве — и на этом отец и дочь расстались навсегда.

«Отцы должны держать свои обещания. Мой отец обещания не сдержал…»

Жизнь третья. Снова Фрейдл

Да, Ицхак не сдержал своего обещания. Его отправили в Бухенвальд, и там он погиб. Но Рина об этом узнала лишь через несколько десятков лет. Девочка послушно пошла с незнакомой женщиной, которую она теперь называет своей «второй матерью». Рина не помнит, как женщина выглядела и как ее звали. Но знает, что обязана ей жизнью.

Несколько дней марша смерти не всем узникам были по силам. Многих застрелили, многие упали и не поднялись. Но Фрейдл и ее вторая мать были в числе тех, кто дошел до Берген-Бельзена, совершенно изможденные, но живые. Всех новых заключенных действительно отправили в душ для дезинфекции, как и предвидел Ицхак. Им было приказано раздеться и положить все личные вещи на стол.

Фрейдл вцепилась обеими руками в свое единственное сокровище — несколько фотографий отца, матери и братьев. Офицер решил, что у девочки в руках какая-то ценность, схватил её ладонь и разжал пальцы. Увидев лишь несколько старых карточек, он небрежным жестом порвал их и отбросил, как мусор.

«Для него это были просто ничего не стоящие бумажки. Для меня в этих фотографиях был весь мир — и его я потеряла в один миг. Если бы у меня сохранились те фотографии, я знала бы сейчас, как выглядели мама, папа и братья…»

«Моя вторая мать осмелилась украсть какое-то черное пальто. Мы так заледенели после холодного душа, что дрожали и дрожали, и никак не могли согреться. Но обернувшись вдвоем этим пальто, мы смогли поддержать в себе еле теплящуюся жизнь».

Рина не знает, как долго она была со своей новой матерью. Однажды женщина исчезла, и девочка осталась совсем одна. Кто-то вынес ее из барака на улицу, и там она лежала среди трупов на каких-то тряпках, измученная тифом.

Вдруг всё вокруг изменилось. В лагере появились странные солдаты: у них была необычная форма, человеческие, а не зверские лица, и самое отличительное в них было то, что их тошнило от запахов и зрелищ Берген-Бельзена. Нацистских солдат никогда не тошнило. Это были британские и канадские солдаты. Все вокруг повторяли: «Фрай, фри, фридом, свобода, свобода, мы свободны!»

«Но что такое свобода? Мне было девять лет, у меня ничего и никого не осталось, я была обездвижена тифом, плохо видела и почти не слышала…»

Жизнь четвертая. Фанни

«Многие не дожили до освобождения. Но мне Б-г уготовил жизнь…»

Фрейдл перевезли в военный госпиталь в Любек, а потом, вместе с 6000 больных женщин и детей — в Швецию, на лечение. Там, в больнице Хасслехольм, ее каждый день навещала христианская пара, они приносили игрушки и конфеты, а однажды предложили взять её к себе в семью. «Эта девочка — еврейка, она должна жить в Палестине в еврейской семье», — сказал тогда кто-то из персонала больницы. Рина до сих пор думает: а что, если бы они ее тогда удочерили? Но нет, Б-г уберег и от этого.

В приёмном центре для переживших Катастрофу евреев «Тинсгрид» Фрейдл познакомилась с Анной Филлипшталь и ее детьми — девочке Фанни как раз тоже было девять лет, как и Фрейдл. У Анны была виза в США на нее и двух детей, и она готовилась к отъезду, когда вдруг умерла Фанни.

«Она спросила меня, хочу ли я поехать с ней в Соединенные Штаты и стать её дочерью. Она дала мне её имя, а день рождения и место рождения дочери вписала в свой паспорт, поместив туда же и мою фотографию. Так я стала Фанни».

Вместе со своей «третьей матерью» по документам умершей девочки в 1946-м году Рина иммигрировала в США и поселилась в Нью-Йорке. Но и этой матери было суждено умереть — всего лишь через несколько месяцев.

К этому времени Рина уже потеряла несколько «мам» и на похоронах Анны не могла понять, почему все так скорбят из-за ухода из жизни одной женщины. «В Берген-Бельзене десятки тысяч людей погибали, и никто их не оплакивал…»

На этом череда смертей в жизни девочки закончилась. Бездетная пара из Бруклина, Лея и Джейкоб Глоуб официально удочерили Рину. Её последняя «мать», Лея Глоуб, прожила более ста лет.

Жизнь пятая. «Рина» значит — «радость»

Прежде чем удочерить «Фанни», Лея и Джейкоб проделали огромную работу в поисках ее родственников, пока наконец не получили информацию о том, что ни единого родственника у девочки не осталось в живых. И все равно Фрейдл ходила по улицам Бруклина и вглядывалась в лица мужчин, ища в них родные черты. Может быть, этот человек — ее отец? Может быть, этот мальчик — ее брат? Как выглядела ее родная мама, Фрейдл не представляла…

Приемные родители дали девочке новое имя, которое подтвердило значение имени, данного при рождении. Фрейдл была «радостной» девочкой в довоенной Польше. Рина — это радость новая, чистая и свежая, заново рожденная, не помнящая ужасов Катастрофы.

Лея и Джейкоб дали Рине теплую и любящую семью. В ее жизнь вернулись шабаты и праздники. Когда пришло время, Рина вышла замуж. Вместе с мужем, равом Квинтом, они построили еврейский дом, полный сначала детей, а позже, уже в Израиле, — внуков и правнуков.

Каждую субботу в доме Рины и Эммануэля Квинт собираются на шаббат десятки молодых людей, для многих из которых это первый шаг к воссоединению с их еврейской традицией.

«Так было когда-то и для меня. Я пытаюсь объяснить им, что в те страшные годы Гитлер пытался уничтожить еврейский народ, и всегда, когда евреи ассимилируются и вступают с неевреями в брак, они невольно продолжают его работу…»

Зажигая субботние свечи, Рина всегда с благодарностью вспоминает о каждой из тех женщин, что были ей «матерями». Каждая из них, сама того не ведая, спасала ей жизнь. Спасти человека — это не всегда значит заслонить его собой от пули. Иногда спасение — в ласковом взгляде, теплом объятии, протянутой руке; иногда спасает даже дырявое пальто или полугнилая брюква; спасает молчание и вовремя сказанное слово. Пока мы помним об этом — мы способны дарить другим жизнь.