Из цикла «Рав Ицхак Зильбер», темы: Расторопность, Воспоминания, Рав Ицхак Зильбер, Хесед, Характер, Рав Авраам Коэн, Рассказы, Отношения между людьми
В Ташкенте все семьи еврейской общины были очень близки, и многие друг другу носили шалахмонес — подарки еды в Пурим.
В одном дворе жили две хорошие еврейские семьи. В тот момент эти семьи были друг с другом в состоянии спора (потом они помирились), и с одной из них у папы близкие отношения по работе…
Папа принес своему другу шалахмонес. Затем зашел к другому и тоже занес подарки, и добавил:
— Я бы не пришел к тебе специально, но раз уж я был тут во дворе, так я тебе тоже занес…
Тот не обиделся, ему даже понравилась правда слов папы.
Кажется, это было на последнем году его жизни, в Йом Кипур, в самый тяжелый пост, самый возвышенный день года. Шла заключительная молитва — Неила. С ее окончанием закрываются для молитвы Небесные врата этого торжественного дня.
Закончив молиться, я сел на свое место, положил голову на руки и стал ждать, когда кантор начнет повторение. Может быть, я даже задремал. В этот раз пост проходил особенно тяжело, и у меня почти не оставалось сил…
Вдруг я услышал голос:
— Вы знаете, так надо сделать по закону: во время повторения кантором молитвы Неила двое должны стоять рядом с ним — с правой и левой стороны от кантора — до конца молитвы!
Рядом со мной стоял рав Зильбер и едва заметно улыбался. У меня почти не было сил встать, а он говорит:
— Пойдемте!
Разве я мог осмелиться ему отказать? Ему уже было под девяносто… Откуда он-то взял силы?
Мы встали по обе стороны от хазана и стояли до самого конца. Не знаю, не могу сказать точно, почему от подошел ко мне, почему выбрал меня? Но меня это многому научило.
Однажды, когда ему было уже за семьдесят, он сломал руку. Обувь у него тогда была со шнурками, и я попросила у папы разрешения зашнуровывать ему ботинки. Его правая рука была в гипсе. Но папа не разрешил мне завязывать ему шнурки, хотя ему это было очень тяжело делать одной левой рукой:
— Я стану ленивым и приучусь, что кто-то зашнуровывает мне обувь, что-то делает вместо меня.
Папа очень боялся стать ленивым, и постоянно поддерживал свой внутренний огонь. Бывает, что люди себя жалеют, расслабляются… Он никогда не расслаблялся и не давал себе никаких поблажек. У него внутри все время горел огонь.
Папа старался никого и никогда не просить. Но если просил, это означало, что положение уже критическое. Люди должны были понимать: если он просит, так это особенное положение.
Были вещи, которые ему были ужасно противны, отвратительны — его переворачивало от порнографии, кровосмешения, разврата, гадания.
Слышать об этом он не мог и не хотел. Говорил:
— Фу, это противно.
Он был очень стыдливым, стеснительным человеком. Неописуемо. Когда его перевели из тюрьмы в лагерь, он писал маме счастливые письма. (В тюрьме он очень страдал, особенно оттого, что параша была прямо в камере, и радовался переводу в лагерь). Она говорила, что эти письма мог бы написать человек, который попал на самый великолепный курорт!
Папа рассказывал, что в юности он был достаточно красивым и очень энергичным парнем. Голубые глаза, черные волосы. Девушки на него заглядывались, и, бывало, бросали камешки в окно, чтобы он вышел, чтобы только посмотрел. Но папа делал вид, что он ничего не понял, чтобы это не задело девушек.
У него, как я говорила, было высокое понимание вкуса. Одеть что-то с чем-то в крапинку или в полосочку — для него было невозможно… Он умел посмотреть на себя со стороны.
В тюрьме блатные играли в карты на жизнь людей. Были те, кто должен был отсидеть 25 лет, и им ничего не стоило убить еще кого-то. На папу играли много раз. На его жизнь.
Ему говорили: «Мы играли на тебя», или: «Мы будем завтра играть на тебя», или: «Я ставил сегодня на тебя и не проиграл». Карты были чем-то отвратительным, и у нас дома не было карт.
Если мама спрашивала, почему он пришел поздно, он мог ответить:
— Что, я в карты играл? Я не пьяница. Я не трачу деньги на то-то и то-то…
У него были упражнения, которые он выполнял сам с собой. У него были свои представления об отношениях человека с самим собой, бейн адам ле-ацмо. Например, лежа в кровати, когда он был усталым, он мог сказать сам себе:
— Ну, ленивый, ты уже встаешь?
В последние месяцы, когда рав Зильбер заболел и был очень слаб, ему было тяжело практически любое движение — сердце работало на десять-двадцать процентов.
Однажды, когда я дежурил у него, ему понадобилась какая-то книга, и он стал залезать на стул, чтобы достать ее с верхней полки.
Я хотел помочь:
— Рав Ицхак, давайте я Вам достану ее? Почему вы не позволяете Вам помочь?
Но он отнекивался. С большим трудом залез на стул и взял книгу сам. После нескольких моих просьб объяснить, почему он отказывается от помощи, он нехотя ответил:
— Пока я могу хоть немножко двигаться, я должен всё делать сам. Я не хочу никого и ни о чём просить. Это один из моих принципов.
Прошло несколько месяцев. Он становился все слабее и слабее. Чувствуя, что жизнь угасает, он стал очень немногословным. Он всегда был необыкновенно сдержанным человеком, очень точно следил за всем, что говорит.
Как-то, зайдя его навестить, я застал у него в комнате рава Бенциона. Был жаркий иерусалимский полдень, а у него в комнате работала на полную мощность батарея. Я заикнулся было о том, чтобы уменьшить температуру, но он жестом остановил меня. Повисла неловкая пауза. Вдруг он негромко сказал:
— Молись за меня.
Он никогда ни о чем не просил, и эти тихо сказанные слова оглушили…
По натуре он был очень услужливый человек. Всегда поучал меня:
— То, что ты можешь сделать сам, никогда не поручай другому. Во-первых, почему ты уверен, что другой сделает так, как ты считаешь, сделает правильно? И, во-вторых, зачем тебе одалживаться перед человеком?
Как-то мы работали на улице Давид Елин — делали обрезания.
Работал с нами врач-анестезиолог, потому что когда были маленькие дети, нужно было давать общий наркоз.
Было лето, жара. Хотелось пить. И тот говорит:
— Хоть бы содовую воду кто-нибудь принес!
Вдруг реб Ицхак исчез.
(Обычно, когда мы делали брит-мила, наркотического вещества требовалось намного меньше, если он стоял рядом. Держа ребенка за плечо или за голову, рав Ицхак что-то рассказывал, и всегда умел найти интересную тему. Для всех. У него было свойство так поговорить с человеком, что душа возносилась, и тот не чувствовал боли).
Вдруг минут через десять он появляется. Запыхался, тяжело дышит — астматическое дыхание. Он же уже был немолодой, и нужно было подняться на второй этаж, а второй этаж там был высоким.
— Где вы были?
— Бегал за водой.
Я сказал:
— Реб Ицхак, вы же могли послать одного из ваших бездельников!
— Если я могу делать это сам, я не должен просить других.
Это отношение к людям. И всегда со всеми он поддерживал контакт. Он звонил после обрезания, приглашал к себе домой. Из многих городов к нему приезжали, часто с маленькими детьми, и, как правило, оставались у него ночевать. У него даже была специальная комната, где он принимал гостей.
Были такие, что приходили на брит и ничего не знали о своем еврействе. В классе их «жидили» — и все.
Благодаря тому, что он поддерживал с ними связь после обрезания, приглашал к себе домой, многие пришли под его влиянием к иудаизму. Он доводил людей до кондиции, поднимал их до состояния праведности. И тфилин им доставал, и огромное количество людей вернул к вере.
И не только книгами своими, а именно тем, что всегда старался как-то объяснить, разъяснить, наставить на путь истины, и при этом никогда не считался со своим временем, усталостью, затратами…
В год, когда мы с братом учились в седьмом классе, всех скопом принимали в комсомол. Это было чистой формальностью.
За несколько дней до этого реб Ицхак (он тоже был связан со школой) прибежал к нам. Мы ему с братом Борисом говорим:
— Да это же пустая формальность, реб Ицхак!
А он и говорит:
— Э, нет, это не формальность. Вступить в комсомол — это то же самое, что еврею принять христианство.
И вот, когда наш класс повели после уроков в райком вступать в комсомол, нам сказали:
— А сейчас, дети, нужно дружно взять портфельчики и идти за нами.
Мы с братом сказали, что у нас больна мама, у нее больное сердце, и она не знает, что мы должны задержаться. И мы не пошли.
Нам велели прийти потом. Прошло несколько дней. Спросили:
— Вы ходили?
— Нет, не ходили.
— Почему?
— Теп и теп…
Через три дня то же самое. Нам принесли анкеты. Но мы отвертелись. И в институте все прошло благополучно…
В этом была его жизнь. Он всегда искал, кому помочь. Например, парень отходил от еврейства… Родители были в панике. Вус махен?
Реб Ицхак приходил домой и разговаривал, убеждал, расстраивал; и был даже по этому поводу в «Татарской правде» фельетончик: что это за люди, которые разбивают любящие сердца?
На всех он находил время. Знал, какая женщина и когда должна рожать, знал, у кого йорцайт, к нему подходили и спрашивали, например, как перевести дату смерти родственника на еврейский календарь, — и он отвечал почти мгновенно.
Например, эта дата в месяце нисан, 5 числа. Тут же отвечал и советовал:
— И каждый год ты должен отмечать йорцайт по еврейскому, а не по юлианскому календарю.
Интересно, что уже здесь я его об этом спрашивал, и он ответил, что в Израиле на пятьдесят лет в ту и другую сторону все просчитано, и зачем ему загружать свою голову такими вещами? Здесь, в Израиле, это просто.
Я спросил, как это ему там удавалось. Он ответил:
— У меня была формула для расчета. А здесь я ей не пользуюсь, забыл…
Хазон Иш говорил, что большинство плохих качеств приходит из-за лени. Каждый знает про себя, как трудно измениться, и как трудно заставить себя заниматься мицвой.
В «Месилат Йешарим» написано, — так как человек сделан из глины, то его свойство искать отдых, расслабляться.
А в раве Зильбере мы видели, как он себя заставлял все время бежать, торопиться выполнять заповеди.
Он рассказал мне такую историю: он преподавал в «Двар Йерушалаим» и «Кирьят Ноар» и был очень загружен, так как у него были огромные долги, и он стремился как можно быстрее их отдать.
Обычно он убегал утром из дома, не позавтракав. Так как его личным временем был только перерыв на обед, он часто не успевал и пообедать.
Как-то раз, как всегда, он крутился с какими-то добрыми делами и не успел пообедать… Вечером, сразу после занятий, он поехал в Рамле, чтобы убедить какую-то русскоязычную женщину принять гет. И он был очень голоден. Рассказывая мне эту историю, он повторил: «Если я говорю, что был голоден, так ты понимаешь, что это значит. Я очень, очень хотел есть».
Как это часто случалось, он не знал адреса той женщины. Она сказала ему по телефону, что он должен приехать только до девяти вечера, и предупредила, что если он придет позже, она ему не откроет.
Он искал, спрашивал, не знаете ли вы такую-то, и, наконец, каким-то чудом узнал ее адрес.
Он опоздал всего на пятнадцать минут. Постучал. За дверью спросили:
— Кто там?
— Это Зильбер. Я приехал из Иерусалима. Извините, что опоздал. Я искал вашу квартиру.
Она ответила:
— Я тебе не открою. Сказала в девять, так в девять.
Он вернулся с пустыми руками…
Я спросил:
— Папа, вы вернулись к ней еще?
— Вадай! Ма а-шэела! Это не вопрос.
Однажды, после молитвы минха, я проводил его домой. Было около часа дня, он был голоден, открыл холодильник, достал все что там было — восемь-десять продуктов — какие-то открытые консервы, суп, я не помню уже точно что — и сел кушать.
Он поел только одну-две вещи из всех и сразу стал говорить молитву после еды.
Я дождался, когда он закончит и спросил:
— Дедушка, зачем надо было доставать все? Все тарелки, все кастрюльки? Ты же почти ничего не ел?
Он ответил:
— Чтобы лисбоа эт а-айн — «насытить глаз».
Рав как-то сказал, что чтобы быть хорошим евреем, нужно знать три вещи: что мы выполняем по Торе, что по мудрецам и что просто обычай.
Если мы этого не будем знать, так иногда, чтобы выполнить то, что сказали мудрецы, мы нарушим то, что сказала Тора. Или выполним только обычай и нарушим то, что сказали мудрецы.
На себя он налагал всегда много хумрот, устрожений Закона. Всегда делал больше, чем требуется. Но я никогда не слышал, чтобы он говорил другим, что соблюдает устрожения.
Например, многие в Израиле устанавливают исход субботы «по Рабейну Таму» — заканчивают субботу не как принято здесь через 35-40 минут после захода солнца, а через 72 минуты.
Довольно многие придерживаются этого обычая, и никто это не скрывает.
Рав никогда не показывал, что он соблюдает по устрожению, так как считал, что в Европе это было основное мнение, а в Израиле главное мнение, что не нужно ждать 72 минуты.
Я был у него на исходе субботы, и он не делал работу и задерживал авдалу, но делал это ненавязчиво, чтобы не показать людям, какой он цадик, что он это выполняет.
И так было во многих вещах. Нужно было специально следить за Равом, чтобы обнаружить, что он поступает в соответствии с самым строгим мнением.
Мы возвращались с равом Зильбером с эйрусина его внучки.
Рав был в очень хорошем настроении. Действительно, женить внуков — большое счастье… И я осмелился спросить:
— Рав Ицхак, бема ээрахта йомим?
(В Талмуде приводятся несколько историй о том, как ученики задавали своему учителю этот вопрос: соблюдение какой заповеди привело к долголетию? Точнее говоря, какая особенность поведения учителя была особенно важна ему всю жизнь, за что он держался строго-строго…)
Рав Зильбер ответил:
— Я всегда старался не делать людям замечания и не говорить ничего неприятного, и не «воспитывать» — это мой принцип. Только раз, когда в лагере один опрокинул бочки с водой, которую я таскал весь день, я спросил: «Зачем?» — и сразу пожалел… Ты бы что сделал? Полез бы драться? А я спросил одно только слово, и сразу пожалел, и имел потом много неприятностей…
И я всем говорю: не задевать, не цепляться, и не делать замечания!
Когда рав Ицхак Маргеланер лежал в больнице «Адасса Ар а-Цофим», мы поехали с равом Зильбером его навещать.
Мы бежали на автобус, и я спросил:
— Откуда у вас такие мидот? Мне нужно тоже немножечко…
Он засмеялся:
— Смотри, как я делаю. Научишься.
Это очень важно — так учиться. Смотреть, как живет, как стоит, как держится в конкретной ситуации…
Про сына он говорил:
— Он хочет заниматься, а я настаиваю, чтобы он помогал людям. А время к нему вернется. Ему это возместят Сверху. Он от этого не потеряет.