Перевернутые буквы 3. Нужная графа

В летние месяцы город пустел. Он выдавливал жителей в нескольких направлениях — на восток, в Россию, или на юг, к теплым морям. Тех рижан, которые так далеко не собирались, город отправлял на пляж — в Юрмалу или на Видземское взморье. Влево и вправо от города.

Рижане с деньгами выезжали на собственные дачи, которые на десятки километров тянулись вдоль залива.

За ними тянулся народ победнее, снимали на всё лето комнату или веранду в частном доме.

Люди без таких возможностей и без желания ночевать всей семьей на деревянной веранде, остекленной разноцветными квадратиками, ездили на взморье электричкой. Полчаса давки в душном вагоне — и ты идешь вдоль дач через сосновый лесок, по дощатым тропинкам, по дюнам к мелкому и прохладному заливу.

С одним ребенком мы еще могли выбираться к теплому Черному морю. Когда детей стало «один-два-много», мы перешли в разряд съемщиков. Оставляли свою городскую квартиру с ванной и всеми удобствами и — ближе к природе… Домик в пяти минутах от моря.

В тот год мы решили собраться на юг. Пришлось побеспокоить моих родственников из города Николаев. Дядя Калман после окончания Ленинградского кораблестроительного института получил предложение работать в Риге. Но он очень хотел жить на берегу моря, а в Риге он бывал у моих родителей и знал, что до моря надо еще ехать и ехать электричкой. В погоне за романтикой он взял карту, убедился, что Николаев на самом берегу и отправился туда.

С морем вышла ошибка. Оно оказалось еще дальше, чем в Риге, но он остался там, женился на Гите и проработал много лет на кораблестроительном заводе, участвуя в создании советского военно-морского флота. Его сын Леня, мой двоюродный брат, тоже окончил кораблестроительный институт — Николаевский, и проделал путь в обратном направлении: работал в Ле-нинграде. Он и посоветовал место со странным названием Коблево между Одессой и Николаевым, куда его мама Гита могла нас устроить на отдых. Так мы оказались в Николаеве.

Калман встретил нас в аэропорту и привез домой. В Коблево мы должны были добираться автобусом. Дома у Кальмана нас ждал сюрприз. Гита приготовила обед из всех овощей и фруктов, которые только были на местном рынке. Она знала, что мы вегетарианцы. Решила и нас порадовать, и самой отвести душу.

— Мои ведь не едят овощи. Им мясо подавай!

Во время северной зимы рижские овощные магазины предлагали лишь картошку с морковкой и квашеную капусту с клюквой, поэтому один вид такого изобилия уже насыщал. Съесть или даже надкусить все, что красовалось перед нами, мы были не в состоянии. Если бы сегодня вся моя семья с детьми и внуками оказалась у этого стола, то у нас был бы шанс плотно пообедать и даже оставить хозяевам немного на завтра.

После гастрономического удара Калман проводил нас на автобусную станцию, и мы продолжили путешествие. В Коблево Леня и Люся ждали нас на конечной остановке. Мы вышли из автобуса и отправились оформляться к сестре-хозяйке — так называлась должность администраторши, ответственной за поселение отдыхающих. Получили комнату с балконом и видом на самое Черное море.

Весь курорт принадлежал молдавским профсоюзам, которые были допущены к кромке моря. В их республике своего моря не было. Соседи потеснились и дали маленькой республике немного тепла и солнца. И моря.

Две вещи удивили нас. Корпус, в котором нам предстояло жить, был вполне комфортабельным по меркам невзыскательного советского человека. Смущало только отсутствие туалетов и душевых во всем многоэтажном здании. За удобствами нужно было бежать вниз, весело и быстро через три этажа, а потом по дорожке до одинокого домика, куда стекались потоки отдыхающих.

А душем служили загоны из жести, над которыми возвышались бочки с водой. Вода нагревалась на солнце, и любой желающий мог смыть с себя соль после морского купания, постояв в очереди, конечно. Все хотели поплескаться под импровизированным душем.

У нас была насыщенная программа отдыха. Нас ждали море, пляж, купание, общение с друзьями-рижанами, которых мы встретили на этом курорте.

После пляжа я с Леней отправлялся за фруктами на местный базарчик.

— Надо навитаминиться на всю зиму, — приговаривал Леня, когда мы тащили сетки с фруктами себе в пансионат. — Впереди зима, холода, картошка с морковкой.

…А сегодня мы еще досматриваем самые сладкие утренние сны. Ребенок начинает возиться в своей постели и изучать мир. В ее головке просыпаются вместе с ней всякие умные вопросы, которые нужно задать родителям. Несколько дней назад она спросила:

— Мама, а откуда дети берутся?

Ирочка, которая давно ждала этого вопроса, с облегчением вздохнула. — Наконец ты задала этот вопрос! Я так ждала его.

И… заснула. Так временно вопрос остался без ответа.

Но в это утро появился другой. Важный и актуальный!

— А кто мы? Вот есть русские и латыши. Мы кто? Латыши? Или русские?

Сара, которую мы тогда звали Сонечкой, любила задавать животрепещущие вопросы в нужном месте, в трамвае или в очереди. Советуют же не брать детей в магазины. Они там просят купить ненужные и дорогие вещи. А Сара просто спрашивала:

— Папа, а что за передачу «Немецкая волна из Кельна» ты вчера слушал по радио?

И весь трамвай замирал, ожидая, как я выкручусь из щекотливой ситуации. Все слушали «голоса», но есть вещи, которые все делают, но не говорят об этом вслух. Только иногда и шепотом, в кругу друзей. А тут на весь трамвай! Умел ребенок задавать вопросы.

Сохраняя остатки утренней расслабленности, я ответил из-под одеяла, что мы евреи. Тут же мне вспомнилось, как я сам узнал, кто я.

Примерно в таком же возрасте принес из садика песенку и спел ее дома. Песенка привела моего папу в странное состояние. Он почему-то расстроился. Я это заметил. Да и понятно. Было от чего. В песенке главный герой по проволоке бежит. Понятно? Ну, как по-польски еврей? Вот это самое слово. В России, если такое слово использовали, то только для унижения. Папа объяснил мне, что это слово нельзя произносить, что мы евреи, а вовсе не эти, которые скачут по проволоке. Попав в логическую ловушку (как, и я еврей?), я из нее вырвался, выбросив, как знамя, фразу: «Ну, вы евгеи, а я гусский!» С буквой «р» у меня не все проходило гладко. До сих пор обхожусь замещающим звуком. А песенка сыграла своё. Я узнал о себе что-то важное и новое. Я слышал еще от некоторых друзей, что их национальное самосознание приходило через эту песенку.

— Если еврей, докажи, — пробилась ко мне фраза через завесу сна. Я предложил ей вытащить из моего бумажника паспорт и прочитать заветное слово под фотографией. Пятую графу. Девочка знала буквы и через несколько минут, когда мы тихо досыпали, а она пыталась соединить буквы в слово, раздался новый вопрос:

— Правда, ты еврей! А если ты еврей, скажи мне что-нибудь по-еврейски! Я ощутил себя самозванцем. Теперь доказывай! Вот вляпался! Как теперь выкручиваться? Какой еще еврейский?

— Ну, ты понимаешь…

Ребенок был неумолим.

— Вот латыши говорят по-латышски, русские по-русски, а если мы евреи, должны говорить по-еврейски, а мы говорим по-русски. Так кто же мы тогда?

Я мог вспомнить два-три слова, скорее ругательные. Мой папа произносил их в моменты раздражения. Мог припомнить ласковые слова моей бабушки, которыми она меня встречала и провожала, мог просто придумать слова и обмануть ребенка. Но… Хотелось спать.

Для пятилетней девочки у нее была железная логика, неумолимая и честная. Я-то уже привык к такому парадоксу нашей жизни. Дома папа говорил на идиш, а мама отвечала ему по-русски. Смешение языков было привычной частью жизни. Папа читал польские газеты и слушал польское радио из Вар-шавы, если в это время не было передач Би-Би-Си или не глушили «Голос Америки». Соседи говорили на своих языках, но моим языком был русский, хотя в России я не жил. Империя.

Наш ребенок был полон энергии и добрых намерений.

— Знаешь что, если ты не знаешь еврейского языка, ты должен пойти к своему папе и попросить его научить тебя.

Когда мой папа умер через десять лет после этого разговора, меня мучило, что с его смертью умер его идиш, которому он так и не научил меня.

Иногда он говорил мне:

— Эх, ты не знаешь идиш! Какой же ты еврей!?

— Ты меня не научил, в чем же ты меня упрекаешь?

— Да, ты прав, но…

Дальше следовало оправдание, хотя никто его не обвинял. И перечень причин: время, место, мама, и вообще кому это сейчас нужно.

Может, поэтому одного из наших сыновей мы отдали в идишский детский садик. Мне потом рассказывали, что первые три месяца он молчал, а потом обратился к воспитательнице с длинной тирадой. Она была удивлена.

А я очень радовался, когда вечерами мы с ним сидели на кухне, ужинали и разговаривали на идиш. Из моей памяти стали выплывать фразы и слова. Авром смеялся надо мной и учил произносить их правильно. Мой словарный запас рос.

Потом мы переехали в Иерусалим, он пошел в обычный садик и забыл свой идиш. Он заболел, сидел на кроватке, грустный, и переживал: «Вот мы живем в Иерусалиме, я болею, и я забыл идиш!»

А Сара разговаривает со своими детьми на иврите. Но ее старший сын вдруг решил учить русский язык, прочитал всю азбуку и по буквам может прочитать любое слово.

Впрочем, не всегда понимая его смысл.