Пост в Йом Кипур

Дочь Рахели рассказывает.

Сколько себя помню, в Йом Кипур и 21-ого января мама не ела — постилась. Придя с работы, ложилась, дожидалась света первой звезды и закуривала. Маме не курить было значительно тяжелей, чем не есть. Из года в год, в Йом Кипур и 21-го января, мама говорила на идиш: их фаст — я пощусь.

Мне было лет двенадцать, когда я решила вместе с мамой не кушать и не пить. Накануне 21-го января я объявила, что тоже буду «фастать». Закурив сигарету, мама на одном дыхании выдала: «Ты уже достаточно взрослая, и должна знать, почему я не ем. 21 января 1945 года мы, восемь девочек, сбежали из концлагеря Штуттгоф. Это — день моего спасения. Твоя бабушка и твоя тётя, которой было, столько, сколько тебе сегодня, там погибли».

К тому времени я уже знала о погибших родных: дедушках, бабушках, мамином брате Хонче и маминой сестричке — маленькой умнице Микале. Интуитивно поняла, что не стоит ворошить прошлое. И больше ничего не спрашивала. Следующий день запомнился мне очень хорошо. На душе было тяжело, и я впервые задумалась: как мама выжила, как смогла вытерпеть, выстоять и не сломаться?

Вечером, когда родители вернулись с работы и мама закурила, я, как бы невзначай, спросила, почему мама не ест в Йом Кипур, ведь наша семья не придерживалась религиозных предписаний. Ответ был краткий: «Ты ещё маленькая, расскажу, когда подрастешь».

— Странно, подумала я, для одного «фаста» я — большая, а для другого — маленькая.

Я так и «не доросла». Мама не успела или не смогла рассказать, что произошло в Йом Кипур 1944 года. Рассказала мне эту историю лишь пару лет тому назад здесь, в Израиле, моя близкая подруга из Вильнюса, Кармела Райз. Я знала, что мама относилась к Кармеле и её мужу Зееву с очень большой любовью и уважением. Тяжелейшая борьба «отказников» за право жить в Израиле не подкосила, а, наоборот, с годами укрепляла их веру и силу. Мама, пройдя через нечеловеческие утраты и лишения, нашла в лице Кармелы и Зеева людей, которым можно было открыться, рассказать то, о чем тяжело и больно говорить, о чём невозможно рассказать детям. Вот её рассказ.

Рассказ Рахели Савич-Левикене.

Она с матерью и младшей сестрёнкой продержались в Шяуляйском гетто три страшных года, до того, как в июле 1944-ого гетто окончило своё существование. Стариков, детей, слабых и больных расстреляли. Женщин погнали в лагерь смерти Штуттгоф, а мужчин — в Дахау. При первой же селекции её мать и младшая сестра были отправлены в газовую камеру. Рахель осталась одна…

В их бараке было сорок девушек моложе девятнадцати лет. Одна из них, черноглазая красавица Ривка, была дочерью раввина. Единственная из всех обитательниц барака, она была замужем. Её муж попал в другой лагерь. Измученных и истощённых девушек ежедневно гоняли на лесоповал.

Однажды Ривка объявила всему бараку: «Завтра Йом Кипур. Кто будет поститься, останется в живых».

Из сорока девушек только восемь решились поститься, в их числе и она, Рахель.

В бараке была доносчица. Она добровольно согласилась на должность «капо», чтобы её матери, единственной сорокалетней женщине, оставшейся к тому времени в живых, позволили находиться вместе с ней. Она донесла немцам, что некоторые девушки собираются поститься в Йом Кипур.

Назавтра ни одна из восьми не притронулась ни к утренней баланде, ни к драгоценному кусочку хлеба. Их погнали на работу в лес. Туда-то и приехала машина с группой немцев. Неслыханное дело — они привезли еду!

Немцы построили девушек в шеренгу и приказали выйти вперёд тем, кто постился. Восемь девушек шагнули вперёд. Каждой поднесли еду и приказали есть. Девушки не шелохнулись. Эсэсовец протянул Рахели ломоть хлеба с маргарином и джемом — невероятная роскошь по тем временам.

— Ешь! — приказал немец.

— Нет! — отрицательно помотала головой Рахель.

Последовал страшный удар. Она упала, потеряв сознание. Её продолжали бить сапогами по голове, по лицу…

Очнулась она не скоро. С трудом открыла глаза и увидела, что девушки строятся, чтобы уходить в лагерь. Окровавленный рот был полон выбитых зубов, переломаны рёбра, разбита голова… Она закрыла глаза и решила не вставать. Пусть охранник пристрелит её и кончатся её мучения.

Но ей было восемнадцать. И небо было такое голубое, сквозь ветви проникали солнечные лучи, пели птицы и терпко пахло хвоей…

Нет, надо встать и жить! И она поползла, а потом, шатаясь, встала и присоединилась к строю. Девушки спрятали её за своими спинами и помогли дойти до лагеря. Остальные семь были не в лучшем состоянии, но все остались живы! Так прошёл Йом Кипур.

Когда они немного пришли в себя, та же Ривка собрала только тех, кто постился, и сказала:

«Фронт приближается. Слышите канонаду? Как только начнут бомбить лагерь, мы немедленно бежим в лес».

С этого момента все восемь девушек старались держаться вместе.

Действительно, вскоре начался артобстрел. Снаряды стали падать на территорию лагеря.

— «Бежим!» — подала сигнал Ривка. Это было 21 января.

Под прикрытием дыма от очередного снаряда девушки бросились к порванной колючей проволоке. Вдруг они заметили, что за ними бежит «капо» вместе со своей матерью.

— «Стойте! Если вы не возьмёте нас с собой, я задержу вас!» — кричала она. Пришлось взять и этих двоих.

Сейчас трудно представить, как эти истощённые и измученные непосильной работой девушки бежали по лесу. За ними послали погоню, но начался новый артобстрел, и немцам стало не до нас. 25 января немцы начали «эвакуацию» заключённых, расстреляв по дороге 3 тыс. еврейских узников.

Беглянки совсем ослабели от голода. У «капо» с матерью был с собой мешок с едой, и они ели тайком, ни с кем не делясь.

Как и обещала Ривка, все восемь постившихся в Йом Кипур девушек, выжили (и с ними даже «капо» с матерью). Все они, кроме Рахели, приехали в Израиль. Ривка встретилась тут со своим мужем, который тоже чудом спасся из лагеря.

Дочь Рахели продолжает.

Годы спустя мама посетила Израиль, и все они вновь встретились — восемь героических девочек. О том, как они убегали, мама мне рассказала сама. Прятались в каком-то сарае, подальше от немцев и польских крестьян. Нет ни еды, ни воды, только лёд, который лизать невозможно — язык примерзает.

Последние силы ушли на побег, а спасение, возможно, совсем рядом. Через какое-то время мама выползла посмотреть, почему стало тихо, нет канонады и бомбежек. Голод притуплял чувство страха, опухшее тело уже ничего не требовало, лишь покоя и сна…

И вдруг она увидела русского солдата. Она кинулась к нему, стала обнимать, рыдать, с трудом понимая, что это не сон, а явь! Беглянок поместили в избе, начали лечить и отогревать. Мама говорила, что относились к ним с огромной теплотой и нежностью.

Еле живые, они должны были принять решение, как и где жить дальше. Девочки решили не возвращаться в Литву. Еврейская Литва уничтожена, идти надо на Запад, в Палестину. Все так решили, кроме моей мамы. У неё теплилась надежда, что старшие братья спаслись. (Всю жизнь она надеялась на чудо, что Микале жива, искала ее.)

Чуть окрепнув, девочки нехотя расстались — мама пошла на Восток, а семеро — на Запад. Одна она брела в сторону «дома». По дороге заходила в какие-то пункты, где вывешивали списки выживших евреев, где можно было поесть и что-то узнать. Какой-то равин сказал ей на идиш:

«Куда ты идешь, девочка? Там все сгорело! Пока не поздно, беги на запад».

На границе ее остановили и стали допрашивать. Русский язык мама почти не знала, а СМЕРШники «матерились». Мама не понимала значения слов, и когда ей объяснили, была в ужасе: как после такой страшной войны можно «ТАК ГОВОРИТЬ О МАТЕРИ».

Ее отпустили. Через несколько месяцев мама добралась до Вильнюса. Старшие братья и их семьи выжили, и она встретилась с ними в Вильнюсе.

Через 40 лет, побывав в Израиле, мама встретилась с девочками, с которыми бежала из Штуттгофа.

Я родилась 10 лет спустя после начала войны, после начала катастрофы Литовского еврейства. Родители мои познакомились после войны. Двое молодых людей, потерявших родных, близких друзей, у которых отобрали не только молодость, но и частично — жизнь, встретились, полюбили друг друга, поженились, глубоко запрятав то страшное, что «осталось» там, на войне.

В послевоенной Советской Литве евреям было «позволено» ехать на «Кейверовес» («кевер»-могила). Это было нелегально, но КГБ «закрывало глаза». Осенью, перед Йом Кипур, выходцы семей, до войны проживавших в пределах нескольких близлежащих местечек, заказывали небольшой автобус, и в течение одного дня объезжали ямы, опушки леса, где были убиты их родные и близкие. (Вся Литва усыпана этими могилами. «Братья — литовцы» усердно расстреливали ненавистных им «жидов»). В местах захоронения молились, говорили Кадиш, поливали землю слезами и ехали дальше.

Мама никогда не ездила ни в Шяуляй, ни в тот лес, где расстреляли её отца Шолом-Алтера. Это даже не обсуждалось. На «кейверовес» как бы был наложен запрет: никаких посещений, никаких слез, никаких молитв… Все — внутри…

Дочь Рахели продолжает далее.

Меня всегда тянуло туда, где погибли и лежат мои предки. Мои слезы должны быть пролиты «там». Мне надо поехать на «Кейверовес». Мамы давно нет. Не успев состариться, она умерла в Вильнюсе от последствий пережитого в войну.

Начали с Литвы, приехали с мужем в Шяуляй. Еле заметный камень на месте, где был вход в гетто. Вокруг новостройки. Спрашиваю у прохожих, на рынке обхожу ряды, спрашивая у старушек, где тут было гетто? Спрашиваю по-литовски, где тут евреев расстреливали, никто не знает. Очевидно, у всех «потеря памяти»…

В архивах никакие документы не показали. Из Шяуляй поехали в Кужяй, где расстреляли деда. Ему было 50 лет… Там памятник, проросшие лесом ямы. Зажгли свечи, муж сказал Кадиш. Брожу среди ям, поросших травой, и даже слез нет. Скорбь, печаль и обида одновременно охватывают меня. Я решаю ехать дальше, в Штуттгоф .

Осенью 2015 года мы с мужем поехали в Польшу, в Штуттгоф. Без предварительных запросов, проверив лишь часы работы музея. Я не питала надежд найти какие-то документы, помня, как «тепло» мне ответили в Литве. Но хотя бы увижу это место своими глазами.

Прибалтийская осень, шелест листвы, тишина… Проходим через ворота. Ужас, страх охватывает меня. Вокруг реставрированные постройки и все чисто прибрано, тропинки без соринки. Заходим в архив. Какая-то девушка очень приветливо спрашивает, записались ли заранее. Объясняю, что приехали из Израиля и никаких встреч не назначали. А про себя подумала, что сейчас все кончится, не начавшись.

«Не страшно! Что Вас привело к нам?» — спрашивает меня девушка.

И я быстро-быстро на ломаном польском рассказываю, что во время войны тут находились моя мама, бабушка и тётя. Что их пригнали из Литвы, что маме удалось спастись, а моя бабушка и тетя погибли.

«Запиши их данные, и мы проверим в архиве».

«Как долго надо будет ждать?» — спрашиваю. Наверное, в лучшем случае скажут, что ответ пришлют через пару месяцев.

«Посидите тут, мы сейчас проверим».

Через двадцать минут девушка вернулась, держа в руках амбарную книгу-«гроссбух».

«Посмотрите, есть ли среди этих записей ваши родные.»

Не веря и не понимая, что происходит, хватаю тетрадь и листаю. Нахожу букву S и вижу три записи, три строчки одна за другой:

SAVITCH-JOFFE REVEKA

SAVITCH RACHI,

SAVITCH MIRIAM

«Да-да, это мои!» — простонала я. Казалось, что говорю, но слёзы перекрыли и дыхание, и глаза…

«Сядьте!» — предложила мне девушка.

«Вот папки, в них должны быть данные о ваших родных».

Она протянула три тонкие папки, завязанные ленточкой. Я открыла одну, не веря своим глазам, вторую, третью… В каждой из папок лежал один тонкий лист — анкета. Все строчки заполнены. Всё досконально записано: фамилия, имя, год и место рождения, когда загнали в гетто, когда ликвидировали гетто, каким путём прибыли в концлагерь. А внизу подпись заключённого.

Я узнала мамину подпись. Как мне дорога каждая буковка! Первый и последний раз встретилась с подписями тети и бабушки. Графа «Цвет глаз», в анкете Микале написано «blinde» (слепая). Меня как током пробило: всплыли мамины слова, что Микале плохо видела. Год рождения, все три неправильные: бабушка моложе своих лет, Микале — старше, ясно, почему. Я вижу эти записи, и мне кажется, что они тут, рядом. Наконец, я к ним пришла. Сквозь каждую буковку мне хочется прижаться, обнять и защитить их. Я намного старше, сильнее, чем они в августе 1944 года. Явь и прошлое переплелись в одно целое. В «гроссбухе» в строке «Уничтожены» у всех троих прочерк. Служащая объясняет мне, что значит, их не сожгли и не отправили в Освенцим. Мама спаслась, но Микале и бабушка — нет.

Мы вышли и сквозь ворота пошли по территории лагеря. Зашли во все бараки, нашли остатки бараков для «жидовок» — бараки, построенные для еврейских женщин из Прибалтики. За стеклом гора обуви. Какая из них моей бабушки? Сегодня запросто это можно узнать, надо лишь взять моё ДНК и поискать среди тысячи пар обуви, находящейся за стеклом. Бабушка, которая не знала своих внуков, и я, в детстве не познавшая любви ни дедушки, ни бабушки.

Ходили-бродили, накрапывал дождик. Вдали из высокой трубы шёл дым. Страшная ассоциация. Натыкаемся на огород с грядками. Вдруг всплыл мамин рассказ про то, как девочек гнали копать картошку, убивая на месте, если кто-то пытался «украсть» картофелину…

Музей закрывался, пора покидать это страшное место.

Приехав домой в Израиль, я вдруг решила посмотреть, на какое число по Светскому календарю выпал Судный День в 1944 году. Это было 27.09 1944 года.

71 год спустя я приехала на «Кейверовес» в Штуттгоф. Это было 27.09.2015 года.

Из года в год накануне 21-го января и Судного Дня, зажигая Поминальную Свечу, я благодарю Всевышнего, что помог выжить моей Маме Рахили Савич-Левикене. ז"ל

Д-р Римма Рохман, дочь Рахели, Иерусалим.

Подготовила к печати Кармела Райз

На рисунке - Рахель в концлагере Штуттгоф, укутанная в тряпки против мороза